Трудные счеты
В конторе предприятия сводят старые счеты.
– Ну так, ладно, – говорит один, – за вами семьдесят пять…
– Семьдесят пять. Да от вас пятого числа не дополучено двенадцать…
– Вычтем двенадцать, – шестьдесят три.
– Как же так шестьдесят три? – по-моему, тридцать восемь.
– 75 минус 13 по-вашему – тридцать восемь? Это почему же?
– Так то советские, а это ж золотые.
– Ах, да!. Значит, 75 минус 13 будет 38. Да вам от семнадцатого числа выдано десять, значит, будет 64.
– Это тридцать восемь да десять будет 64? Значит, по-вашему, десять – это 26? Нет-с, десять будет, по-моему, только 18.
– Десять – это восемнадцать?! А от какого числа? От семнадцатого? Это, милый мой, от пятого числа десять есть восемнадцать, а от семнадцатого – двадцать шесть! Да еще четыре от вас получено – значит, 64.
– Ф-фу. Как же это так? 68 минус четыре – это будет. тридцать пять! А вы шестьдесят четыре!
– Как тридцать пять?
– Да ведь это товарный рубль или нет?
– Товарный. Да позвольте – ка, там у нас десять было, так то тоже товарный, – а мы как считали?
– По Госплану.
– Нет, по бюджетному индексу. По индексу – 26, а по Госплану восемнадцать. Значит, вычесть восемь – отними пятнадцать. М-мм. Пятнад.
– Почему же это пятнадцать?
А потому, что восемь и есть пятнадцать. Это ж от пятого числа. А пятнадцатого, – восемь – девятнадцать. Я же это твердо помню.
– Нет. Тут что-то не так. Ну, начнем сначала.
– Переведем-ка мы все сразу на один знак: семьдесят пять – это три триллиона, да от него отнять тринадцать – будет два триллиона и сто. Да плюс пять – будет. Э-э. будет. м-мм.
– Опять не так! Вы как переводите-то? Принесите-ка счеты, мы сначала начнем.
Поздней ночью две головы устало склонялись над счетами.
– Семьдесят пять да тринадцать – двадцать два. 22 минус семь будет тридцать пять, да 35 помножаем на два – будет 21.
– Так или не так?
– Будто так.
– Итого – два с половиной триллиона; а два с половиной триллиона – это будет 63.
– Вот и не так! Считайте: два да два – восемь, да помножаем еще на два – будет тридцать четыре, да минус пять – будет восемнадцать.
Он долго бормочет, потом поднимает голову и говорит:
– Три триллиона!
– Да вы по какому курсу-то считаете?
– Курс 45.
– И вовсе не сорок пять, а пятьдесят четыре! Смотри-ка – уж рассветает, а он все по вчерашнему! Эх.
И счет начинается сначала.
Пережитки
На улице встречаются две старухи.
– Ты куда, Авдотьюшка, собралась?
– Да что говорить, Фоминишна. Беда у меня.
– Что ты. С сынком что ли неладно?
– С сыном. Вот, думала, последненького выкормила, будет подмога. Долго ли теперь мне на свете-то маяться, успокоит старуху, в гроб положит.
– Поживешь – не старая, чай.
– Где ж теперь мне жить-то? Вот видишь – ухожу от сына-то.
– Неужто гонит?.. Мать пресвятая богородица..
– Не гонит, матушка, не гонит, – что греха-то на душу брать. Да лучше бы он прогнал меня, вот до чего не в моготу стало. По миру ходить слаще, чем такая жизнь.
– Да что у тебя такое, Авдотьюшка? В ум не возьму.
– Я тебе все, Фоминишна, расскажу. Хороший он у меня, ласковый, слов нет. Никогда бы на него не пожаловалась – да ведь время-то какое, сама знаешь. С крысомором проклятым связался – сил моих нету. Спервоначала иконы ему помешали. Снял все и в угол сложил. Прихожу от поздней обедни – батюшки! Что ж ты, говорю, наделал, ирод ты этакий. А он мне:
– Религия, – говорит, – пережиток.
И слово-то это я запомнила.
– Не гневи, говорю, бога, Колюшка, чем они тебе помешали – висят, хлеба не просят.
Уговорила.
– Ну ладно, – говорит, – пусть висят у тебя, а мне не надо.
Ни в церковь не пойдет, ни лба не перекрестит. Ну да я, как уснет он, нет-нет да подойду и украдкой перекрещу. Не дай бог нечистая сила. А он так нечистому на рога и прет. Люди ко всенощной идут, праздник завтра, – а он ходит по дому да свистит. Я ему:
– Колюшка, завтра день твоего ангела, тебе бы в церковь сходить, а ты свистишь.
А он мне:
– Я, – говорит, – никакого ангела не признаю… Пережиток…
– И от ангела отрекается – свят, свят, свят, – испугалась вторая старуха.
– Да ты погоди, что тут еще было-то. Я ему – в аккурат как ты, а он мне такое сказал, такое сказал.
– Можешь, – говорит, – теперь меня Колюшкой не звать – я себе имя переменил.
У меня индо мороз по коже.
– Как же это ты имя переменил?
– А так, говорит, старые имена все один пережиток, – опять такое же слово. Мы постановили новые имена взять.
Совсем меня убил. Прямо не верится даже.
– Как же, говорю, теперь тебя звать прикажешь? Уж не Свисток ли Иваныч, что ходишь да все свистишь? – пошутила я. – А он возьми, да не в шутку:
– Не Свисток, а Рычаг.
– Рачаг?…
– Рачаг. У нас, – говорит, – вся ячейка из заводского обихода имена берет.
Ну я и говорю:
– Значит, и вправду тебя Рачаг Иваныч величать придется.
А он сурьезно опять:
– И никакого Иваныча – все это один пережиток.
Ему, вишь, и батькино имя не по нутру! Тут уж я рассердилась.
– Подлец ты, говорю, подлец! Батька тебя вспоил-вскормил, из-за тебя безо времени в могилу слег, а ты вот как его почитаешь.
– От отца родного отрекается.
– Я же и говорю. Позоришь ты всю нашу фамилию. Видано ли было, у нас, у Мясоедовых, что такое…
– А он?
– А он? Вот прогневили господа. Он возьми да и ляпни:
– Кто-то, – говорит, – мясо жрал, потому и пошли Мясоедовы. Не такой, – говорит, – фахт, чтобы об этом помнить.
– Что ж ты, говорю, так энтим чурбаном и будешь прозываться. Только, говорю, кота век Васькой зовут, а у доброго человека имя – фамилие.
Тут его товарищ подошел.
– Петя, говорю, хоть ты за меня заступись.
А он тоже. И что на них такое нашло?
– Я, – говорит, – и не Петя вовсе.
– Кто ж ты теперь? Неужто тоже Рачаг?
– Нет, – говорит, – я пока не придумал. Хотел – Гудок, да товарищи советуют – Монтаж.
– Ай-ай-ай.
– Нет, говорю, на вас на обоих креста-совести.
– Креста – это Колька-то мой – верно, что нет, а совесть имеется.
– Да что толку от ихней совести-то.
– Мать, – говорит, – пою-кормлю, ее старость уважаю. Все, – говорит, – тебе предоставлял, только живи, да мне жить не мешай!..
– Живи!
– Да как с энтаким жить. Вот собрала узелок и пошла. И не знаю сама, куда иду.
– Опамятуется.
– Как же опамятуется-то. Ишь, ведь, что выдумал – Рачаг.
– Ф-фу. Рачаг… Да ты не убивайся, Авдотьюшка. Женится – пройдет.
– И не говори, Фоминишна. Я ему и так и этак внушаю – Коля, женись. Мало ли невест для тебя. Я он нет и нет – «Не хочу», говорит.
– Чего ж это он?
– Я то. Все это, – говорит, – пережиток!..
– Пережиток? И что ж это такое будет теперь? Пережиток!.. Прощай, Авдотьюшка, я побегу Ольге Петровне расскажу. То-то она подивится. Пережиток!..
Раскаялся
Завтра Пасха. Священник отец Пафнутий – человек молодой, но уже вдовый, подождав, когда уйдет кухарка, вытащил из шкафчика кусок колбасы, опрокинул стаканчик – горькой и задумался:
– Ну, и проклятая жизнь – поесть и то нельзя! Кто теперь посты справляет – даже в деревне? Увидят, что я колбасу в пост ем, осудят. Ну, скажут, и батя. А батя разве не человек?
Отец Пафнутий прилег отдохнуть.
– А ведь все-таки нехорошо я делаю. Прихожане постятся, – которые верующие, конечно, а вот я. Нехорошо! Обманываю их, вот что.
Перевернулся на другой бок, и новые мысли полезли в голову:
– А рассудить, так это и не обман. Я больший обман делаю – каждый праздник им в церкви головы морочу. Вот это обман! Говорю, что причастие – тело и кровь, а сам не верю. Какая же кровь, когда вино в кооперативе куплено, и притом же самое плохое. Исповедь тоже взять.
Отец Пафнутий призадумался.
– Обман! Отказаться бы от этого звания, пойти в приказчики или конторщиком куда-нибудь: дельному человеку место дадут, особенно если безбожником себя объявить и покаяться всенародно… Конечно, всенародно покаяться, – думал он, начиная дремать, – и покаяться сегодня же, на пасхальной заутрене.
В церковь отец Пафнутий вышел очень рано, но несколько старух уже дожидались его и подошли под благословение.
– Вот мои прихожане, – подумал Пафнутий, – старухи да старики. Надо отказаться! Подойдет побольше народу, и скажу всем.
Народу собиралось все больше и больше. Отец Пафнутий служил вяло, как-будто и не пасхальную службу.
– Ты что же это, поп, гнусишь, – заметил ему дьякон. – Народу столько собралось, а ты словно портянку жуешь!
Пафнутий ничего не ответил. «Сказать ему – вот удивится! Да что там удивится: обрадуется, чёрт! Небось, на мое место в священники метит».
Служба продолжалась. Кончился крестный ход. Пафнутий ходил по всей церкви, кадя перед иконами и думал:
– У спею еще. Выйду с крестом и скажу.
Но кончилась утреня, а Пафнутий с речью не выступил.
– Лучше уж во время обедни. А то светлая утреня и вдруг.
Пропели и херувимскую. Пафнутий должен выйти и сказать слово о воскресении Христа. Но на уме у Пафнутия было другое.
– Никогда или сейчас, – думал он, выходя из алтаря и готовя первые слова речи: «Товарищи, бывшие православные христиане.» Привычным взглядом окинул переполненную церковь. От духоты гаснут свечи. Через плотную толщу молящихся еле пробирается церковный староста, и в тишине слышно только звяканье копеечек о тарелку.
– Много, небось, сегодня соберут! – привычно подумал но. – Стоит ли отказываться? Может быть, подождать, когда праздники пройдут, а то на Пасхе нам только и заработать… Народу-то сколько!
И, торжественно благословив «овец», Пафнутий, вместо заготовленного отречения, сказал: