– Православные, вижу, что оскудевает вера ваша. Не слушайтесь проклятых безбожников. Христос сказал.
«А отказаться, – думал он, – я и в другое время успею».
Деньги
У шинкарки Матрены собралась большая компания – середняки деревни Бугры. Тут был и Федот – член сельсовета, и Пахом, и Антип, и Елизар – они только-что получили свою долю лесов местного, как говорится, «назначения», и эта доля в спешном порядке перегонялась на сорокаградусную. Разговор зашел о том, где и как люди живут.
– Вот мы бьемся, бьемся, – говорит Федот, – а все без толку. Почему? Денег нет!
– Главная сила – деньги, – поддержал Пахом. – Взять хоть бы рядом с нами – Кузьминки. Живут припеваючи!
– Деньги есть – чего же не жить? – сказал свое слово Антип.
– Так у них артель молоко в город поставляет, – заикнулся Елизар.
– Без денег и артели не заведешь! Нам бы деньги, мы бы, небось, жили не хуже кузьминских.
– Где же там без денег!
– А что бы, – мечтает вслух Пахом, – сговорилась бы наша власть да нам бы дала по сотенке, – ведь оправились бы. А?
– Не справишься с сотенкой. Две…
– А кто безлошадный, тому и тремястами не обернуться, чтобы так жить, как в Кузьминках. Вот ежели бы власть.
– Даст, того и гляди! – обрезал Федот. – Я в волость недавно ездил, гляжу, а у них под носом мельница разваленная. Чего бы, говорю, стоило вам починить? И вам доход, и нам лучше, – мельнику не переплачивать.
– А они что?
– Денег, говорят, нет!.. А какие деньги нужны – плевое дело!..
– Кооперация могла бы взяться, – догадался Антип. – Там деньги есть.
– Держи карман шире! У них в лавке товара-то кот наплакал. А отчего?.. Денег нет.
– Деньги председатель старый растратил, – вспомнил Елизар.
– Жулика выбрали – он и растратил, – ввернула Матрена.
– А почему жулика выбрали? – размышляет Пахом. – От бедности. Были бы у нас в ту пору деньги – не позарились бы мы на его на два ведра очищенной и провалили бы.
– Бедность заставит, – вздохнул Антип. – Еще у нас в ту пору пожар был, полдеревни сгорело, – как же не быть бедности.
– А вот в газетах пишут, – показал свою образованность Федот, – что ежели всю деревню березками обсадить, пожар-то не так будет распространяться. И верно.
– При такой бедности да нам еще березки рассаживать, – люди засмеют! – возмутился Антип. – Я и то как-то черемуху принес из лесу; копаю для нее яму, – пусть, думаю, хоть ребятишки порадуются… А сосед увидал – «Что, говорит, ты, Антипушка, – разбогател, что ли? Черемухи рассаживаешь…»
– Вестимо, – подтвердил Пахом, – бедному человеку это никак не идет. Богатый и огороды разделает, и поросят разведет, пчелы у него водятся, а бедному человеку одно насекомое: тараканы.
– Тараканы-то тоже от бедности водятся, – сказал Федот. – Вот в Кузьминках пока артели не было – в каждой избе и тараканы, и клопы, как по крестьянству полагается, а теперь я в трех избах был – чистота!
– Деньги есть, вот и таракан уходит.
– И что ж ты подумаешь? – начал Пахом, – таракан или там клоп, а все понимает. Который с деньгами – к тому не идет, а к бедному – со всем удовольствием.
– Насекомая тоже чувствует. Даже вошь взять.
– И все-то вы чепуху порете, – вмешалась Матрена. – Обваривай тараканьи гнезда кипятком – вот и выведутся тараканы.
– При такой бедности да обваривай, – возмутился Антип, – досуг нам.
– Были бы деньги!..
Бутылка подходит к концу, но приятели разговорились и расходиться не хотят.
– Еще бутылочку раздавим? – спрашивает Федот.
– Отчего ж и не раздавить – отвечает Пахом. – Ну-ка, Матренушка!
– А деньги-то есть? – всполошилась Матрена, внимательно слушавшая весь разговор.
– Найдем! – обиделся Пахом, – нешто мы без денег.
– Велики деньги два рубля! Как не быть!
– Нету денег – и это не деньги.
На столе появляется новая бутылка хлебного, и разговор продолжается.
– Вот мы, скажут, пьем, – говорит Федот, – а отчего пьем? Все от бедности.
– Денег нет – вот и пьем! – соглашается и Федот. – А кабы нам деньги.
Самый скучный рассказ
Самый скучный рассказ мне довелось слышать в одном из учреждений, ведавших выдачей пособий или пенсий или того и другого вместе. В канцелярию с обычными столами и обычными сотрудниками вошел человек на костылях, худой, изможденный, оборванный, с целой кипой заявлений и документов на руках.
– Товарищ, – обратился он к одному из сотрудников, – в двадцать первом году я потерял пятьдесят процентов трудоспособности, а потом мне трамваем, отрезало ногу. Я совсем не могу работать. И вот тогда же, в двадцать первом году, я обратился в соцобес с просьбой о пенсии. Мне назначили освидетельствование. Освидетельствование откладывали несколько раз – и только в двадцать втором году в январе я получил удостоверение. Обращаюсь с заявлением в соцобес:
– Придите через недельку.
Я прихожу через неделю – через месяц, через два, наконец – мое дело не рассмотрено. Только в октябре рассмотрели. Иду за справкой – говорят: вам отказано, так как ваше удостоверение за давностью потеряло силу. Я вторично иду на освидетельствование – это уже в январе двадцать третьего года. В марте из соцобеса мне отвечают: «На удостоверении неправильно наложена печать». Я пошел к врачу.
Сотрудник, к которому обратился человек на костылях, во время рассказа обнаруживал явные признаки нетерпения, ерзал на стуле, суетился и, не дослушав до конца, сказал:
– Я не могу помочь… Обратитесь к товарищу вот за тем столом…
Человек на костылях покорно перешел к следующему столу, где секретарь весело беседовал с машинисткой.
– В чем дело? – спросил секретарь.
Человек на костылях повторил все сначала – и продолжал:
– Я пошел к врачу – врач заявил, что соцобес явно волокитничает и он не намерен потворствовать бюрократическим замашкам. Печать как печать – новой не поставит. Я опять иду в соцобес – там заявляют: «А не хочет – пусть делает переосвидетельствование». Это, значит, в третий раз. В июле я получил новую бумагу, являюсь в соцобес, бумагу находят вполне достаточной и обещают в августе выдать пособие. В августе я прихожу за пособием – мне заявляют, что этот соцобес не может обслуживать меня как приезжего из другого района, и денег не выдали. Я обратился в губернский отдел – и оттуда в двадцать пятом году получил ответ, что мое заявление рассматривается. В сентябре двадцать пятого года я устроил скандал в губернском отделе и отправился с жалобой в центр. Там мне сказали – это было уже в двадцать шестом году, – что мое врачебное удостоверение потеряло силу и надо еще раз пойти на освидетельствование. Это было в январе, а в сентябре у меня было уже на руках новое удостоверение. Тогда я с удостоверением.
Улыбка, игравшая на лице секретаря, постепенно сбегала, лицо его становилось кислым, сморщенным – он два раза зевнул.
– Вы кончили, товарищ? Нет? – еле сдерживая зевоту, спросил он. – Так ведь я не могу помочь… Вы обратитесь вон к тому столу.
Там сидел толстенький весельчак. Он все время подшучивал, посмеивался – вся его фигура и подвижное лицо свидетельствовали об избытке юмора и жизнерадостности.
– Что расскажете? – спросил толстяк. – Послушаем, интересно.
Не будем повторять начала рассказа – он известен.
– С удостоверением врача, – продолжал человек на костылях, – направился я в центральное управление. Это было в двадцать шестом в декабре. Там мне сказали, что я должен обратиться по месту постоянного жительства. В местном соцобесе, куда я обратился, мне сказали.
Толстенький весельчак к концу рассказа опустился, поблек и словно повис на стуле.
– Товарищ, – кисло ответил он, – вы обратитесь вот к этой барышне. Она вам даст справку.
Барышня была самой веселой щебетуньей в мире. Она пела, как канарейка, она смеялась, как восемнадцать колокольчиков.
– Говорите, – весело сказала она, улыбаясь просителю.
Тот начал опять свой рассказ. Но барышня не могла дослушать и до середины. Она стала зевать, как пятьсот пассажиров в ожидании поезда на пересадочной станции, и лицо ее даже позеленело от скуки.
– Товарищ, я не могу. Обратитесь вот за тот стол.
Часа два я. следил, как проситель переходил от стола к столу и всем и каждому терпеливо излагал свое дело с самого начала.
– Я хожу шесть лет – говорил он, – прошел пять тысяч верст, износил десять пар сапог, я не могу работать, я принужден жить подаянием, и я умру с голода, если не получу, наконец, пенсии…
И везде и всюду его рассказ производил одно и то же действие: улыбки сползали с лиц, появлялась зевота и зеленоватый цвет лица, свидетельствующий о томительной, об отчаянной скуке.
Рассказ человека на костылях, повидимому, был самым скучным из всех рассказов.
– Читатель, а вам как? Сознайтесь, скучно?
На сто процентов
Губернский отдел одного союза принял шефство над деревней Оглоблино.
– Товарищи, – говорил председатель шефской ячейки, – нам досталась одна из самых глухих деревень. Деревня, я вам скажу, прямо никуда! Ни избы-читальни, ни комсомола, ни кружков! Трудная наша задача, товарищи, но зато мы сможем показать себя вовсю. Не посрамим нашего союза.
– Зачем срамить!
– Срамить, известно, не стоит! – поддержали председателя с мест. Тотчас же было решено послать в деревню товарища Завитухина наладить избу-читальню и сельскохозяйственный кружок.
У Завитухина дело в руках горело: собрал мужиков, предложил им отвести одну из изб под читальню.
– Мало ли у нас этих изб! Избу дадим бесплатно… – ответил мужик. – Только уже вы, товарарищ шеф, постарайтесь газетки нам выписать да дровец схлопотать.
Так же быстро наладился и сельскохозяйственный кружок: ребята пошли с готовностью, только одно пожелание высказали:
– Вы нам, товарищ шеф, книжечек бы прислали да лектора, ну, хоть в месяц раз! Где ж нам самим во всем разобраться?