И так пошел по цифрам отчитывать, что те народный комиссар, А напоследок брякнул:
– Все происходит оттого, что выбранные нами люди, как до жалованья дорвутся, так от работы стараются отлынивать. А работать надо не за страх, а за совесть.
Ну, понятно, на губернский съезд вместе с прочими и Шатунов проскочил. Башка!
Там он уже по внутреннему положению слово взял:
– Почему это, – говорит, – товарищ докладчик указывал, что промышленность наша подходит к довоенной, а товара нет как нет? Почему это сельское хозяйство на девятый год революции не на высоте? Потому направление у нас хорошее, а вот насчет исполнителей слабовато! Да, слабовато! Что мы видим в учреждениях? Волокиту! А почему? Плох контроль, да и работники, известно…
Тут мы сразу догадались, что быть Шатунову в губисполкоме, – умнее его никто не говорил из нашего брата, крестьян. Ну и выбрали и даже место ему хорошее дали – члена какой-то коллегии с окладом больше чем в сто рублей.
В точку попал Шатунов – ну и выбрался в люди!
В этом году опять пришлось нашим заборовским на съезд попасть.
– Что-то, – думают, – теперь наш Шатунов скажет?
Вышел Шатунов с докладом. Изложил все как есть, с цифрами, а напоследок добавил:
– Знаю, – говорит, – что будет моим докладом недовольство и нарекания относительно частностей: я и не спорю, – на всех не угодишь! Будут говорить, что наши работники, живучи на хороших местах в губернии, оторвались от настоящего деревенского понятия и развели волокиту. Будут еще говорить, что насчет исполнителей у нас слабовато, – знаю наперед, что будут так говорить. Только вот что, товарищи: кто это будет говорить, тот больше о себе думает, как бы самому на хорошее место попасть, – вот, мол, умный какой! Я посади его на жалованье, – он сам такой бюрократизм и «лицом к своему карману» разведет, что хуже всех прежних. Вот что!
Тут кто-то нашелся и крикнул:
– Это ты не по себе ли, товарищ Шатунов, судишь?
Я Илья хоть бы что: охота на пустые слова отвечать!
Сознательный гражданин
– Хитрейший народ эти кулаки, – предупреждали Опенкина в губернии, – смотрите, как бы они вам ловушки не подставили.
Опенкин отправился в Ананьевскую волость, о которой до губкома дошли сведения, что она попала в лапы кулаков.
– Ну, что вы! – ответил Опенкин и улыбнулся. – Я этих кулаков наизусть знаю. Видывали виды в восемнадцатом году!..
Уже на станции Опенкин имел возможность убедиться в кулацком засильи. Бородатый ямщик, в худеньком заплатанном армяке, потребовал с него за подводу двадцать рублей.
– Совесть-то есть у тебя? – урезонивал его Опенкин – каких-нибудь восемь верст?
– Ну, пятнадцать – меньше нельзя. И никто дешевле не повезет!..
– Кулак, – подумал Опенкин – ишь, каким казанским сиротой вырядился. Знаем мы их. А я пешком пойду – вот и останется с носом.
С непривычки, да еще в городской обуви, идти пешком по снежной дороге было тяжеловато.
– Эй, товарищ, постойте! – окликнул его сзади чей-то голос.
Обернувшись, Опенкин увидел крестьянина лет тридцати пяти, который догонял его на небольшой серенькой лошадке.
– Куда путь держите? В Ананьино? Без валенок-то трудновато… Садитесь, – довезу…
Когда обрадованный Опенкин усаживался на дровни, крестьянин добавил:
– По служебным делам небось? Понимаем!.. Я вас мигом докачу – не глядите, что лошадка маленькая, – она у меня, что те рысак! Ге-э-эй!
«Симпатичный парень!» – подумал Опенкин.
– Что тут у вас за народ такой, – пожаловался он, – меньше чем за пятнадцать рублей никто и везти не брался.
– Бессознательность, – ответил возница, – видят, – человек без валенок, городской, и норовят побольше содрать. Я того не понимают, что ему по службе ехать и для ихней же, может быть, пользы.
– Кулаки небось? – закинул удочку Опенкин.
– Ну, какие там кулаки! – усмехнулся крестьянин.
– Не хочет выдавать кулаков – запуган, – подумал Опенкин.
– Тут дело вовсе не в кулаках, а в просвещении, – продолжал крестьянин.
– А как у вас с просвещением? – заинтересовался Опенкин.
– Никуда дела, – горько вздохнув, ответил тот, – изба-читальня была, и никто в нее не ходил окромя нас: я – Мастаков моя фамилия, Иван Пришлый да Тихон Трофимов. Трое нас. Мужички наши кричат – закрыть! Ну, а где же нам втроем содержать целую избу? Читаем дома.
– «Не коммунист ли?» – подумал Опенкин и спросил:
– А кто же эти трое? Партийные?
– Просто сознательные граждане… А ячейка у нас никакого авторитета не имеет. Замкнулись и не принимают никого. Мы с Тихоном было сунулись – отказ!
«Ага! Значит, кулаки и в ячейку пролезли», – догадался Опенкин.
Печальная картина развернулась перед ним со слов Мастакова. Ни культурной, ни советской работы не ведется, – мешает партийная ячейка, в которую, по-видимому, засели кулаки. Народ темный, сидит на трехполке, машин не приобретает, в кооперацию не идет, газет не читает. И даже противится тем нововведениям, которые заводят у себя сознательные граждане – Мастаков, Пришлый и Трофимов.
– Опереться на эту группу, ячейку по боку, наладить работу, – сложился план в голове Опенкина.
– Остановитесь у меня, – предложил Мастаков: – вот моя изба на отлете, чистенько у меня, клопов нет.
В избе, действительно, оказалось очень чисто. На стенах – портреты вождей революции, полка с книгами. Опенкин рассмотрел: книги по сельскому хозяйству, сборники декретов, несколько томиков Ленина, азбука коммунизма.
– Читаете? – спросил он.
– А как же. В наше время не читать, так не только что, а и с умным человеком не о чем будет поговорить!
За ужином Мастаков показал Опенкину, что он умеет вести умные разговоры: сам завел спор о кулаке, при чем склонен был, опираясь на речи некоторых вождей, отрицать значение кулака. Опенкин полагал, что кулака нельзя преувеличивать, но нельзя и закрывать глаза на кулацкую опасность.
– Все знает и хоть с уклоном, но настоящий коммунист, – заключил Опенкин. – И таких людей затирают, не пускают в партию…
Утром он шел разыскивать сельскую ячейку с намерением основательно прочистить ее. Найти ячейку было трудно, – никто не знал о ней.
Кое-как ему удалось добиться, что секретарем ячейки – приказчик местного кооператива.
– Ну, что тут у вас? – спросил Опенкин, а сам, глядя на лицо приказчика, думал: «небось, кулацкий прихвостень, отвертываться будешь».
– Плохо у нас, – ответил тот – кулаки одолели. Масса темная. Бедность большая.
Опенкин недоверчиво улыбнулся:
– Вот как. А что же вы не втягиваете сознательных граждан? Есть же у вас такие.
Приказчик отрицательно покачал головой:
– Где ж они? Я вам говорю, – кулаки одолели! Дохнуть не дают!..
Опенкин решил выложить все начистоту:
– А я знаю, что есть, а вы их не хотите втягивать!
– Кто такие? – удивился приказчик.
– Да вот, – вспомнил Опенкин, – возьмем хотя бы Мастакова, Ивана Пришлого.
– И Тихона Трофимова, – добавил приказчик и расхохотался.
Опенкин, ничего не понимая, глядел на него и не знал – смеяться самому или выругаться.
– Чего ж тут смешного? Мастаков – вполне сознательный гражданин!..
– Мастаков! – ответил переставший смеяться приказчик:
– да ведь это главный кулацкий заводила и есть! От кого же мы и стонем, как не от него с его товарищами! У них и мельница, у них и круподерка, и кожевенный завод, и лавочка. Всю округу в руках держат. Сельсовет – в их руках. Даже в партию пролезть хотят – да я их не пущу. Пусть место потеряю, а не пущу.
– Позвольте, – возразил опешенный Опенкин, – я ведь с ним сам говорил. Так хорошо в нашей программе разбирается.
– А в чем их сила? – ответил приказчик. – Все знают!.. Все законы у них на ладошке, А бедняку разве есть возможность? Они же сами его работой на своих предприятиях измучат, – придет домой – только бы спать. И, главное, не придерешься, – все у них по закону! Закон-то они ловко обходить умеют – сознательные.
– Да, – добавил он, – вы там и представления не имеете, насколько с этими новыми сознательными кулаками труднее против прежнего бороться!
Преступник
Выездная сессия нарсуда, разбирающая специально дела о порубке леса. В составе суда – один специалист по лесному делу, обязанность которого – разъяснить подсудимым вред самовольных порубок. Изба переполнена крестьянами, большинство которых привлекаются к ответственности или вызваны в качестве свидетелей.
Перед судом группа мужиков – допрашивается один из них – довольно пожилой, рыжеватая бородка с проседью, рваная рубаха, посконные штаны.
– Гражданин Сидоров, вы обвиняетесь в том, что срубили в Павлихинской роще одну строевую пятивершковую сосну. Признаете вы себя виновным?
– Так мне же избу починить, гражданин судья… Валится изба-то…
– Гражданин Сидоров, суд знает, что вы срубили дерево не для баловства, но почему вы не обратились в лесничество?
Подсудимый молчит.
– К лесничему-то ездили?
– На что ж к нему ездить, к лесничему-то? За двадцать верст, а лес-то вон он! Тутося!
– На что ж к лесничему-то? – поддерживают и другие обвиняемые.
– Вас спросят, граждане, – останавливает их судья. – Ну, так вот, гражданин Сидоров, вы не поехали к лесничему, потому что он живет далеко, а знали вы, что Павлихинскую рощу вырубать нельзя и что за самовольную порубку вас накажут?
– За что ж наказывать-то, помилуйте, гражданин судья. Лес-то он – тутося, и не руби!
– Спокон веку рубили! – поддерживают другие обвиняемые.
– Граждане, – вмешался заседатель, – вы знаете, что лес – народное достояние.
– То-то ж и есть, что народное! Как не знать!
– Так вы расхищали народное достояние. Лес принадлежит всему народу в целом, и вы один не имеете права рубить без разрешения.