А шея ходуном ходила вся[30].
В этой поэме, однако, жена отомстила мужу самым непосредственным и непристойным образом. Чосер чувствует себя обязанным извиниться за грубости в описании:
Простите, дамы, если я нарушу
Приличья, – безыскусствен мой язык.
Рубашку поднял Дамиан и вмиг
Проник – куда вам всем небось известно…[31]
Точно так же история, рассказанная сквайром, противостоит супернатурализму “Рассказа Франклина”, хотя оба повествования и тяготеют к гиперболизму, так отвечающему вкусам Средневековья.
Было бы излишне детально описывать каждый из рассказов, но особенности некоторых из них заслуживают внимания. Один из рассказов, излагаемый как бы самим Чосером, является первой пародией, появившейся в английской литературе. “Рассказ о сэре Топасе” имитирует ранние английские романы, написанные так называемым “хвостатым стихом”, где последний стих строфы не рифмуется. Чосер прекрасно передает туманную велеречивость этих старинных произведений, подражая их стилю:
В приходе Покринге был он
В заморской Фландрии рожден,
Как это мне известно,
Его отцу был подчинен
Весь край кругом, – он был силен
По милости небесной…[32]
Если справедливо мнение, что удачно пародировать можно только то, что любишь или чем восхищаешься, то нетрудно понять, почему для пародии Чосер избрал именно эту литературную форму Собранные в бесчисленных рукописных сводах, эти романы составляли основной круг чтения молодого Чосера, они воспитали его, привив ему вкус к английской поэзии, и, как бы возвращаясь теперь к истокам, поэт оценивает пройденный путь и собственные достижения на поприще англоговорящей поэзии. Нигде это не выражено так ясно, как в “Рассказе Монастырского капеллана”, “животном фаблио”, заимствованном из французских источников, но пересказанном с таким юмором и блеском разнообразных деталей, что произведение это может считаться образцом стилевого изящества. Рассказ о петухе Шантеклере и курочке Пертелот выдержан в псевдогероическом стиле, где ложный пафос, возвышенность и ученость смешиваются с фарсом, а сумятица образов и деталей не нарушает плавности повествования, делая поэму одним из самых художественных творений Чосера.
Оканчиваются “Кентерберийские рассказы” коротким прозаическим, похожим на проповедь трактатом о покаянии – его природе и пользе, и так называемым “отречением” Чосера “от всех моих переводов и писаний, исполненных земной суетности”, включая “Троила и Хризеиду” и даже “Кентерберийские рассказы”, “где властвует грех”, “отречение” это нередко ставит в тупик исследователей. Но и трактат, и “Отречение” кажутся излишними, только если рассматривать “Рассказы” с точки зрения чисто эстетической, но такой взгляд на литературу присущ лишь современному миросозерцанию. Во времена Чосера “литературы как таковой” не существовало, в ней видели скорее зеркало действительности и модель поведения человека в окружающем мире. В таком контексте “Рассказ Священника” вполне логично заключает собой произведение о людских слабостях и недостатках. К тому же “Рассказ Священника” представляет собой компиляцию переводов двух латинских источников – трактатов о покаянии монахов-доминиканцев XIII века, что, в свою очередь, доказывает неправильность трактовки “Рассказов” как произведения сугубо личного и выражающего собственную точку зрения автора. “Отчуждение” от своих творений было обычным приемом, гарантирующим серьезность намерений автора. Выражением личных стремлений рассказчика оно может считаться не более, чем может считаться тождественным личности поэта сам рассказчик. Вот почему “Кентерберийские рассказы” – произведение во многих отношениях безличное. Несмотря на ироничность, а порою и непристойность повествования, чередование в нем эпизодов бытовой драмы с эпизодами высокой комедии, автор постоянно блюдет дистанцию и свойственную великому искусству отстраненность. Это качество поэзии Чосера хорошо уловил Уильям Блейк, давший ей такую выразительную характеристику: “Характеры чосеровских пилигримов существуют во всех временах и у всех народов, определяя собой эти времена и народы; эпохи следуют одна за другой, одна кончается, другая начинается, смертным они видятся различными, но для бессмертных время представляется единым, ибо человек все тот же и характеры множатся, лишь повторяясь вновь и вновь, и у людей это так же, как у растений, животных, минералов; мир все тот же, и ничего нового в нем не возникает. Случайное может быть различным, но сущности не меняются и не подвержены тлению”.
Чосер же является “великим поэтическим наблюдателем мира людей, каждая эпоха рождает одного такого наблюдателя для того, чтоб выразить себя и увековечить свои деяния”.
Однако “случайное” принадлежит времени, эпохе, через которую проходит человечество на своем паломническом пути. Вот почему один из планов “Кентерберийских рассказов” – это экспериментирование с многообразием; книга прославляет это многообразие, славит изменения и перемены. В меняющемся несовершенном мире огромное значение приобретают вариативность и внезапность перемен. Многие рассказы передают это ощущение разнородности, опыт столкновения с ней и переживания ее. Как в ряде случаев формулирует это Чосер, “народ различный говорит различно”, “различны люди и различны речи” и “когда-нибудь другой расскажет по-иному”. Этого философского принципа, если позволительно прибегнуть к анахронизму, Чосер будет придерживаться на протяжении всего повествования: принципа различия в выражении. Различия рождаются и от смешения французских или латинских заимствований с местной англосаксонской речью. Мы уже отмечали контрасты повествования: как встречаются на одном паломническом пути аббатиса и повар, “мужланы” и “джентльмены”, так же сталкиваются и контрастируют речь возвышенная с непристойностью фаблио. Иногда в одном рассказе соединяются элементы несовместимые. Чосер создает новый формат, придавая новую свежесть и жизненность старым легендам и историям, рассказанным по-новому, в новых обстоятельствах и самыми различными людьми. “Реализм” Чосера, за который он удостаивается похвал со стороны писателей и критиков, имеет истоком именно это многообразие характеров и судеб, воспроизводящее и отражающее многообразие самой жизни.
В этом прелесть Чосера и его заслуга.
Глава двенадцатаяПоследние годы
Сохранилось более восьмидесяти рукописей “Кентерберийских рассказов”, собранных уже после смерти Чосера, что свидетельствует о мгновенной популярности, которую обрело это крупное произведение. В последние годы жизни Чосер мог распространять отдельные рассказы из книги или сборники их среди своих друзей и современников; один или два таких сборника могли найти свой путь и ко двору. Связь с королевским двором он утратил не полностью. Документальные записи о его выступлениях в качестве “свидетеля” подтверждает его постоянное пребывание тогда в Кенте – он выступал, надо думать за деньги, в Вулвиче и в Комбе по делам об изъятии и передаче собственности. Вдобавок местный землевладелец Грегори Баллард назначил его своим поверенным. Но контакты при дворе Чосер тем не менее сохранил. В начале 1392 года Ричард II наградил его десятью фунтами за хорошую службу, на основании чего можно выдвинуть, правда, недоказанное, предположение, что Чосер в какой-то форме продолжил выполнять поручения короля. Выяснить, в чем они состояли, так и не удалось, но не исключено, что он мог их выполнять, оставаясь в Кенте.
28 февраля 1394 года Ричард II выделил Чосеру пенсию размером в двадцать фунтов (за хорошую службу) “pro bono servicio”; по существу, это явилось возобновлением годового содержания, которое шестью годами ранее Чосер продал Джону Скалби. Существует несколько записей о чосеровском прошении об авансе в счет этой пенсии, из чего следует вывод, что о большом благосостоянии Чосера речи идти не может. В тот же период суд принудил его к выплате четырнадцати фунтов долга. В 1397 году Чосеру как ответственному и совестливому чиновнику король пожаловал бочку или же большой бочонок вина ежегодно. Как это водится у бюрократов, королевский подарок не был передан Чосеру в срок, и на следующий год поэт сам обратился в казначейство с прошением о доставке ему вина.
Однако ежегодное вознаграждение от казны вовсе не обязательно означало полную отставку Чосера. Условия, на которых он получал пенсию, предусматривали продолжение службы in futurum, в будущем. В 1398 году Чосеру были на целых два года обеспечены “безопасность и содействие” в выполнении трудного и неотложного “поручения короля”. В чем состояло поручение – неизвестно, но, по-видимому, путешествия за рубеж оно не предусматривало. Возможно, это был лишь способ избавить Чосера от судебных преследований в связи с его долгами. Во всяком случае, запись о “поручении” свидетельствует о том, что власти о Чосере не забыли – защищали ли они его или же считали возможным использовать для своих заданий. Явным доказательством того, что Чосер был ценим властью, служит награждение его алым плащом на меху Генрихом Болингброком еще до того, как даритель взошел на английский трон в качестве Генриха IV. Иными словами, Чосер все еще был “в силе” и в числе “лучших”.
Так или иначе, дело шло к тому, чтобы ему покинуть Кент и переехать обратно в Лондон. Возможно, ему наскучили деревенский покой и тишина и захотелось вновь шума и городской сутолоки. Может быть, под конец жизни возникла потребность вернуться к родным местам, к истокам. А может быть, его просто обуяла охота к переменам. Поэты и художники часто утверждают, что перемена места стимулирует творческий процесс. Чосер вернулся в Лондон в 1398 году, за два года до кончины, и на следующий же год взял в аренду “строение” в саду, примыкавшем к приделу Богоматери в Вестминстере, получив в свое распоряжение небольшое, но удобное жилище с садом неподалеку от знаменитой древней церкви. Дом он, видимо, счел подходящим для дальнейшей работы над “Кентерберийскими рассказами”. Срок аренды может показаться несоответствующим преклонным годам арендатора, но, возможно, это лишь юридическая формальность. Данная аренда являлась знаком “почета и уважения”, так как дом этот ранее занимали слуги короля. Территория считалась заповедной, как часть аббатства, что не обязательно гарантировало тишину и уединенность. Из окошка поэт мог любоваться видом южного трансепта аббатст