Нет, правда, хорошая тетка Лизавета, чаем напоила с тортом, да он еще два куска хлеба умял. А то в животе от голода на всю улицу урчало: ведь сегодняшние обеденные деньги он оставил на Арбате, книгу в музейном киоске купил. Андрей Белый «Линия жизни».
Чаю выпил, ушел в комнату к себе с карандашами цветными. Андрей Белый, видишь ли… А в квартиру Пушкина тоже зашел, но там, говорит, ничего интересного, подлинных вещей практически нет. Вот как так, живет в каком-то уральском Зажопинске, дома одна мать-бухгалтер, а такое. Ее сын, москвич, сын филолога, знает ли и ей самой едва знакомое слово «антропософия»? Она снова и снова, как болячку, расковыривала свое несчастье и опять и опять искала собственную вину. Не сумела воспитать, вот и пришлось откупаться от тюрьмы ценой родительского дома. Мелькнуло: откупиться от судьбы, взять этого мальчика к себе, между прочим, внук двоюродный, пусть бы рос тут, в столице, был бы благодарен, глядишь, опора в старости. Но тут же мысль и погасла.
Он сидел над чистым листом, перебирая цветные карандаши – разномастные, видимо, случайно уцелевшие в доме: круглые и граненые, с толстым грифелем и тонкие, длинные и совсем огрызки. Кому интересны его переживания? Что заносить в график? У того, великого, и духовная жизнь масштабная, и знакомства со знаменитостями. А у него? Вот вписать ли туда вчерашнюю девочку в метро, которая так была погружена в свои наушники, что ему остро захотелось подойти, вынуть один из ее аккуратного прозрачного уха и послушать, что ее так захватило. У нее руки очень красивые, пальцы длинные, зато ногти обкусанные. Нервная? Или как накануне отъезда смотрел в конец их улицы, подобно многим другим в их городе круто уходящей вверх, и ровно по ее центру увидел нереально большую и низкую Луну, вычерченную полным оборотом циркуля, почувствовал себя той самой песчинкой мироздания. Да и хватит ли у него запала, терпения?
«Странный все-таки мальчик, намучается с ним мама, – думала Вета, загружая в стиральную машину постельное белье, которое тот перед отъездом снял и аккуратно сложил на краю дивана, – а хорошо, когда можно ходить по дому непричесанной»…
Репетиция собаки2008
Ее звали Чапа. Отчего-то популярное собачье имя, хотя и не слишком благозвучное. Но не ей судить, у них, собачников, свои представления о прекрасном. У Веты собаки никогда не было, даже в детстве это не входило в список мечтаний, и не изводила она родителей канюченьем «Хочу соба-аку», не таскала со двора бесхозных щенков. Была равнодушна. Больших собак, правда, в отличие от многих, не боялась, соседскую овчарку гладила и чесала за ухом. Но в целом мир домашних зверушек оставался для нее чужой цивилизацией, каким-то избыточным компонентом человечьего житья. Хотя восторги и умиления кошечками-собачками ее не раздражали. Подумаешь, вон у соседа голубятня, а Надюшину сестру цветочные горшки из дома выживают. У всех свои причуды. Себя Вета числила «нормальной» и к этому относилась нейтрально-положительно: ну не дал Бог талантов, зато и не наградил неизлечимыми пороками и страстями. Она обыкновенная, и пусть.
Елизавету в конторе считали скрытной гордячкой. За спиной шушукались о ее комплексах, мол, с высшим образованием, а всю жизнь на низшей ступеньке, хоть и приближена к шефу, а все же – обслуга: чай, кофе, факс, ксерокс… А сейчас, да что сейчас, уже лет десять – не меньше, когда становилась она постепенно старше большинства сотрудников (шеф не в счет, известное дело, Юпитеру позволено…), поговаривали, что ее вертящееся кресло пошатывается. Но не вредничала, не демонстрировала, как санитарки или вахтеры, своего положения мелкой властной структуры, не сплетничала. Ирина сама бы не догадалась обратиться к ней с этой просьбой – бухгалтерша подсказала. Оказывается, Елизавета теперь живет одна. Что мужа похоронила, Ирина знала – ходила вся в черном целый год, а что сын уехал куда-то в нефтяную глушь – не слыхала. Без особой надежды, получив уже коллекцию отказов, Ирина пошла в приемную шефа.
Вета ни с кем на работе не дружила, никогда никого не приглашала домой. И не потому, что не было там симпатичных ей людей – из принципа, не хотела осложнять себе жизнь. Но в силу своего центрового положения была в курсе многого. К ней забегали попить кофейку из нового капсульного агрегата, и поболтать она всегда была готова, никогда не ссылалась на срочные дела. О том, что Ирина недавно выдала замуж дочь, которую растила одна, давно разведясь с мужем, Вета знала, видела фотографии свадьбы «в единой цветовой гамме» – вот как, оказывается, теперь принято. Платье невесты – голубое, как и галстук жениха, у свидетельницы – серебристое платье с широким голубым поясом, а на свидетеле – голубая бутоньерка. И на всех гостях было что-то голубое или синее – эта непременная просьба содержалась в голубом с синей каймой приглашении в кафе с обитыми синим бархатом диванами. Вета тогда вспомнила свое неуклюжее, после того ни разу не надеванное поросячье платье, сшитое к Надюшиной, не принесшей ей счастья свадьбе, и свое невестино, по настоянию Миши – белое. Какая тогда была «цветовая гамма»!
Ирина не знала, как начать, а потому взяла с места в карьер: «У меня к вам очень странный разговор, ну очень странный и приватный». Вета напряглась, естественно, не ожидая чего-то личного, а предчувствуя служебную сложность. Но лицо сделала внимательное и заранее понимающее, готовая «войти в положение». И тут Ирина бабахнула: «Дело в том, что я собираюсь замуж».
Хотя у них, конечно же, был отдел кадров, ныне именуемый отделом по управлению персоналом, чьи сотрудники в просторечии звались иностранным словом эйчары, Вета знала годы рождения и семейное положение всех сотрудников. Сорок четыре года! А что – выглядит неплохо, фигура, вот только кожа тускловата, надо к косметологу. В добрый час! А она, Вета, при чем?
А Ирина, уже выдохнув, пошла в наступление: «Моя судьба теперь, Лизанька, в ваших руках». И совершенно неожиданно для себя расплакалась. Ну не случалось с ней такого давно, разве что от умиления на свадьбе дочкиной. Правда, она частенько утирала слезы у телевизора, когда финал фильма бывал душещипательным. Еще плакала она в прошлом году, когда по ее вине оказались перепутаны подписи под фотографиями в юбилейном буклете. Хотя был же редактор, вообще-то все смотрели, даже шеф, потому и не ругали ее особенно, в конце концов, верстальщик – сотрудник технический. Но обидно было – сама вызвалась, уговорила не отдавать дизайнерской фирме, так старалась… Тогда слезы были понятны, не стыдны. А сейчас… Добро бы она актерствовала – просто нервы. А главное – она поверила, сама себя мгновенно убедила, что от этой малознакомой, в сущности, женщины зависит ее судьба.
Вета ловким движением достала из верхнего ящика бумажную салфетку. «Еще не хватало, чтобы зашел кто-нибудь, – подумала она, – злые языки разбираться не станут».
Через десять минут картина была ясна. У Ирины двое любимых (дочка не в счет): майор в отставке Иван Иванович и спаниель Чапа. Ее роману с Иваном Ивановичем скоро два года, Чапе – скоро восемь. И теперь вроде бы они с майором склоняются к тому, чтобы соединить свои судьбы. И он пригласил ее провести пять дней в Праге и хорошенько обсудить их будущее. Вета не стала спрашивать, зачем для этого разговора отправляться в путешествие – жизнь отучила ее задавать подобные вопросы. Раньше-то дочка с Чапой оставалась, если Ирина уезжала. А теперь проблема в том, что у зятя аллергия на собак, даже в гости к ней они не могут приходить («Представляете, пеку пироги, жарю мясо и все к ним ношу в контейнерах!»). Не отрывать же дочь от молодого мужа, чтобы пожила с Чапой, да и одежду потом придется стирать-чистить, иначе он весь исчихается.
Ирина уже успокоилась, и теперь на все лады расхваливала свою собачку, показывая одну за другой припасенные фотографии: вот Чапа двухмесячный щенок – такую ее взяла, вот она у друзей на даче вылезает из речки и отряхивается – по всему снимку разлетелись точечки брызг, а вот зимой барахтается в глубоком снегу.
Вета о своем филологическом прошлом старалась не вспоминать. Больной вопрос. Но часто в сложных ситуациях ловила себя на том, что вместо нужных, убедительных слов на ум приходят, казалось бы, давно и прочно забытые казусы изящной словесности. «А вы знаете, Ирина, какой породы была Муму?» – невпопад, только чтобы оттянуть ответ, спросила она. Та, конечно, не знала и стала перебирать: болонка? шпиц? такса? нет, все-таки дворняга?.. «Это был спаниель, „собака испанской породы“, как сказано у Тургенева, как раз черно-белый, – любимый вопрос на школьных викторинах», – торжественно изрекла Вета, и вопрос был решен.
По счастью, жила Ирина недалеко, после работы отправились к ней. Чапа выскочила к двери со всеми положенными изъявлениями собачьей преданности, Вету настороженно обнюхала, но не протестовала, когда после чая Ирина, провожая до метро и заодно прогуливая Чапу, передала ей поводок.
«Вот теперь понимаю, почему шеф так ей доверяет, – размышляла Ирина, выгуливая Чапу перед работой, – пресловутая гиперответственность». Уже неделю каждый вечер после работы Вета ехала не домой, а вместе с Ириной – вывести Чапу. Собачка уже признала ее, радостно кидалась навстречу.
До отъезда оставалось два часа. Все инструкции уже были даны и старательно, педантично, по пунктам Ветой записаны. «Дала бы она мне спокойно собраться, – с раздражением подумала Ирина, тотчас устыдившись собственной неблагодарности, – видишь ли, грустить будет собака, как только я с чемоданом уйду. Могла бы к вечеру приехать. Я и так боюсь что-нибудь забыть, а она с дурацкими вопросами лезет: мол, если душ принимаю, дверь закрывать или Чапа скулить будет?»
Посидели на дорожку. И Чапа по команде «Сидеть!» секунд двадцать выдержала. Вета пошла на кухню, поставила чайник. Дело к вечеру. Она бы уже не выходила на улицу, но собака… А завтра воскресенье, но понежиться в постели не получится – Чапа прив