Келаннцы не жгут свечей, не курят фимиам и не палят стопки бумаги, чтобы отправить человека в последний путь. Они не кладут покойнику на глаза мелкую монету, чтобы у того было чем расплатиться с Паромщиком. Келаннцы не верят в Паромщика и не верят в жизнь после смерти.
В Келанне если ты умер, то навсегда и безвозвратно. Нет ни души, ни привидений. Нет и духов утешения, которые сопровождают человека, когда умирает его сестра, друг или отец. Не верят жители Келанны и в возможность общения с мертвыми. Мертвые попусту не существуют. Когда человек умирает, они не произносят молитв, потому что их не к кому обращать – нет ни богов, ни небес. Нет и реинкарнации: уйдя из жизни, никто в нее не возвращается. Лишившись тела, ты превращаешься в ничто – но только в том случае, если о тебе не сложили историю.
Скорбя об ушедшем, жители Келанны рассказывают о нем истории – и эти истории позволяют ушедшему вернуться к тем, кто о нем скорбит. Келаннцы верят – герои истории никогда не будут забыты. А не забыты – значит, живы.
Но некоторые из жителей Келанны – печальное меньшинство, живущее надеждой, – рассказывают о Мертвом море. Далеко на западе, в неизведанных водах за пределами всех известных течений, живут те, кто лишен плоти. Говорят, что ночью, когда темнота растекается по небу, волны Мертвого моря сияют рубиновым светом. Это глаза – тысячи, много тысяч глаз тех, кто уже умер, но кто не всегда будет пребывать во власти смерти.
Глубоко под поверхностью моря, вдали от солнечных лучей простирается слепой мир, где нет различий между ночью и днем. Здесь нет ни цвета, ни формы, ни тени. Жители этих мест висят в пустоте, неспособные понять, перемещаются ли они или пребывают в неподвижности – ведь нет здесь ни ориентиров, ни точек отсчета для движения и покоя. И ничто не скажет им, где они были до этого и куда направляются. Одиночество – их удел.
Миром их будет черный мир на дне моря, где способны жить лишь чудовища и призраки.
Но потом, после бесконечных лет ожидания, раздастся зов. И они восстанут и поднимутся, рванувшись вверх подобно снопам света. И доберутся они до страны глубокой синевы, где киты поют свои песни, а голодные акулы отмеряют океанские мили в поисках жертвы.
Мимо них будут проноситься кальмары, морские черепахи, косяки сияющих серебряных рыбок, и вступят они, наконец, в бирюзовый мир, простирающийся прямо под поверхностью моря, где рябь играет отражением голубого неба, а солнце зажигает плещущуюся воду.
Подобно огненным копьям они взлетят в воздух и вспомнят, как ярок и чудесен мир, как радостно смеются морские волны, как непростительно прекрасно синее небо. И они вновь встретятся с ветром, и ветер будет играть с ними, бросая их вверх и вниз, вправо и влево. И раздадутся звуки: плеск волны о деревянный корпус корабля, поскрипывание снастей, крики чаек, грубые просоленные голоса матросов, шум и беготня на палубе, а в отдалении – стук молотков на причалах, смех детей, звон сабель и револьверные выстрелы, и разговоры, и крики, и пение…
Они вернутся.
Это книга
Глава 24Корабли в тумане
Из кают-компании Сефия и Стрелец вышли уже после рассвета. Капитан Рид так и не сказал, оставит ли он их на корабле – он торопился участвовать в похоронах; к тому же он должен был обсудить со старшим помощником кое-какие дела без посторонних.
Хотя солнце уже встало, туман мешал утреннему свету воцариться над морем, и Сефии, не спавшей всю ночь, казалось, что они зависли в каком-то пограничном пространстве между ночью и днем, между «здесь» и «там», между действительностью и вымыслом.
Рядом с ней Стрелец зевал и морщился, поглаживая поврежденные ребра.
Остальная команда собралась на верхней палубе, где уже была готова шлюпка, нагруженная черным камнем. На вершине погребального костра лежал Харисон с красным пером в застывших пальцах.
– Словно спит, правда? – пробормотал Хорс.
Сефия стиснула зубы. Харисон не выглядел как человек – скорее, как пустая форма человека, сложенная из плоти и костей; а то, что делало его Харисоном, что заставляло его злиться, радоваться, любить и ненавидеть – это ушло навсегда. Сефия вытерла глаза и принялась наблюдать за туманом, который скользил по поверхности серых вод.
На море погребальный ритуал короток, а период скорби приходится на последующие недели, когда те, кто знавал покойного, рассказывают и пересказывают истории из его жизни. Поэтому с Харисоном простились быстро: прозвонил корабельный колокол, вспыхнул факел, и шлюпку спустили на воду.
Два матроса оттолкнули шлюпку от корабля, и вперед, дрожащими пальцами сжимая шапку, вышла Жюль. В ее ярких миндалевидных глазах стояли слезы, но она проглотила рыдания, улыбнулась и запела.
Ее голос взвился над кораблем, провожая огонь и черный дым погребального костра, который постепенно скрывался в густом тумане.
Как тихое эхо вдали замирая,
Я скоро исчезну во тьме.
Но ты не молчи и, меня вспоминая,
Легенду сложи обо мне.
В легенде живой
Я вечно с тобой;
Ее повторив,
Ты знай, что я жив.
Один за другим песню подхватили голоса остальных членов команды. Они накладывались один на другой в удивительно стройной гармонии, и мелодия, словно роскошное покрывало, полетела над волнами. Слушая музыку, Сефия думала: вот так же за кормой отплывающего корабля медленно исчезает город – вот он превратился в неясную тень, потом в кляксу и, наконец, воображаемую точку на карте безбрежного синего океана.
Последняя нота затихла, и Хорс пробормотал:
– Нам будет его не хватать.
Да. Именно не хватать.
А потом все закончилось, и матросы разошлись по вахтам – на полубак, на камбуз; кто-то полез в «воронье гнездо». Сефии дали дымящуюся кружку и миску каши, в то время как Стрельца отправили в лазарет. Сефия едва успела сказать ему, что все будет хорошо, как он исчез под палубой.
Сжимая в руках свой завтрак, Сефия поднялась по ступенькам, ведущим на мостик. Их со Стрельцом ящик лежал на палубе, зияя пробоиной в том месте, где Стрелец выломал кусок стенки. За ним капитан Рид расхаживал вдоль поручней, пристально вглядываясь в туман, а затем, повернувшись, не менее пристально разглядывая ящик. Старший помощник стоял рядом с ящиком, положив на него руку – словно для того, чтобы быть уверенным в его существовании.
Сефия торопливо отхлебнула кофе и проглотила несколько ложек каши, легкой и пушистой как облако, с киннамоном и специями, которые обожгли ей язык. Всего несколько ложек приготовленной Куки каши, а Сефия уже чувствовала, как нутро ее согрелось, а сонливость прошла.
Рид жестом дал ей понять, чтобы она поторапливалась. Подчиняясь капитану, Сефия проглотила еще несколько ложек и подошла.
– Что ты можешь сказать об этом ящике? – спросил Рид.
На ящике были выбиты знаки всех кораблей, с которыми он путешествовал; когда ящик исполнял свое предназначение на одном корабле, знак перечеркивали черным и ставили знак очередного судна. Но ничего необычного в этом не было. Сефия подобралась ближе, и то, что она увидела, едва не заставило ее выронить завтрак.
Там, в верхнем углу, на досках, были вырезаны слова.
Слова!
Сефия протянула руку. Пальцы ощутили резкие края зарубок, из которых слова состояли.
…совершенно незаметный…
Слова были едва различимы, начало первого слова и конец второго словно терялись в тумане, словно были частью более обширного предложения и вышли наружу, как верхняя часть айсберга.
Сефия вдруг поняла, что с этим ящиком что-то не так. Что-то совершенно странное; ящик постоянно ускользал от ее внутреннего взора, словно был сделан из чего-то бóльшего, чем деревянные доски и железные гвозди. Сефия покачнулась и, выставив вперед руку, положила ее на верхнюю сторону ящика.
Потом отняла руку. Именно так поступал старший помощник – ощупывал ящик пальцами, потому что не видел его. Ящик был для него совершенно незаметным. Но почему? Неужели из-за слов?
Каждое слово на ящике было таким ровным, что становилось ясно: на тренировку написания ушли годы практики. Значит, в мире существуют и другие люди, умеющие писать. И другие чтецы. Сефия шагнула от ящика назад.
– Я никогда не видела ничего подобного, сэр, – проговорила она. – Я даже не знаю…
Рид сверкнул лезвием ножа.
Сефия напряглась и глянула на старшего помощника, но лицо у того оставалось бесстрастным.
Капитан передал нож Сефии, рукояткой вперед, а потом протянул кусок доски.
– Попробуй, – предложил он.
Мгновение поколебавшись, Сефия взяла нож и доску и принялась вырезать буквы. Заглубив кончик ножа в дерево, она резала волокна вдоль и поперек, выводя загибы букв, пока на бледном дереве не появились слова:
…совершенно незаметный…
Нахмурилась – ей не понравилось то, что она написала: буквы шли вкривь и вкось.
– Ну и как? – спросил капитан.
Стерший помощник взял кусок доски из рук Сефии и прошелся кончиками пальцев по торопливо бегущим буквам.
– Нет, – ответил он.
Рид забрал нож, сдул с него остатки стружек и, сложив, сунул в карман. Вдумчиво похлопав себя по груди, он хотел было что-то сказать, но его внимание отвлекло то, что он увидел на воде. Капитан прижался к поручням и принялся внимательно следить за движениями волн и за их формой.
Как только Сефия увидела, как капитан смотрит на волны, она поняла: он читал. Может быть, он не умел читать слова, зато был способен читать воду. Океан словно открывал перед ним свои прозрачные дороги, на которых Рид легко ориентировался без всяких вспомогательных средств и инструментов. Никто не знал море так же хорошо, как он.
– Там что-то есть, – пробормотал он.
Помощник кивнул.
– Корабль, на котором приплыла та женщина? – спросил капитан.