Досадно и горько, что провозглашенный «совестью народной» писатель мог так сказать о том, чего глаза его не видели!
За исключением Ленина (о нем довелось узнать только много позже: до революции он никому, кроме «узких специалистов» и Охранки не был известен), действительно войны желавшего (безо всякой оглядки не только на крестьянскую, но даже и на драгоценную пролетарскую кровь), то ли из-за получаемой — через Парвуса — субсидии от немецкого министерства иностранных дел, то ли из-за уверенности, что императорская Россия потерпит поражение и в стране начнется долгожданная революция — ни эсеры, ни эсдеки, ни кадеты, ни октябристы не толкали на войну никого, а тем более Николая II, относившегося к ним всем столь же «неприязненно», как и Ленин, кстати. (Только хорошо воспитанный и мало знакомый с заборным лексиконом Царь выбирал для выражения своих чувств вполне печатную словесность.)
Так что в записях памяти не отмечается никаких кровожадных призывов ни со стороны левых, ни даже со стороны правых, любивших порой, что греха таить, спеть с подъемом: «Гей, славяне!» и вспомнить о тевтонском, «Дранг нас остен».
Все чувствовали, что, хотя наша армия после Дальневосточной катастрофы отошла, освежилась, подтянулась, лучше вооружена и боеспособна, — немцы более серьезный враг, чем (как писала о японцах в 1903 году шапкозакидательная пресса) — «косоглазые макаки»; и кроме того, внутренний мир в стране был все еще неустойчив, условен и в самом ближайшем будущем может поставить на очередь те же проблемы, что и в недалеком прошлом.
Но уважаемый редактор выходящего в Брюсселе во всех отношениях достойного «Часового» В. В. Орехов добросовестно заблуждается, когда пишет, что война 1914 года грянула неожиданно: за шесть месяцев до Сараевских событий Николаю II была подана «докладная записка», разбирающая причины, ход и последствия неизбежной мировой войны с такой точностью и тонкостью, как будто ее автор, бывший министр внутренних дел в кабинете С.Ю. Витте, Петр Николаевич Дурново, долго изучал их по архивам всех столкнувшихся сторон.
«Центральным фактором переживаемого нами периода, — пишет П. Н. Дурново в феврале 1914 года, — является соперничество Англии и Германии», соперничество на морях, в международной торговле, в промышленности — неминуемо ведущее к вооруженной борьбе между ними, которая — из-за островного положения Англии — ни для одной, ни для другой стороны не может окончиться решающе без участия сильных континентальных государств. И убеждая Царя не вмешиваться в это чужое для России дело, П.Н. Дурново с богатыми подробностями показывает, что от сближения с Англией Россия только проиграла — в Тибете, в Персии, на Балканском полуострове. Затем с большой точностью распределяет державы по обеим сторонам баррикады в будущей войне, отдельно называя колеблющихся и неуверенных, и особенно напирает на нежелательность войны России с Германией, войны, «ведущей к ослаблению монархического начала».
«По моему глубокому убеждению, — пишет он, — основанному на изучении всех современных государственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая силой вещей перебросится и в страну победительницу… Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет Россия, где народные массы несомненно исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, — политическая революция у нас невозможна, и всякое революционное движение выродится в социалистическое… У нашей оппозиции нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий, одинаково не ищет политических прав, ему не нужных и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его землей, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта. И дальше этого их вожделения не идут. Русская оппозиция сплошь интеллигентна и в этом ее слабость… Крестьянин скорее поверит безземельному казенному чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе, рабочий с большим доверием отнесется к живущему на жаловании фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедывал все принципы кадетской партии… В случае неудачи, возможность которой в борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, — социальная революция в самом крайнем ее проявлении у нас — неизбежна…
Начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях поднимется яростная кампания против него, как результат, в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения — сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся, к тому же, за время войны наиболее надежного кадрового состава, охваченная большей частью стихийным крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы служить оплотом для законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционные интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению…»
И через шесть месяцев после того, как в этом любопытном документе была поставлена последняя точка, — все написанное стало осуществляться так, как будто историей управлял компьютер, запрограммированный по «Записке П. Н. Дурново»… Прочтя эти строки, сторонник парапсихологических установок снисходительно улыбнется: возможность «видеть будущее» всегда учитывалась его ведомством.
Человек более скептический (или саркастический) заметит, что самое главное, то есть то, что оказалось для рационалистических расчетов неожиданным — так и не угадано: революцию начали Великие Князья и раньше армии разложились генералы.
А всех более уравновешенный, но не лишенный воображения свидетель событий подумает, что история вовсе не «пьяная баба» которую мотает куда попало, но что у нее есть свои, не экономикой обоснованные, а обосновывающие, между прочим, и ее, «космические» законы, по которым в каждом эпохальном цикле бывают свой Рим и свой Карфаген, причем вовсе необязательно — как думал П.Н. Дурново — чтобы в их борьбе поражение для побежденного было смертельным: на наших глазах германский «Карфаген» поднялся из своих руин и стал богаче и социально прочней победившего его «Рима», который из планетарной империи превратился почти в заштатное — хоть и на очень большом, но всего лишь острове — государство.
История ускорила ритм и, благодаря расселению человечества, пустила в ход те же долженствования и на других материках. И вот средиземноморский бассейн подменился Атлантическим океаном, на западном берегу которого оказался Новый Рим, а на восточном — старая Европа стала закатной Элладой… А Скифия — как была во времена цезарей, так и осталась теперь истоком, не только по Европе но уже по всему миру перекатывающихся варварских волн.
Разумеется, все это домыслы «задним числом: летом 1914 года они на улице не валялись, хотя и были люди (например, профессор Сикорский), поговаривавшие о «Новом средневековье».
В литературном кружке, в котором имел удовольствие участвовать эти соображения излагающий, помимо манерного флирта в духе пьес Оскара Уальда с декадентствующими девушками, — читались стихи собственных «садов и огородов»; запомнились строчки из «Кредо» некоего уездного эстета:
«Мы последние, сильные, в светлом нашем бессильи,
Мы — аскеты, уставшие от цветочных вериг…»
И действительно, эпоха героизма, который проявляется даже в слабости, кончалась, и наступала эпоха Зверя, жестоко-беспощадного, признающего только Силу.
Жизнь не посчиталась с эстетической истомой провинциального Петрония и, вместо цветочных вериг, возложила на него ременную «сбрую» полевого снаряжения прапорщика.
Но это было несколько позже: в конце лета 1914 года в призыве студентов еще не было надобности, но в патриотическом порыве многие пошли на войну добровольцами. Потому что патриотический подъем действительно был и не только в столице, где хронически крамольная молодежь с пением «Боже Царя храни» стояла на коленях на Дворцовой площади. Вместе с тем были и националистические эксцессы. Печать известного рода стала звать немцев «тевтонами», требовала снятия с репертуаров немецких опер и пьес, и т. п.
В нашем маленьком городке патриотический подъем должна была выразить довольно квелая манифестация с трехцветными флагами и царскими портретами. Она собрала больше зрителей на тротуарах, чем участников на мостовой. Организовал ее только что испеченный студент, будущий «академист», достойный потомок кондового чиновничьего рода, всегда и при всех обстоятельствах проявлявший верноподданность и благочестие. В гимназии он прислуживал в гимназической церкви, что, кстати, никак не мешало ему почти каждую субботу после всенощной искать «напарников» для секретной выпивки с обязательным визитом к «тете Ревекке», содержавшей «пансион» для не слишком украшенных добродетелью, на все согласных «девочек».
Может быть, несколько специфическая фигура этого молодого националиста, а может быть, и то, что из 10 000 евреев, 5000 россиян (в огромном большинстве — малороссов) и сотни поляков трудно было выжать больший энтузиазм, но подобные манифестации больше не повторялись.
Кстати сказать — национализм в то время еще не был болезнью века, и страдали им, кроме тех, у кого действительно отняли исторически стойкую государственную самостоятельность, — только вообще подверженные ксенофобии во всех ее видах. У большинства образованных людей имперская общность закрыла национальность. Это в особенности относилось к малороссам, белорусам и калмыкам…
Из всех народностей, быть может, больше всех имевших основания желать нам всех чертей в бок, — поляки — во время войны были весьма корректны и в армии среди офицеров (где их было немало и часто в высоких чинах) считались храбрыми и верными товарищами, и не могли пожаловаться на отношение к себе других. Так что в войсках уже восстановленной Польши, столкнувшись с офицерами бывшей австрийской службы, в особенности — «пилсудчиками» — многие из них добрым словом поминали потом российскую армию…