АНДРЕЙ ТУРКОВ
ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ...
Страницы воспоминаний
ПАМЯТИ НИНЫ СЕРГЕЕВНЫ ФИЛИППОВОЙ
МОСКВА. СЕРЕБРЯНЫЙ ПЕРЕУЛОК
«Нам, нынешним, трудно понять славянофильство, потому что мы вырастаем совершенно иначе — катастрофически. Между нами нет ни одного, кто развивался бы последовательно, каждый из нас не вырастает естественно из культуры родительского дома, но совершает из нее головокружительные скачки или движется многими такими скачками. Вступая в самостоятельную жизнь, мы обыкновенно уже ничего не имеем наследственного, мы все переменили в пути — навыки, вкусы, потребности, идеи; редкий из нас даже остается жить в том месте, где провел детство, и почти никто — в том общественном кругу, к которому принадлежали его родители. Это обновление достается нам не дешево; мы, как растения, пересаженные — и, может быть, даже не раз — на новую почву, даем и бледный цвет; и тощий плод, а сколько гибнет, растеряв в этих переменах и здоровье, и жизненную силу!
Я не знаю, что лучше: эта ли беспочвенная гибкость или тирания традиции. Во всяком случае, разница между нами и теми людьми очевидна; в биографии современного деятеля часто нечего сказать о его семье, биографию же славянофила необходимо начинать с характеристики дома, откуда он вышел».
Эти слова из гершензоновской «Грибоедовекой Москвы» в значительной, а может быть, даже в еще большей степени относятся к поколению, к которому я принадлежу.
О нет; о своей семье, надеюсь, успею вспомнить и сказать не так уж мало — даже в свои восемьдесят лет, когда, увы, слишком многое потускнело или даже вовсе стерлось из памяти.
И все же, — сколько здесь было вынужденной невнятицы и недомолвок, оборачивавшихся в дотошных анкетах советских десятилетий то прочерком, то прямой утайкой, попыткой причислить себя к какой-нибудь более безобидной социальной категории, чем то было на самом деле.
Начну с прочерка, сделанного в той графе моей собственной метрики, где речь идет о родителях. — Почему это я оказался безотцовщиной?
Незаконный сын? Возможно. 1924 год, НЭП. На незарегистрированные браки еще косо не смотрят. Но что за резон был в том, чтобы скрывать «грех»? Нежелание отца ничем не связывать себя с новорожденным — от фамилии до презренных «алиментов»?
Мать была человеком гордым и скрытным. Вполне вероятно, она сама по каким-то причинам «вычеркнула» этого мужчину из своей — и моей — жизни.
Удивительное дело: жила она в многонаселенной квартире, но никто из ее обитателей никогда не видал моего родителя — кроме, как гласит легенда, дряхлой прабабушки Елизаветы Семеновны Краевской, которая, похоже, ничего толком о нем сказать не могла или попросту его не разглядела. Видать, чисто случайной и слишком краткой была их встреча.
Ну, ладно, со мной что-то «прояснилось». — Но мать-то безотцовщиной отнюдь не была! Статную, ладную, импозантную фигуру в офицерском мундире — ее отца и моего деда — можно лицезреть на сохранившейся фотографии рядом с братом Сергеем и сестрой Элеонорой.
Мне его увидеть не довелось, как и ему — меня, но многие из старших родичей отлично его запомнили. Вот что рассказывала одна из моих теток — Ольга Михайловна Старикова, урожденная Краевская:
«Осип Ефимович Турков был родом из крестьянской семьи, настолько состоятельной, что двум своим сыновьям, Осипу и Сергею, родители дали среднее сельскохозяйственное образование, а дочь Элеонора Ефимовна училась в прогимназии. Осипа Ефимовича я видела только до 1914 года. Отлично помню его крупную фигуру, громкий голос, веселый смех. Он всегда был душой общества».
В той же Горецкой земледельческой школе, что и он, учился будущий отец рассказчицы — Михаил Николаевич, один из младших отпрысков старого обедневшего дворянского рода. Вместе с другими соучениками О.Е. Турков часто бывал в имении Краевских Панькове.
Молодежь любила петь хором, в котором выделялись Михаил со старшей сестрой Юлией. «По рассказам нашего отца, — продолжает Ольга Михайловна, — у нее был красивый, мягкий, низкий голос».
По страстной любви эта дворянка вышла замуж за крестьянского сына, и уже некого спросить, воспринималось ли это тогда как «мезальянс». Молодые уехали во Владимир, где Осип Ефимович стал уездным агрономом и где у них 12 мая 1903 года родилась дочь Ольга, моя будущая мать.
«После Владимира, — продолжает О.М. Старикова, — Осип Ефимович служил управляющим имением Удельного ведомства (т. е. принадлежащим царской фамилии) в Чембарском уезде Пензенской губернии. Называлось это большое имение с весьма сложным хозяйством Полибино. Жили там Турковы действительно по-царски. Большое жалование, прекрасная усадьба, масса знакомых. Осип Ефимович любил общество, карты, охоту, был покорителем женских сердец. Тетя Юля развлечений не любила. В 1914 году Осипа Ефимовича призвали в действующую армию (он был прапорщиком запаса, каковых тогда очень много было среди интеллигенции). С войны он не вернулся».
С какой войны, с мировой, где он, кажется, был ранен в руку? Да нет — речь идет уже о гражданской.
Тетка моя по «турковской» линии, Елена Сергеевна только в самом конце минувшего века обмолвилась, что Осип Ефимович служил в белой армии. Но я уже в конце тридцатых годов слышал об этом все от того же Михаила Николаевича Краевского, моего крестного.
Он рассказывал о своей встрече с дедом в Крыму уже после поражения Врангеля, когда сам, вполне штатский человек, отведал застенков и видел, и слышал, как других и вовсе «к стенке» вели. А уж офицеру, да еще с авантюрной жилкой, которая вовсю играла в моем деде, печальной участи и вовсе было не миновать. Однажды он уже был на грани поимки, как рассказывал Михаилу Николаевичу, но сумел лихо вывернуться.
И с той поры — ни слуху, ни духу!
Правда, много позже дошло какое-то смутное известие, что якобы уцелел, сменил фамилию и затаился, осел где-то на юге.
По тем временам слух этот не решились проверять, а Юлии Николаевне ничего не сказали, чтобы сердце не бередить... От него же самого, насколько мне известно, ни вестей, ни какой-либо помощи не было никогда. Да, может, он и впрямь погиб — в гражданскую ли, позже ли...
Вдова (вдова ли?) вместе с дочерью была из Полибина изгнана, приютилась было в купленном братьями Турковыми до революции небольшом имении Свищевке той же Пензенской губернии, но потом перебралась в Москву, к брату Александру Николаевичу. «Больше им негде было голову преклонить», — говорит О.М. Старикова.
Доктор А.Н. Краевский с женой Марией Николаевной, урожденной Ивановой, и сыном Николаем, будущим знаменитым деятелем в разнообразных областях медицины, от патологоанатомии до «новшества» XX века — лучевой болезни, занимал до революции пятикомнатную квартиру в большом по тогдашним меркам, четырехэтажном доме в тихом Серебряном переулке, выходившем на Арбат.
Теперь он приютил у себя множество родичей — мать Елизавету Семеновну, сестру Юлию с дочерью да еще целый девичий цветник — дочерей брата Михаила: Ольгу, Елену, Наталью с их братом Иваном в придачу. Эта четверка не смогла ужиться с мачехой — скупой и нелюбимой Натальей Николаевной, на которой отец всего этого выводка женился после смерти ее и М.Н. Краевской сестры — своей первой жены Людмилы.
Помимо исключительной доброты хмуроватого с виду дяди Сани (так его звали не только племянницы с племянником, но в подражание им уже их собственные дети, пока он с напускной строгостью не «повелел» нам впредь именовать его дедушкой) это гостеприимство имело тогда и весьма существенный резон: повсеместно шло так называемое «уплотнение» квартир, вселяли совершенно чужих людей, и куда лучше, чтобы вокруг были только свои!
Теперь Серебряный переулок перерублен Новым Арбатом, и это довершило все безрадостные перемены, которые происходили с ним на моих глазах.
Некогда там главней всего, как любили говорить дети, была большая или тогда казавшаяся мне такой церковь. Рядом с ней зеленел небольшой сад, а чуть подале стояли вполне сельского вида домики с палисадниками. Здесь жили и местный причт и простые «обыватели», например, егерь Лука, «воспитатель» всех собак, принадлежавших дяде Сане и Колюше, как мы все звали его сына, заядлым охотникам (бывало, выхожу ребенком на кухню и вижу зайцев или другие трофеи).
Потом церковь закрыли, а в начале тридцатых и вовсе сломали, надолго обезобразив переулок грудой развалин, в которых помнятся вороха грязных обрывков «печатного слова» (видимо, закрытая церковь успела побывать и складом, как тогда, да и позже водилось).
Исчезли и почти все окружающие домики, а немногие уцелевшие лишились не только, как полагаю, многих прежних обитателей, но и своего зеленого обрамления и стали походить на бараки. На месте образовавшегося пустыря впоследствии построили школу, землю вокруг залили асфальтом.
Старый город вообще тонул, как Китеж. Вряд ли Храм Христа Спасителя был особо ценным архитектурным сооружением, но вокруг него раскинулось большое, весело зеленевшее пространство (сказать «сквер» мне кажется мало и неточно), которое смутно и нежно помню, как и густые бульвары Садового кольца. Все оно после взрыва храма исчезло и превратилось в «строительную площадку» для сооружения гигантского Дворца Советов. Будь он воздвигнут, то полностью подавил бы собою всю окрестность, где многое, скорей всего, подверглось бы очередному беспощадному сносу. Но «великая стройка» явно затягивалась, огромный котлован пустовал, стальные опоры будущего фундамента уныло ржавели посередь разраставшихся водных хлябей. Унылое было зрелище!
Прохожий, торопящийся ныне по Новому Арбату или проезжающий по Арбатской площади в троллейбусе, не подозревает, что за считанные минуты пересекает место, где некогда был тихий, слегка изогнутый переулочек (мне, шедшему за руку с бабушкой, представлявшийся достаточно длинным) с белой церквушкой, окруженной типичной белокаменной оградой.