слился «белоэмигрантом». Увы: Сурков не покинул «партийных позиций», — да не знаю, хватило бы ли духа и у Федина «прокукарекать» такое в пору, когда и слабенькой-то «оттепелью» едва повеяло. А ведь буквально через год-полтора тот же «Огонек» принялся издавать сочинения Бунина в качестве приложения!
Но, завершая рассказ об «Огоньке» и его главном редакторе этих лет, хочу повторить, что, как бы я ни «построжел» к Суркову (о чем легко судить, сравнивая мои статьи о нем разных лет), с какой-то грустью вижу я, как снующие на углу Пушкинской площади и Тверской люди и посетители местного «Макдоналдса» равнодушно и безучастно скользят глазами по памятной доске на доме, где жил поэт.
На последней страничке «Огонька» рядом с неизменным кроссвордом печатались всякие мелкие заметки, а внизу помещался список членов редколлегии во главе с главным, чья фамилия была выделена особой строкой.
И вот однажды приходит в редакцию якобы перепуганное и соболезнующее читательское письмо: что такое, дескать, случилось с Сурковым, почему он так ужасно изменился, судя по тридцать второй странице? Смотрим: ба-атюшки мои, а там в заметке про зоопарк большая фотография бегемота поставлена так, что прямо под ней стоят — и выглядят подписью к снимку — слова: «Главный редактор — А. Сурков».
Забавный ляп, как тогда выражались? Ан вышло прямо-таки предзнаменование: объявился-таки вскоре у нас страшенный бегемот в роли главного редактора! И был это, как долго и почтительно значилось во всяких печатных изданиях, вплоть до выпусков «Истории советской литературы», — «известный поэт и драматург» Анатолий Владимирович Софронов.
Земляк его и тоже писатель, добрейший Владимир Дмитриевич Фоменко уверял, что во времена их общей ростовской юности «Толя» был хорошим парнем и даже кинулся спасать кого-то, тонувшего в Дону. Однако за несколько лет до того, как объявиться в «Огоньке», он уже был известен тем, что не только никого не спасал, а, напротив, безжалостно топил «безродных космополитов», особенно если кто из них имел неосторожность неодобрительно отозваться о его произведениях.
Написал, например, критик Данин острую статью о софроновских стихах, да еще озаглавил ее «Нищета поэзии», и надолго превратился в мишень для самых разнузданных обвинений в антипатриотических взглядах и поведении (даром, что честно воевал, а будучи в окружении, вынес на себе раненого товарища). Но уж ежели тебе по нраву не Софронов, а такой же, как ты сам, космополит Пастернак, — то, как сказано у Маршака, получи и распишись!
На том «карьера» критика и кончилась. Слава Богу, что человек он был талантливый и нашел себе спасительную нишу в научно-популярной литературе, став автором целого ряда замечательных книг, в том числе биографий Резерфорда и Нильса Бора. Но до этого еще дожить надо было. А пока что пришлось литературу оставить.
Софронов же рос, как на дрожжах, забирая силу в руководстве Союза писателей и нахраписто пробивая на сцену свои пьесы. Не всегда это получалось гладко: за некоторые автора критиковали, но так легонько и снисходительно, что это отнюдь не мешало его дальнейшему «творческому», а скорее — административно-хозяйственному росту. И можно только догадываться, каким кровавым и зловонным волдырем вздулся бы он, не оборвись со смертью Сталина охотничий гон на «убийц в белых халатах» и всяких там Гроссманов и Казакевичей. Теперь же в руководстве Союза писателей пришлось произвести кое-какие замены (косметический ремонт своего рода). И хотя, как гласят преданья, Анатолий Владимирович говорил главному литературному вождю Александру Фадееву, торопившемуся брезгливо отстраниться от своего недавнего активиста: «Саша, я тебе еще пригожусь!», пришлось одному из дотоле главных действующих лиц в красивом особняке на улице Воровского (прежде и теперь — Поварской) перебраться на улицу «Правды», 24 в «Огонек».
Для Суркова здешний редакторский пост не представлял особой ценности. Десятилетия спустя Алексей Александрович говорил мне, что умная и властная супруга Софья Антоновна во всю костерила его за то, что отдает «свой» журнал, но сам Сурков, по-моему, не очень об этом жалел — лишняя ноша с плеч! — и даже не понял, что получилось, как в басне: щуку бросили в реку!
«Огонек» не только был популярен, не только платил высокие гонорары, не только издавал в приложении собрания сочинений классиков, но еще и выпускал маленькие книжечки — «Библиотека «Огонька», вмещавшие то сборник стихов или рассказов, то даже целую повесть уже современных авторов.
Сурков мало этим интересовался, по большей части соглашаясь с кандидатурами, предлагаемыми Ступникером и Кудрейко, в чьей честности и неподкупности не сомневался, а потом Георгием Алексеевичем Ярцевым, дотоле работавшим в крупном издательстве и, возможно, не таким наивным идеалистом, как только что названные.
И надо отдать должное Софронову: только он понял, какую на всем этом можно делать политику — свою политику, старую политику — пусть и в изменившихся условиях.
Умилительно читать в некоторых нынешних статьях пламенные дифирамбы этому «многогранно талантливому человеку, оставившему яркий след в отечественной литературе» (что ж, по своему «ярок» и кровавый след!), чей журнал «вел гигантскую просветительскую работу» и «был могучим центром культуры».
Что правда, то правда: Софронов превратил журнал в «могучий центр» слегка потесненных в Союзе писателей «борцов с буржуазным космополитизмом», сохранивших, однако, прочные связи во влиятельных партийных структурах. Сам он пользовался покровительством целого ряда важных сановников — от недавно «взорлившего» и быстро обнаглевшего Полянского до несменяемого Суслова. И это только шутки шутил Анатолий Владимирович, когда при одном из поворотов партийной политики, принесшем деятелям его толка очередные преимущества, ернически изрек на каком-то собрании:
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил...
Нет, «черных дней», о которых говорится в песне далее, у них, собственно, и не бывало. Ну, малость заврутся, не уймут руки загребущие (аж родной партии огромные суммы по членским взносам не уплатят!), ну их слегка пожурят да и только, скажем, за то, что сам главный получит очень уж... выдающийся гонорар у себя в журнале. Свои же, понятные люди!
«Сие и монаси приемлют», — писалось на старинных винных чарках. Вот и какой-нибудь... да что я! — не какой-нибудь, а всемогущий помощник Суслова весьма небезвыгодно участвует в скандальном издании в приложении к «Огоньку» собрания сочинений Маяковского, «бесстрашно» составленном и откомментированном все в том же «боевом» духе 1949-1953 годов. «Броня крепка», как пелось в давней песне.
Решительно «поправил» своего предшественника Софронов и в части «рекомендательной» библиографии и вообще искусства.
С полной откровенностью его «политика» проявлялась в освещении журналом театральной жизни: не перечислить разносов, которым подвергались театры, игнорировавшие бесконечные и «безразмерные» софроновские «Стряпухи».
Нет, никто из тех хитрецов и умников, которые придумали «сослать» Анатолия Владимировича в «глухой», «не делающий погоды в литературе» «Огонек», и представить себе не мог, «какие из этого могут быть чреватые последствия», если воспользоваться одним из незабвенных словесных перлов «известного поэта и драматурга»!
Я же ушел из журнала, когда «главный», можно сказать, еще только рукава засучивал, с аппетитом предчувствуя свою будущую «гигантскую просветительскую работу», которую вел целых тридцать три года. («Какое сказочное свинство!» — как говорила одна из героинь Евгения Шварца).
«ЗА ГРАНИЦЕЙ». 1
Случилось так, что в советскую эпоху эти слова слились и породили третье. Впрочем, в знаменитом словаре Даля оно уже было, но совсем в ином, забавном значении — как «пара» к исчезнувшему ныне «заграничнику», вкупе с ним обозначая тех, «кто, скучая дома, шатается за границею, праздных посетителей чужих краев». Правда, судя по произведениям такого чуткого к языку писателя, как Лесков, позже оно стало приобретать новый смысл: «Нам, сударыня, заграница не указ», — говорит один из его персонажей.
В XX же веке, в СССР это существительное употреблялось исключительно в значении «чужие края, зарубежье» (последнего слова у Даля нет). И крайне выразительны примеры употребления этого слова, приводимые в первом советском толковом словаре русского языка под редакцией профессора Д.Н. Ушакова, вышедшем в 1934 году: «Связи с заграницей. Я остался недоволен заграницей. Всю жизнь прокатался по заграницам».
Первый из них как будто прямо почерпнут из обвинительного заключения на процессах тех лет, где эти слова служили тягчайшей уликой. Да и два других «негативно» окрашены.
Рука не подымается «винить» за это самого Дмитрия Николаевича, ибо, как сказано во вступительной статье, «организационное руководство» принадлежало Н.Л. Мещерякову, а «политическая редактура» ·— Ф.Я. Кону с несколькими другими лицами. О последних что-либо сказать затрудняюсь, но Мещеряков и Кон — старые большевики. Первый в те годы был главным редактором Малой Советской Энциклопедии, осуществлял надзор и над ушаковским детищем.
Минули десятки лет, а «связи с заграницей» продолжали фигурировать и в академическом словаре русского языка, изданном в 1981 году! В едкой автобиографии, которую по требованию начальства пишет герой поэмы «Теркин на том свете», Твардовский не преминул использовать сие живучее выражение:
Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Я уже не мог претендовать на такую кристальную безупречность, поскольку солдатом короткое время провел в Восточной Пруссии и Польше. А опричь того — и в переставших быть «заграницей» совсем недавно Эстонии с Литвой и на Карельском перешейке, до 1940 года принадлежавшем Финляндии.
Что касается Пруссии и перешейка, они были тогда безлюдны: население ушло вслед за своими войсками. Первое мое впечатление на бывшей финской территории — дом на берегу озера, окруженный двойным рядом колючей проволоки, где содержались пленные, сделавшие на стенах многочисленные надписи: