Подобное «напутствие» молодому критику, конечно, не обрадовало его, дав ощутить всю силу сопротивления официозного лагеря, но нимало не «отрезвило», не побудило усомниться в своих принципах, приязнях и антипатиях. В статьях тех двух лет, которые были ему еще отпущены судьбой, он по-прежнему придерживается убеждения: «Нет, ни во имя «оперативности», ни во имя чего-нибудь другого искусство не должно уступать ни шагу».
Слова эти могли бы быть поставлены эпиграфом к статье «Реализм современной драмы», которую сам Щеглов уже не успел увидел» напечатанной в сборнике «Литературная Москва» (одновременно с вышеупомянутым некрологом), где она снова оказалась в ряду самых острых, злободневных и... самых ненавистных официозной критике произведений.
Говоря о пьесах весьма известных, находившихся в фаворе у власти драматургов, Марк Щеглов ясно доказывал, что их герои «тяжело больны патетикой»: «чувствуя и думая на грош, они безумно расточительны в громких и важных словесах».
Давно уже «облетели цветы» многих тогдашних ловко «срежиссированных» триумфов, неотряхаемой пылью покрылись в библиотеках корнейчуковские «Крылья», а вот сказанное о них критиком живет и поныне, не в бровь, а в глаз попадает уже совсем иным и, увы, не только сценическим «действующим лицам»:
«Когда в кабинете Ромодана появляется его старая учительница Александра Алексеевна Горицвет, то не знаешь, чему больше удивляться: восторженно-трепетному лепету старушки или снисходительной растроганности Ромодана. К герою — вершителю судеб, к большому человеку — пришла старая нянюшка. Следившая, как еще на школьной парте зрели его орлиные замыслы...
«Г о р и ц в е т... Как я рада, Петя, что ты стал теперь у нас партийным руководителем!.. В нашем доме все рады. Я пришла сказать тебе это.
Р о м о д а н. Спасибо. Постараюсь оправдать ваше доверие...
Г о р и ц в е т. Я все рассказывала, как ты учился, какая у тебя была исключительная память. Как ты любил историю».
Господи, Твоя воля! — не удержусь и я вслед за Марком. — До чего же живуч этот мертвящий, отравляющий елей, извергавшийся и на обкомовских крылатых орлов, и — бери выше! — на генсеков, не минующий и ныне здравствующих разноязыких президентов!
А какой страсти исполнены строки последней щегловской статьи «На полдороге» о тех, кто «брезгует коркой хлеба и коммунальной квартирой», презрительно отзываясь «о бескрылой», «неудачливой в жизни мелкоте», которая «полезла на страницы книг...», о так называемых «мелких дрязгах быта...». («И со всем тем, — замечает критик, — какая внутренняя вульгарность слышится в этом накоплении брюзгливых словечек — «мелкий», «неудачливый», «мелкота...»).
«Тут есть что-то особенно дорогое, — признается Марк в сопроводительном письме в редакцию, — не Лавров, а общие слова, которые касаются, как кажется, самого важного сейчас и в литературе, и в жизни».
И добро бы, — добавлю, — если бы только в тогдашний, давно минувший «час», но ведь и в куда более поздние времена: вспомним хотя бы яростные баталии вокруг «московских повестей» Юрия Трифонова, тоже обвинявшегося в пристрастии к презренному быту, якобы в ущерб бесконечно превознесенному над ним бытию.
Прочти Марк обличавшие автора «Обмена» и «Долгого прощания» статьи с их «убийственными» названиями, вроде «Фламандской школы пестрый сор...» (слова, не имевшие в первоисточнике, у Пушкина, ни тени осуждения!) — вот бы вскипел, вот бы ринулся в бой... или просто мог сослаться на давно им сказанное!
В заключение нельзя не вспомнить и о той прекрасной, грустной, хватающей за сердце «музыке», которая то явно, то приглушенно звучит во всем написанном Щегловым, — нежной, трепетной любви к той самой жизни, которая столь многим его обделила, обнесла, столького лишила. Это не просто попытка утешить страдавшую за него мать — слова из письма к ней: «... как на духу, скажу раз навсегда: ведь давно уже почти нисколько я не завидую никаким атлетам и конькобежцам-фигуристам, никаким здоровякам — ей-ей, у меня подчас бывает столько счастья и веселья в жизни, что хоть с другим делись, — я и делюсь, как только умею и где только могу».
Но это и не вся правда о собственном ощущении жизни. Явственней всего оно, пожалуй, выражено на одной из страниц не самой известной статьи Марка, где речь идет о выздоровлении героини после тяжелого недуга, состоянии, слишком хорошо известном самому критику. «Целый месяц длилась ее ночь, — цитирует он леоновский текст, — выздоровление началось однажды утром: вся розовая, яблоня-сибирка гляделась в распахнутое настежь окно, с горстку опавшего цвета нанесло ветерком на одеяло. Необыкновенная новизна сквозила во всем... Голова легонько кружилась от пьяноватого запаха тлеющих опилок, нагретых полуденным припеком, но, пожалуй, еще больше кружилась — от вольной обширности неба, где проносились облака, такие громадные и бесшумные».
И продолжает: «Почти чудесная передача невыразимого состояния — внезапно возвращенной жизни весной. Особенно радостны эта горстка опавшего цвета на одеяле и громадные, бесшумные облака... В них — ощущение прелести и слабости, становящейся на ноги, готовой вновь расцвести жизни... и великодушная, беспредельная сила природы, ощущаемая всем существом человека».
Просить ли прощения за столь пространную цитату?! «Как много в этом звуке... как много в нем отозвалось», быть может, даже, помимо прямой авторской воли, — вся «душа, исхотевшаяся жизни» и восторженно и грустно любующаяся ею, благодарно ею озаренная, как описанная в одной дневниковой записи Марка, весенняя хрупкая, «тающая золотая сосулька».
«САБИНА» ИЛИ НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ГЛАВА
Пятидесятые годы были просто набиты событиями! И огромными, касавшимися миллионов людей, и сугубо личными.
Смерть Сталина случилась в зловеще напряженной атмосфере истерического антисемитизма и новой волны арестов. Взяли, например, очеркиста Рудольфа Бершадского, работавшего в «Литературной газете» и пытавшегося как-то противиться публикации очередного «антисионистского» фельетона, и поэта Александра Коваленкова.
А вот и «бытовой» эпизод тех дней. После смерти вождя «Огонек» срочно выпускал специальный номер. Работать пришлось в воскресенье, а буфеты и столовые комбината «Правда», где помещалась и наша редакция, были закрыты. Проголодавшись, я пошел пообедать к родственникам, жившим поблизости на Новослободской. Иду обратно по какой-то мрачноватой, «барачной» улице, а на другой ее стороне парни заигрывают с девицами (попросту — «лапают» их). И вдруг одна, кокетливо уворачиваясь от «кавалера», визжит, кивая в мою сторону: «Отстань! Пойди лучше тому еврею очки выбей!». Этакое простодушное эхо всесоюзного пропагандистского «Ату их!»
Но вот схоронили, наплакались (плакали, плакали по «любимому»!), попричитали... Кажется, все идет по-прежнему. Еще 24 марта на заседании президиума правления Союза писателей вовсю грызут журнал Твардовского; звучат слова об «идеологической диверсии», угрозы: «...Василий Гроссман должен осознать свои идейные ошибки и только тогда (!!!) сможет продолжать работать!»
И вдруг в начале апреля вынимаю из почтового ящика «Правду» и вижу там краткое сообщение: дело врачей фальсифицировано, и все обвиняемые уже на свободе! Помню, что я со своей хромой ногой прямо-таки поскакал по ступенькам, чтобы чуть не со слезами радости прочесть это Лиде.
Стало легче дышать! А в начале лета прибегает ко мне школьный приятель, живший по соседству: Берия арестован!
Теперь, десятилетия спустя, это событие расценивают всего лишь как проявление борьбы за власть в «верхах». Но тогда это воспринималось как еще один шаг в освобождении от недавнего прошлого: ведь с этим именем, как раньше с Ежовым, были связаны целые годы террора, арестов и смертей.
Постепенно потянуло чем-то новым и в литературе. Стали развязываться языки... И вот после каких-то предварительных разговоров с заведующим отделом литературы и искусства «Комсомольской правды» Юрием Иващенко, отнюдь не таким уж смельчаком, но нечто уже почуявшим, я отнес ему свои «Заметки о лирике», где — по тем временам чуть ли не «отважно» — отстаивал право на существование любовной лирики и даже грустных мотивов (теперь это смешно вспоминать, но ведь утверждали тогда некоторые критики, что человеческая грусть порождалась исключительно положением «свободолюбивого человека в несвободном обществе», а стихи Твардовского о павших на войне упрекались за «чрезвычайное сосредоточение на мотивах печали, скорби», с чем я спорил в той же статье).
Заметки быстро напечатали, и, когда на редакционной летучке послышались опасливые возражения, главный редактор Дмитрий Петрович Горюнов решительно встал на мою защиту. Статья получила немалый резонанс. Позвонил Корней Иванович Чуковский и, поздравив, невинным тоном спросил по поводу приведенных мной в подкрепление своих мыслей цитат: «Скажите, а эта эрудиция — вся ваша?!» Я даже чуть обиделся!
Одним из первых поздравил меня один коллега, более старший и опытный, чью статью в «Огоньке» только что отвергли. Это дорогого стоило!
...И тут я круто сверну в «личную» сторону.
Мы были с этим человеком знакомы уже несколько лет, он напечатал несколько моих работ. Однажды пригласил к себе домой, и во время нашего разговора в кабинет пришла познакомиться со мной его жена, красивая и, на мой тогдашний взгляд, светская, ухоженная дама. Несколько раз я побывал у них и потом.
Через три года глава дома умер. Я был тогда некоторое время ответственным секретарем секции критики новообразованного Московского отделения Союза писателей и занимался делами, связанными с этими похоронами (отнюдь не только по долгу службы!).
Вдова, М.И., как я буду далее ее называть, держалась удивительно, а по поводу написанного мной некролога сказала: «Спасибо вам от...» — и назвала фамилию мужа.
Вскоре была создана комиссия по его литературному наследству, куда ввели и меня.
Во время просмотра груды материалов мы с М.И. стали совсем часто встречаться. У меня уже был некоторый опыт составления посмертных изданий, когда кое-кто из вдов, не во гнев им будет сказано, чрезвычайно ревниво относились к каким-либо критическим замечаниям о произведениях супругов и порой из вполне понятных житейских соображений желали, чтобы эти сборники были как можно объемнее.