М.И. же просто поразила меня совершенной объективностью по отношению к мужниному наследию. Потом выяснилось, что она и раньше часто была не согласна с ним, особенно, когда он, поддаваясь духу времени и давлению «свыше», отступался от своих давних симпатий и даже от ранее сказанного.
Мы все чаще и все доверительней разговаривали. Вероятно, ей было со мной легче, чем со многими давними знакомыми, одни из которых не одобряли его вынужденного лавирования в оценках, другие же просто не видели особой необходимости поддерживать отношения с вдовой еще недавно заметного и отчасти влиятельного литературного деятеля.
Да и тень этой недавней кончины отпугивала. Кто-то пригласит М.И. в театр, и, увидев ее там, писатель Георгий Гулиа прямо-таки отпрянул, будто, по ее выражению, увидел перед собой смерть.
Она знала о моих семейных неурядицах: покойный однажды сказал ей о нас с моим институтским приятелем Володей Огневым, который тоже разводился: «Мальчики пошли на второй круг!». (Сам он их прошел немало, и, поскольку был неистовым библиофилом, насмешники изображали очередной его уход так, будто сам-то он выходит налегке, с чемоданчиком, а за ним грузчики чуть ли не шкафы с книгами несут).
Однажды у себя дома, где М.И. бывала, хотя куда реже, чем я у нее, я признался ей, что мое нынешнее состояние напоминает стихотворение бурно тогда возвращавшегося к читателю после многолетнего замалчивания Бунина, которого и она очень ценила:
...синие подснежники цветут,
и под ногами лист шуршит дубовый.
И ходят дождевые облака.
И свежим ветром в сером поле дует,
И сердце в тайной радости тоскует,
Что жизнь, как степь, пуста и велика!
Думается, что это ощущение объяснялось отнюдь не только насупившей «личной» свободой, но и «дуновением» оттепели.
Мы виделись уже по самым разным поводам. Как-то М.И. вдруг отправилась со мной на просмотр отнюдь не какого-либо сенсационного, а вполне рядового документального фильма (об известном плане ГОЭЛРО), рецензию на который мне заказали. А, уехав в командировку на Дальний Восток, прислала оттуда довольно пространное письмо о своих впечатлениях (забегая вперед, скажу, что впоследствии неоднократно откликался в печати на ее превосходные очерки и другие книги, ею написанные).
М.И. была очень по-женски обаятельна, умна, остра на язык (временами даже несколько кокетничая «фривольными» оборотами). Но меня, конечно, сдерживала память о ее недавней потере (лишь потом я постепенно узнал, что к мужу она в их последние годы заметно охладела). Быть может, теперь она втайне слегка досадовала на «корректность» и ровность наших отношений? Во всяком случае, когда мы по какому-то случаю вдвоем распили бутылочку легкого вина, М.И. потом «пеняла» мне, что ее подпоил, а сам ушел. Шутила?..
Я вообще влюбчив, но при этом застенчив. И хотя в ту пору пережил скоропалительные и вполне «плотские» романы, но они были порождены скорее ощущением все той же пресловутой свободы. М.И. же была для меня не чета тем, другим женщинам.
Уже потом, когда на смену этому «кружению сердца» пришло нараставшее увлечение будущей женой (с которой одной из первых я познакомил М.И.), в каком-то разговоре я полушутя, полувсерьез сказал, что происходившее между нами летом 1956 года напоминает мне несостоявшийся роман Жана Кристофа с Сабиной — прелестнейшие страницы роллановской книги, где тянущиеся друг к другу терон, однако, никак не могут отважиться на решительный шаг, смущаемые даже самым нечаянным прикосновением.
Впрочем. М.И. нисколько не походила на очаровательную в своей робости Сабину, да и не возникало у нас таких ситуаций, как в знаменитом романе, где влюбленным случилось заночевать в соседних комнатах.
Помните?
«Кристоф лежал с открытыми глазами. Он думал, что она рядом, под одной с ним крышей, только стена разделяет их. Из комнаты Сабины не доносилось ни звука. Но ему казалось, что он видит ее... А по ту сторону двери стояла босыми ногами на каменных плитах дрожащая от холода Сабина.
И так они ждали, они не решались».
Стена же, разделявшая нас, была фигуральной, но, может быть, даже труднее преодолимой. С М.И. жили мать и сын-подросток, только что потерявший любимого отца.
Слава Богу, что у нашей истории хотя бы не было столь печального, как у Роллана, конца (простудившаяся в ту ночь Сабина умерла). Напротив, моя героиня еще долго находилась в самой прекрасной «форме» и, подозреваю, продолжала пользоваться успехом у нашего брата, И отношения у нас с женой были с ней самыми дружескими, ничем не омрачаемыми.
Очень нескоро годы стали брать свое, и тогда М.И. повела затворническую жизнь, самолюбиво не желая представать перед знакомыми стареющей, слепнущей женщиной.
Но и теперь, когда ей звонишь, в трубке раздается все тот же энергичный и по-прежнему слегка кокетливый голос: «Здравствуйте, дружочек! Очень рада вас слышать...»
Как знать, остались ли бы мы друзьями, кабы все обернулось по-другому, если бы мы в то давнее лето воспользовались обоюдной свободой?
А все же признаюсь, что покривил бы душой, сказав, будто бы никогда не посожалел о нашей тогдашней «стойкости».
Но будем благодарны судьбе за все. В «золотом списке золотых людей» (выражение А.Я. Бруштейн), которых я повстречал за жизнь, есть и драгоценное имя «Сабины».
ВСТРЕЧА В БУРНОМ «МОРЕ»
Всегда был Плюшкиным: жалел выбросить какую-нибудь, вроде бы уж не нужную вещь, копию давней статьи, старую записную книжку. Даже сам над собой посмеивался.
И как же я был благодарен этому скопидомству, когда недавно, после смерти жены, разбирая свои бумажные завалы, обнаружил членский билет Центрального дома литераторов с календарем на 1956 год, а там среди всего прочего пометки: «19 марта, 3 часа — редколлегия, 1 апреля — Филиппова».
Память человеческая нередко отказывает, и не встреть я этих заметок, то вряд ли бы вспомнил, когда именно состоялось первое заседание редколлегии возобновленного журнала «Молодая гвардия», куда вошел и я по приглашению назначенного главным редактором Александра Николаевича Макарова.
У журнала было два «хозяина» — Союз писателей и ЦК комсомола. Последний делегировал в качестве заместителя Макарова Нину Сергеевну Филиппову, бывшую дотоле заместителем главного реактора издательства «Молодая гвардия».
19 марта я впервые и увидел ее.
Не берусь рисовать подробный портрет этой стройной, тогда еще худой женщины (ей шел тридцать седьмой год) с живым взглядом серых глаз и с неожиданной седой прядью в гладко причесанных волосах.
Позднее писательница Людмила Уварова как-то сказала, что наш «зам» — настоящая русская красавица. Нина Сергеевна относилась к подобным отзывам сугубо иронически и весело ссылалась на то, ее мать сердито отказывалась считать дочь красивой и признавала только «интересной», Сама же смешливо добавляла, что женщине-редактору вообще следует быть осмотрительней, не развешивать уши от сомнительных писательских комплиментов и не возомнить себя Венерой Милосской.
Однако не обратить на нее внимания было невозможно...
Редакция новорожденного журнала еще не имела своего помещения,мы ютились то в одной, то в другой комнате Литературного института, где состоялось и вышеупомянутое заседание. Чтобы поговорить спокойно и обстоятельно, Нина Сергеевна несколько дней спустя предложила Макарову прийти к ней домой, а он захватил с собой меня. Отсюда возникла и первоапрельская запись.
Мать и дочь Филипповы жили в двух небольших и темноватых из-за соседних строений комнатах коммунальной квартиры на Тверской (тогда улице Горького).
Вскоре после начала этого «заседания» оно было «нарушено» появлением матери нашего «зама» со всякой снедью, на изготовление которой Нина Яковлевна была великая мастерица. Завидев еще и бутылочку коньяка, Александр Николаевич комически потер руки, разулыбался, отпустил какую-то шутку, и встреча приобрела почти домашний характер.
Первое апреля, как известно, день веселых обманов. Однако хлебосольство хозяек было из подлинных подлинное, как я потом многократно убеждался.
Обмануло разве что будущее журнала, которое, как мы надеялись, обещало быть светлым, если не радужным: только что отшумел XX съезд партии, посеявший множество надежд, иные из которых, однако, быстро начали увядать.
Возобновленная «Молодая гвардия» должна была, по замыслу учредителей, стать не просто обычным литературным журналом, но как бы «новым изданием» созданной еще Горьким, но с началом войны прекращенной «Литературной учебы», адресованной начинающим авторам.
Соответственный раздел и критика и библиография находились в моем ведении. Прозой же и поэзией занимались такие же, как я, сравнительно недавние выпускники Литинститута — Борис Бедный и Евгений Винокуров.
Успешнее всего шли дела у последнего. До этого Женя работая в таком же отделе журнала «Октябрь» и при поддержке маститого и крайне доброжелательного к молодым Степана Щипачева наладил отношения с поэтами самых разных поколений и направлений, которых теперь успешно «переманивал» в свою обитель, печатая еще почти не оперившихся Беллу Ахмадулину и Юнну Мориц, а в самом первом номере — большой цикл Евгения Евтушенко, уже получившего определенную известность, а здесь выступившего особенно принципиально и остро (например, в стихотворении «...и другие»).
Зато явно неудачно дебютировал журнал в области прозы. Менее всего можно в этом винить Бориса Бедного, честного, работящего, приложившего много стараний, чтобы найти «козырную» вещь, которой новорожденное издание могло бы сразу заявить о себе и обозначить свою позицию.
Будучи в состоянии некоторой «эйфории» от духа XX съезда, мы все поначалу увлеклись намерением напечатать роман Овидия Горчакова о партизанах, впервые обнажавший многие страшные и неприглядные стороны их деятельности: самоуправство командиров, жестокие расправы с «неугодными» членами отрядов и т. п. Но если вспомнить трудную судьбу многих более поздних книг на эту тему (хотя бы повести Василя Быкова «Круглянский мост»), становится ясно, что в 1956 году мы явно «забегали» вперед.