Зато другая, настойчиво предлагавшаяся Борисом рукопись — повесть Любови Кабо «В трудном походе» — вполне могла бы стать для нас заглавной, потому что была посвящена школе и ее серьезнейшим проблемам. Конечно, она была весьма остра и вскорости, попав, увы, не на наши страницы, а в журнал «Новый мир», вызвала самую бурную читательскую реакцию и сильные нападки официозной критики и руководителей органов народного образования.
Макаров же, будучи умным и тонким критиком, особой смелостью не отличался и, как выражаются дети, попросту забоялся публиковать эту повесть (впоследствии Александр Николаевич сам однажды горестно-юмористически уподоблял себя чеховскому Беликову, озабоченному, «как бы чего не вышло»). Его окончательный выбор пал на не вызывавшую ровно никаких опасений, но зато и особого восторга, книгу татарского писателя Анвера Бикчентаева, одну из огромного и унылого массива так называемых производственных романов: «Лебеди остаются на Урале» — «о жизни и самоотверженном труде разведчиков Бакинской нефти», как впоследствии была она охарактеризована в Краткой литературной энциклопедии.
Но если к этой явно провальной книге, которую было просто скучно читать, критика отнеслась весьма снисходительно, зато почти все, что журнал в дальнейшем напечатал действительно интересного, подверглось самым жестоким нападкам, будь то первые рассказы Юрия Казакова, «Сенька» Виктора Некрасова, повести Михаила Пархомова «Мы расстреляны в сорок втором», молодой писательницы Ричи Достян «Два человека» и в особенности — «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, — его настоящая удача, одна из первых ласточек так называемой «лейтенантской прозы» (почти одновременно в «Новом мире» была напечатана «Пядь земли» Григория Бакланова).
Нет, «Лебеди...» нас не спасли!
Первый же номер журнала подвергся резкой критике на страницах «Комсомольской правды» (29 сентября 1956 г.) в статье с характерным названием «Больше молодости в «Молодой гвардии». Ее автором был писатель Илья Котенко, близкий Анатолию Софронову и вскоре сменивший Макарова на посту главного редактора нашего журнала.
Правда, на обсуждении «новорожденного» в Союзе писателей атмосфера была очень доброжелательная, статью Котенко резко критиковали. Писатель Николай Атаров воскликнул даже, что не любит, когда бьют «детей». Впрочем, несколько месяцев спустя ему самому, возглавлявшему новый журнал «Москва», довелось отведать не менее несправедливых наветов и вскоре уступить свое место очередному «софроновцу» — Евгению Поповкину.
Вообще после осенних событий 1956 года — волнений в Польше и венгерской революции (разумеется, названной в нашей печати «контрреволюцией!) — обстановка стала стремительно ухудшаться.
Столетием раньше, когда Венгрия тоже восставала, историк Сергей Михайлович Соловьев сетовал, что это тяжело «аукнется» в России, и не ошибся: наступила жестокая реакция.
История повторилась. Активное же участие в происшедших событиях польских и венгерских писателей, а также заметное оживление в нашей собственной литературной среде побудило начальство к сугубой бдительности и «профилактическим мерам».
5 марта 1957 года, как раз в четвертую годовщину смерти Сталина, в «Литературной газете» появились «Заметки о сборнике «Литературная Москва». Их автор, прозаик Дмитрий Еремин — лауреат Сталинской премии за роман «Гроза над Римом» «о социальных противоречиях капиталистической Италии» (как говорится в Краткой литературной энциклопедии), одного из типичных для той эпохи «разоблачительных» произведений о «буржуазном Западе», — возвестил, что во втором сборнике «Литературной Москвы» возобладали «недуг мелкотемья» и «уныние», «тенденция нигилизма, одностороннего критицизма в оценках и в отношении ко многим коренным явлениям и закономерностям нашей жизни». Главный удар обрушился на рассказ Яшина «Рычаги», с горестным сарказмом рисовавший картину воцарившегося в обществе «двоемыслия». «Все земное, естественное исчезло...», — говорилось там о колхозном партийном собрании, участники которого вместо своих же недавних неофициальных оценок положения деревни стали произносить мертвые, казенные речи: «В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу развертывается...» и т. д., и т. п.
Как ревизионистские по отношению к политике партии в литературе были охарактеризованы острые и страстные статьи Александра Крона и Марка Щеглова о театре и драматургии. Ожесточенно критиковались рассказы Юрия Нагибина и Николая Жданова, стихи Николая Заболоцкого, Марины Цветаевой и молодого поэта Якова Акима, осмелившегося написать про свой родной город Галич:
Здесь возвеличивались, меркли
Районной важности царьки,
Поспешно разбирались церкви
И долго строились ларьки.
Выход статьи был приурочен к начавшемуся в тот же день пленуму Правления Московского отделения Союза писателей, посвященному прозе минувшего года.
Незадолго до этого состоялся съезд художников. Прошедший оживленно и даже бурно, изобиловавший горячими выступлениями против недавних руководителей Союза художников во главе с печально знаменитым Александром Герасимовым, создателем помпезных полотен о Сталине и прочих вождях и яростным гонителем целого ряда талантливых живописцев настоящего и даже прошлого, начиная с французских импрессионистов. Присутствовавший на съезде секретарь ЦК КПСС Д.Т. Шепилов произнес речь, понятую слушателями как проявление новых, более либеральных веяний.
Во всяком случае, открывавший писательский «форум» Николай Атаров с подъемом говорил о «необычайно ясном выражении» в этой речи «линии партии в вопросах искусства». Статья же Еремина показалась обнадеженной интеллигенции всего лишь мнением ортодоксов и ретроградов, в том числе — напечатавшего ее главного редактора «Литературной газеты» Всеволода Кочетова.
Всего лишь пять лет назад, в 1952 году кочетовский роман «Журбины» оценен критикой весьма высоко (была среди этих откликов и моя статья). Интересной показалась мне и глава его новой книги, напечатанная в «Огоньке», и я даже поспорил с Василием Гроссманом, пренебрежительно отозвавшимся о новом, еще не прочитанном мною фрагменте романа; к стыду своему, я заподозрил Василия Семеновича в снобизме.
Однако, когда роман «Молодость с нами» был опубликован полностью, я убедился в правоте «сноба» и на одном писательском собрании резко критиковал Кочетова.
Своего рода столкновение произошло у нас и по поводу романа Веры Пановой «Времена года».
По заказу «Правды» я написал вполне доброжелательную, хотя и содержавшую некоторые критические замечания рецензию. Она была набрана, и я уже предвкушал ее скорое появление. Однако шли дни, недели, а «Правда» молчала. Наконец, я позвонил тогдашнему члену ее редколлегии по литературе и искусству Григорию Ивановичу Владыкину, который, немного помявшись, вдруг с раздражением, возможно, скрывавшим неловкость, отрезал, что эту рецензию печатать не будут. А вскоре в «Правде» появилась разносная статья Кочетова под грозным названием-окриком «Какие это времена?».
Рассказывали, что когда автору укоризненно сказали, что Панова болеет и такая статья для нее — тяжелый удар, бестрепетный Всеволод Анисимович заявил: мы, дескать, и впредь будем критиковать своих противников, не наводя справок об их здоровье.
В таком стиле он руководил и ленинградским отделением Союза писателей. Недаром его назначение в «Литгазету» вызвало чью- то эпиграмму:
Живет средь нас литературный дядя.
Я имени его не назову, —
Скажу одно: был праздник в Ленинграде,
Когда его перевели в Москву.
Добавлю, что когда некоторое время спустя на подмогу Кочетову был переселен в Москву и «Литгазету» еще и критик Друзин, впоследствии написавший о своем начальнике раболепную монографию, родилась новая эпиграмма, приписывавшаяся Казакевичу и заключавшаяся горестным вопросом:
Ужель бедна дерьмом столица,
Что должен Питер с ней делиться?
Однако, дело было, разумеется, не только в личной кочетовской агрессивности. Критика «Литературной Москвы» набирала обороты. В журнале «Крокодил» появился совершенно разнузданный по тону фельетон публициста Ивана Рябова о цикле стихов Цветаевой. И на самом пленуме отнюдь не малочисленны оказались те, кто, пусть иногда с оговорками, поддержал и крепнувшую критику романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», и основные тезисы Еремина (так, критик Зоя Кедрина, впоследствии «прославившаяся» как «общественный обвинитель» на процессе Ю. Даниэля и А. Синявского, сожалела, что, дескать, существует тенденция, дабы главным в литературе стал критический пафос), и его конкретные оценки «Рычагов» и других произведений.
Иные деланно недоумевали, почему так «набросились некоторые товарищи на статьи И. Рябова и Д. Еремина, в которых они высказали свое мнение». Так своеобразно взывал к «свободе печати» начинающий прозаик Михаил Алексеев, незамедлительно приглашенный Кочетовым в редколлегию «Литгазеты».
В защиту же «Литературной Москвы» выступали не только одни из ее «родителей» — Маргарита Алигер и Вениамин Каверин, что вполне естественно, но и Лидия Чуковская, Любовь Кабо, Семен Кирсанов, Фрида Вигдорова, Геннадий Фиш, Евгений Евтушенко и, как говорится, ваш покорный слуга.
Вскорости кочетовская газета, критикуя наш журнал и в частности меня, припомнила это выступление и не поскупилась на весьма пространную характеристику его:
«...А. Турков не только решительно взял под защиту те произведения в сборнике «Литературная Москва», которые были справедливо раскритикованы нашей общественностью (! — А.Т.) как нигилистические, но и постарался подвести «теоретическую» базу под подобного рода ложные тенденции.
Завершая выступление... А. Турков поучал свою аудиторию: «Не надо, чтобы писатели подчас попадали в положение Василия Теркина, который, вырвавшись вперед в наступлении, угодил под огонь собственных батарей».
Фраза эта — после всего сказанного оратором — обретала особый смысл. В ней обнаруживалось стремление вывести из-под критики тех писателей, которые забыли об основных задачах советской литературы, увлеклись односторонним «разоблачительным» изображением жизни.