Сама критика подобных произведений расценивалась А. Турковым как ошибочная и неуместная, ибо именно их авторы, с его точки зрения, и оказывались людьми, «вырвавшимися вперед», то есть такими, на которых надо равнять всю нашу литературу! Что это, как не полная утрата критериев, необходимых при оценке явлений литературы?!»
Эту «популяризацию» моей речи остается дополнить пояснением насчет таинственной «теоретической» базы. Считая ереминскую статью «показательной для появившихся в нашей критике мерок» и предупреждая против злоупотребления упреками в нигилизме, я процитировал язвительные слова Салтыкова-Щедрина, вновь, на мой взгляд, приобретшие острую злободневность:
«Нигилизм» был своего рода откровением. Во-первых, эта кличка привлекла все сердца своей краткостью, а, во-вторых, она дала возможность людям толпы сваливать в одну кучу все лично для них неприятное, тревожащее, не соответствующее их личному темпераменту и т. д. Видя попытки критически отнестись к действительности, эти люди пугались, сомнительно покачивали головами и не знали, примкнуть ли им, или попробовать отразить. И вот, в эти минуты сомнения, когда уже чуть было они не решились «примкнуть», явился на выручку «нигилизм»... С тех пор эти господа успокоились и на всякий более или менее тревожного свойства вопрос отвечали заранее намеченным решением: «Э, батюшка, это все нигилизм!».
Добавлю, что с тем, что я говорил о попавших под огонь собственных батарей, солидаризировался выступавший после меня Евгений Евтушенко, очень выразительно прочитав стихи Александра Межирова:
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Снова наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
.....................................
Надо, все-таки, бить по чужим,
А она по своим, по родным.
Но «артиллерия» не унималась. Вступали в дело новые силы. Константин Федин, руководивший тогда столичной писательской организацией, сначала было защищал «Литературную Москву», но вскоре отступился от коллег и примкнул к их судьям. Осудил роман Дудинцева Симонов, прежде его напечатавший в «Новом мире», и поторопился опубликовать — и не где-нибудь, а в улюлюкавшем во всю софроновском «Огоньке» — дурно пахнущий рассказ «Лель», расписывавший предательское поведение одного русского интеллигента (именно интеллигента!) на оккупированной фашистами территории. Больно и горько было слушать, как на очередном «проработочном» собрании стареющий Павел Антокольский вдруг заявил, что ему впервые стало стыдно своей причастности к интеллигенции. Вспоминался Некрасов;
Завидев облачко над фактом,
Как стушеваться мы спешим!
Как ненавидим, как клевещем,
Как ретроградам рукоплещем,
Как предаем своих друзей!
Какие слышатся аккорды
В зловещей оргии тогда!
Какие выдвинутся морды
На первый план! Гроза, беда!
Облава — в полном смысле слова!
Смешались в кучу — и готово:
Холопской дури торжество.
Мычанье, хрюканье, блеянье
И жеребячье гоготанье:
- Ату его! Ату его!
Не обошли вниманием и наш новорожденный журнал. На него обрушился град статей с весьма красноречивыми заголовками: «Не на главном направлении» Виктора Панова в «Прааде», «Так ли надо воспитывать молодежь?» Бориса Соловьева в «Литтазеге», «Никудыки» — в «Известиях», где автор, поэт Василий Журавлев, воспользовался этим словечком из иронического стихотворения начинающего поэта Валерия Тура и переадресовал его чуть ли не всем юным дебютантам журнала.
К чести нашей редколлегии, ее молодые члены спокойно относились ко всему происходящему и вообще держались стойко, сочиняя эпиграммы на своих зоилов («Нас Котенко — как котенка за ножонку да об стенку!» и пр.).
Как ни печально, исключение составлял лишь наш главный. Дошло до того, что, встретившись с автором, пожалуй, самой доносительской статьи — Борисом Соловьевым, Александр Николаевич заявил, что полностью с ним согласен. Узнав об этом, я в самой резкой форме высказал Макарову свое мнение на сей счет.
Явно испортились его отношения и с Ниной Сергеевной, и однажды это проявилось весьма неожиданно. Она должна была зачем-то приехать к нему домой и, как это, увы, с ней случалось, заметно опаздывала. По-видимому, Александр Николаевич с женой столь раздраженно обсуждали друг с другом и эту задержку, и ее вообще, что, когда она, наконец, вошла в прихожую, огромная овчарка, уловив неприязнь хозяев, кинулась к горлу гостьи!
В конце 1957 года наш журнал намеревались обсуждать на секретариате Союза писателей. Ничего хорошего мы не ожидали. Только что приказала долго жить, как выражались встарь, «Литературная Москва», сняли Атарова. Произошли первые выступления Хрущева на встречах с художественной интеллигенцией, когда он в крайне грубой форме говорил о Маргарите Алигер, и эти кое-как отредактированные высказывания не только были опубликованы, но и выдавались за глубокие и мудрые руководящие указания, очередное «историческое» событие. (Один лишь писатель Василий Александрович Смирнов, сам рьяный проработчик, сгоряча и спроста заявил, что Хрущев не сказал ничего нового. И, представьте, пострадал за правду, лишившись секретарского поста).
Вновь распоясались такие заядлые погромщики, «герои» борьбы с космополитизмом, как Николай Грибачев и Анатолий Софронов, который именно тогда ернически заявил с одной из трибун: «Долго в цепях нас держали».
Мои «огоньковские» знакомцы обеспокоено рассказывали, что на столе у последнего уже лежит комплект «Молодой гвардии», и, вспоминая его разнузданные статьи этих месяцев, можно было представить, как он будет слоноподобно танцевать на наших «идеологических ошибках».
Мы подозревали, что бедный Макаров не просто все их признает, но, хуже того, выдаст с головой «сообщников» и «подельников», в первую очередь своего «зама» да и меня, грешного, которого вышеупомянутый Борис Соловьев, с кем я нередко полемизировал как устно, так и в печати, называл главным виновником «неверного» воспитания молодежи.
Существовало и еще одно, весьма коварное обтстоятельство, из-за которого грядущее обсуждение могло принять кое для кого в редакции совсем уж «опасный поворот», как называлась известная пьеса Д.Б. Пристли. За месяцы совместной работы мы с Ниной Сергеевной все больше сближались.
Проведя юность в Ленинграде, она очень любила Театр Комедии, которым руководил Николай Павлович Акимов (кстати, в моем редакционном портфеле был его прелестный едкий фельетон о мнимом формализме... в животном мире, увы, входивший в самое решительное противоречие со всеми партийными директивами).
И уже знав об этом, я во время гастролей театра в Москве пригласил свое начальство, сиречь Нину Сергеевну, как раз на «Опасный поворот».
По своему обыкновению она сильно опоздала, так что я уже засомневался, не раздумала ли она идти вместе с «подчиненным». Но тут Нина Сергеевна, наконец, появилась, еще более тщательно и изящно одетая, чем обычно, с прелестными сережками (точнее, клипсами), придававшими ее оживленному лицу особое очарование.
С той поры мы если и не зачастили в театры (работы все-таки было много), то и не раз вместе бывали там. Как-то приехали и в Центральную студию документальных фильмов на просмотр картины о Ростове Великом, по приглашению автора сценария — Ефима Яковлевича Дороша, впоследствии нашего близкого друга, и там ко мне кинулся с шумными комплиментами по поводу одной моей статьи вечно бурно-пламенный Ираклий Андроников (не скрою, к немалому моему удовольствию, особенно поскольку сие случилось в присутствии милой спутницы!).
Мы стали бывать друг у друга дома, и Нина Яковлевна очень рассмешила меня, когда, узнав про мой возраст, вдруг с крайней непосредственностью воскликнула: «Нинка, он же на пять лет моложе тебя!»
У «Нинки» всегда хватало юмора, а секрета из своего возраста она не делала. Позже мы развлекались, читая биографические справки в маленьких книжечках «Библиотеки «Огонька»: большинство дам скромно сообщали только, где родились, и лишь немногие, как например Алигер, честно признавались, что еще и в некотором году!
Встречая Новый 1957 год в Доме творчества в подмосковной Малеевке, я в полночь не без труда дозвонился в Москву поздравить Нину Сергеевну, и она потом говорила, что это было для нее значительно и важно.
Весной же все окончательно решилось, и летом мы уже вместе с Ниной Яковлевной жили на даче на Пестовском водохранилище в деревне Румянцеве у двух поразительно работящих хозяев — Марии Ивановны и Ильи Дмитриевича Федосеевых.
Постепенно я узнавал все больше про Нинину семью, в чьей «летописи» отразились многие события отечественной истории ныне минувшего века.
Отец Нины, Сергей Степанович Филиппов родился в 1884 году в смоленской деревне Буйково Ельнинского уезда. Его родитель работал по сплаву леса. К мелкому лесопромышленнику был отдан в кучера и сын по окончании земской школы. Потом отец определил его «мальчиком» к мелкому торговцу, а позже чернорабочим на фосфоритную фабрику.
При помощи дяди, токаря на Брянском заводе, находившемся на станции Бежица, Сергей Степанович был взят туда учеником. Здесь он не только освоил токарное дело, но и начал «политическую» жизнь: участвовал в нескольких забастовках, за что увольнялся, пока после одной из них, вызванной знаменитым Ленским расстрелом 1912 года, не получил окончательный расчет без права обратного поступления.
Тридцатилетним он перебрался в столицу, сначала на Путиловский завод, откуда был уволен как «неблагонадежный». Бежицкая история повторилась и в Петрограде, где Филиппов то работал, то увольнялся с известных заводов «Старый Парвиайнен» и «Новый Парвиайнен».
После всеобщей октябрьской забастовки 1916 года вынужден был перейти на нелегальное положение и уехал в Таганрог на Русско-Балтийский завод. Новый короткий приезд в столицу был связан с выступлением на митинге в «Старом Парвиайнене» в годовщину 9 января с протестом против войны и царизма. Во избежание ареста оратор тут же вернулся в Таганрог.