Да и Аттила Йожеф покончил с собой в сгущающемся мраке тридцатых годов потому, что не захотел дышать «коричневым газом» и страдал от мысли:
Иль новые, каких еще не знали,
Идеи волчьи мир поработят?
И в нас проникнет новый страшный яд?
«Приветствие Томасу Манну». Перевод В. Левика
А какой болью, каким горестным сарказмом продиктованы строки другого замечательного поэта Дюлы Ийеша, предлагающего (а на самом деле — изничтожающего своим презрением!) «спасительный» рецепт существования в такие эпохи:
Я думаю: тот умнее,
кто спит, как зверь, где темнее.
И словно медведь в берлоге,
проспит позорные сроки.
В пору существования «железного занавеса» крайне злободневно звучали слова, сказанные Ийешем в его книге о Шандоре Петефи — о том, что «родина это не крепостная стена, оберегающая от внешнего мира, напротив, она — ворота в мир, в его широкие просторы».
Увы, десятилетия потребовались, чтобы русский читатель — уже в новом веке и тысячелетии — прочел книгу «Россия. 1934», написанную поэтом после поездки в СССР и поразительную по своей трезвости, объективности, бережной осмотрительности в подходе к стране, увиденной автором в один из сложнейших и противоречивейших периодов ее истории.
До поры до времени поэт, как и многие другие западные интеллигенты, связывал большие надежды с революцией и СССР, где, казалось, воплощаются благороднейшие социалистические идеалы. Позже он освободится от «идей, возившихся с курком»:
Где эти кипы прокламаций, куда умчались, улетели
из молодых моих, горячих, жестикулирующих рук,
когда горячечные строфы выкрикивал я, декламатор,
и сам я трепыхался, как развевающийся флаг?
...Теперь в себе болтаюсь, смятый.
«Сминала» уже та реальность сталинского «социализма», с которой Ийеш столкнулся еще даже до начала позорно знаменитых московским судебных процессов и террора 1937-1938 годов.
Он с самого начала задался целью мерить увиденное, в первую очередь «на каждом шагу взыскуя свидетельств осуществления извечной яечш человечества» о подлинно справедливом устройстве общества.
«Мне приходилось твердо придерживаться своей линии, чтобы докопаться до нутра», — целомудренно сдержанно и скупо повествует Ийеш и впоследствии нимало не акцентирует внимание на тех препятствиях к воздействиях, как говорится, «принимающей стороны», которые запросто могли бы подправить, коли не вовсе «выправить» намеченную писателем «линию», заметно повлиять на авторскую точку зрения или, выражаясь по-военному, сбить прицел.
Лишь мимоходом упомянуто, что пишущий не принадлежал (не захотел принадлежать) к «счастливчикам, прибегнувшим к услугам международного бюро путешествий, которых встречали сотрудники «Интуриста» и усаживали в роскошные «Кадиллаки». — Один, со своими тяжеленными чемоданами, «с большим трудом дознался, где находится камера хранения», а потом вышел на «кишевшую» народом площадь возле «обшарпанного» вокзала. Словом, с самого начала опрометчиво (или — отважно) двинулся навстречу «на редкость жестоким, неприкрыто откровенным» и крайне «неблагоприятным» впечатлениям.
Впрочем, не утаивает Ийеш, что порой и ему приходилось послушно следовать специально оборудованным туристским фарватером, попадать в радушные объятья официального писательского руководства, тем горячее лобызающего гостя, чем... бессловеснее оказывается «общение»; «основная роль была отведена широким улыбкам, взаимным похлопываниям по плечу и ободряющим подмигиваниям». После «поистине завораживающего» зрелища строительства Днепрогэса Ийеш с досадой и разочарованием вынужден выслушивать доклад «со сведениями, известными всей Западной Европе».
Иейша, по его признанию, «интересовал не столько строй, сколько люди». Он добродушно-улыбчиво щедр на нередко бросавшиеся в глаза подробности скудного тогдашнего быта. Так, в столице «все прохожие были обуты сплошь в теннисные тапочки, словно стремились на какое-то соревнование». Как дома, чувствует писатель себя в коммунальной квартире у рабочего с завода «Шарикоподшипник» Николая Павловича и его застенчивой жены, вникая в их скромный семейный бюджет еще «карточных» лет и пересматривая «библиотеку», пока что умещающуюся в чемодане.
Зато куда жестче и непримиримее, хотя внешне не изменяя своей сдержанной манере повествования, оценивает путешественник многое другое из увиденного в «самой свободной стране». Известная советская эмблема претворяется в книге во впечатляющую картину пресловутого «великого перелома»: «Молот отделился от серпа и поднялся для нового удара», — увы, даже не по «буржую», а на сей раз по своему соседу и союзнику! Да при этом еще лицемерно оправдываясь, будто «ни разу не ударил по серпу, за исключением тех случаев, когда серп сам прибегал к оружию»... Былой батрак Ийеш рассуждает иначе: «Ясно, что крестьян подстегивали и превратили в загнанных лошадей». В хмурых, апатичных людях, попадавшихся то в чахлых привокзальных скверах, то даже возле величавого Днепрогэса, он безошибочно узнавал типичных «крестьян всех времен и народов, доведенных до ожесточения».
Об этом «невежа»-гость упрямо говорил «хозяевам» и даже вынуждал наиболее совестливых признавать, что в стране «гораздо больше заботятся о построении будущего общества... чем о людях».
С явным удовольствием вспоминает Ийеш, как однажды «целую неделю бродил... где вздумается, тщательно обходя главную тему (речь явно идет о казенной патетике, этаком современном: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс». — А.Т), которая настойчиво напрашивалась, набивалась у каждого уличного перекрестка» (подобно тому, как при посещении колхоза «в первом же хлеву вас встречает большущий портрет Сталина»).
И во всей книге постоянно ощущается, как тянуло автора с пестрящих плакатами и гремящих радиорупорами «перекрестков» и от разнообразных «хлевов», где бесконечно пережевывают привычную идеологическую жвачку — «знай ссылаются на официальную точку зрения», — на простор, к людям, в так называемую «глубинку», вроде старинного приволжского Городца с его буднично-спокойным «пульсом» жизни, где над улицей «будто простирается другой небосвод и другое солнце».
Но вернусь в Нащокинский переулок.
Для меня, ютившегося тогда с женой и сыном в десятиметровой комнате, гидашевская квартира выглядела уютным теплым гнездышком Но, помимо всего перенесенного ее обитателями и все еще тяготевшего над ними («...Бросили в Дунай убитого отца... на дно, на дно уходит мать моя», — писал Гидаш), был в их жизни и иной трагизм.
Уже сама многолетняя эмиграция, оторванность от родины, ее повседневья переживались Анталом Францевичем как величайшая драма писателя, трагически боящегося, по его выражению, выпасть из гнезда родного языка, который он скромно, но нежно именовал «малой скрипкой» в оркестре людской вселенной. Некогда он написал, что на его родине царит «слово, что убийцу славит, стих, что унижает храбрых, угли звездами считает». Увы, это можно было сказать не только о Венгрии...
После XX съезда семью посмертно реабилитированного Бела Куна пригласили вернуться на родину и поселили в прекрасном особняке. Однако их ждали новые испытания. И отнюдь не только драматические события осени 1956 года.
Для многих земляков они теперь не только воплощали память о революции 1919 года, оценивавшейся в Венгрии весьма неоднозначно, но и были теснейшим образом связаны со страной, чьи войска жестоко подавили недавнюю «смуту».
В России же имя Бела Куна прочно ассоциировалось с событиями, происшедшими в конце гражданской войны в Крыму после разгрома Врангеля: массовыми арестами и расстрелами, в частности — белых офицеров, которым сначала была обещана жизнь. Бела Кун и Розалия Землячка, чье имя нередко сопровождалось эпитетом «кровавая», оставили по себе в тех местах недобрую память. Наш с Ниной добрый знакомый историк, а в прошлом работник Коминтерна В.М. Турок не жалел для Куна самых резких слов. Так эта тень в самые разные времена осложняла жизнь Гидашей.
Агнесса упрямо продолжала безмерно идеализировать отца. Антал Францевич же предпочитал помалкивать, как и о многом другом.
Что он испытывал в эпоху, когда «огнем кругом за годом год пылали день за днем», можно лишь отдаленно представить, если вспомнить хотя бы строки о том, как «убеленный пеплом всех развалин», он однажды совьет свои стихи... в один канат и «задрыгает ногами в рифму (в такт?) с теми поэтами, которых убили или в добровольную смерть сослали» — с земляками Аттилой Йожефом и Миклошем Радноти, а быть может, и с Маяковским, Мандельштамом, Цветаевой.
Вряд ли Гидаш обрел покой в своем уютном будапештском доме откуда однажды, как всегда молчаливый, провожал меня в хмуром ноябре 1969 года (в мой единственный приезд в Венгрию)!
Холодком веяло на него от местных собратьев по перу — в частности и потому,что (о, парадоксы любви!), судя по рассказам, Агнесса в своем ревнивом старании утвердить его известность хватана лишку, аппелируя к «высшим инстанциям», чем только усугубляла отчужденность. Да она и в Москве из разного рода дипломатических соображений водила компанию с разными влиятельными особами и не только, скажем, с горбачевским сотрудником Андреем Грачевым, но допрежь того с таким отъявленным реакционером, как видный сотрудник ЦК, а потом министр культуры РСФСР Юрий Мелентьев.
Мне даже казалось во время встреч с венгерскими писателями, что когда те узнавали о моих добрых отношениях с Гидашами, это не лучшим образом характеризовало в их глазах и меня, к тому же пресловутого «старшего брата» в «семье» Варшавского договора.
Наиболее интересная и сердечная беседа состоялась с прозаиком Шантой Ференцем — возможно, еще и потому, что ему было известно о моем предисловии к его книге «20 часов», о событиях 1956 года в деревне. В предисловии, как и в самой повести, не было огульноотрицательного отношения к тогдашним «контрреволюционерам».
Защищая одного из них от расправы, герой книги, сам едва не пострадавший в те дни, говорит представителю «высшей власти», в дни мятежа отчаянно перетрусившему, а теперь жаждущему мести: «Оружье ему в руки вы дали — такие вот, как вы...» (своим насилием над традиционным сельским укладом, насилием, столь знакомым и нам со времен «великого перелома»).