Спускаясь по Онеге, когда пехом, когда на теплоходе, мы порой снова брали в сторону, чтобы увидеть какую-нибудь церковь или даже монастырек, как поблизости от поселка Усть-Кожа, где нас какое-то время сопровождала по придорожному плетню любопытная белка.
В одной из прибрежных церквей с проломанной крышей с болью в сердце увидели на полу огромную груду старых, уже осыпающихся, стоит лишь их коснуться, икон. А остановились мы там у бывшего лагерного охранника, который утешал себя тем, что «никого не стрелил» на этой работе (разве что порой ударит за «провинность»).
Из приглянувшегося нам городка Онега перебрались сначала в одну деревню, где поле доцветавшего клевера как-то плавно переходило в песчаный пляж, тянувшийся в обе стороны на целые километры (и посещаемый, помимо нас, лишь стадом овец, удивленно воззрившихся на незваных «пришельцев»), а потом на Кий-остров. Там, используя сильно разрушенные здания монастыря, основанного еще патриархом Никоном, с грехом пополам функционировал плохонький дом отдыха, где мы на время и нашли приют. С суровым обликом скалистого, заросшего мощными соснами острова забавно контрастировал огибавший его под льющуюся из судового репродуктора веселую музыку из брехговской «Трехгрошовой оперы» маленький белый рейсовый катер, как-то всегда подымавший настроение.
Совсем иное, горькое и трагическое впечатление оставила поездка на печально знаменитые Соловки. Мы прибыли туда не сравнительно ухоженным туристическим пароходом из Архангельска, а каким-то задрипанным суденышком из Онеги. Было раннее утро. На пристани и вокруг безлюдно. Возле причала ржавели какие-то старые корабли, оставшиеся едва ли не с того времени, когда здесь в войну располагался учебный отряд Северного флота.
Подойдя к монастырским стенам, обнаружили незапертую дверь, проникли внутрь и... поняли, что попали в бывшие камеры!
Стоял холодный ветреный день, на крыше глухо погромыхивали кровельные листы, и не хватало только теней некогда томившихся здесь узников. Но, наконец, явилась сторожиха, разоралась и выдворила нас.
Признаться, под этим впечатлением мы и пребывали все немногие последующие дни, и восторги приезжих туристов по адресу красот Соловецкого архипелага и идиллических прогулок по местным каналам нас изрядно коробили. Хотелось, подобно чеховскому Пете Трофимову, спросить: «Неужели вы не слышите голосов?!»
Рассказывают, что были случаи побегов отсюда на материк, но почти всегда неудачных и, увы, нередко благодаря бдительности окрестных жителей, которых за донос вознаграждали, хотя и не слишком щедро (если не ошибаюсь, речь шла всего-то о нескольких килограммах селедки!).
Некая тень прошлого мерещилась и на мрачноватых и бедных кварталах города Кемь, через который мы возвращались в Москву.
«ЗА ГРАНИЦЕЙ». 3
Еще в «огоньковские» времена...
— Уже было, — заворчит читатель (буде он окажется...).
Но что поделать, если именно тогда я познакомился с новой корреспонденткой журнала по Прибалтике Ниной Сергеевной Храбровой.
При первых ее шагах в «Огоньке» мне было поручено «отрецензировать» публикации дебютантки на страницах журнала, что я и выполнил в довольно жесткой манере. И потом она всю жизнь мне это шутливо припоминала.
Всю жизнь — потому что она оказалась ближайшей подругой своей полной тезки — Н.С. Филипповой, бурно радовалась нашему «роману» и откровенно поторапливала меня с женитьбой. До самой смерти (в 1999 году) она оставалась нашим верным другом.
Храброва была годом моложе тезки, росла в крестьянской семье в Причудье, то есть возле знаменитого Чудского озера. Эти земли в 1920 году отошли к Эстонии. Нина рвалась в Россию. Деревенские юноши, по ее рассказам, неоднократно пытались перебраться через границу, но как эстонские, так и советские солдаты стреляли в беглецов.
Храброва обратилась к советскому консулу, который, однако, (добрая душа!) отсоветовал ей ехать в СССР, видимо, отлично зная, чем в то время могло обернуться исполнение ее мечты (ох, уж эти «связи с заграницей»!).
В 1940 году Россия сама «пришла» к ней, к восторгу девушки, полной энтузиазма и сразу же вступившей в комсомол. На следующий год она в качестве пионервожатой повезла группу детей в знаменитый пионерский лагерь «Артек». Там их застала войны. Из Крыма лагерь постепенно, с великими трудами перебрался аж на Алтай, о котором она всегда вспоминала с нежностью и благодарностью. Вся эта эпопея описана в книге Храбровой, на которую мы еле-еле ее подвигли: в свои литературные способности она никак не верила. Эстонские же «артековцы» сохранили привязанность к вожатой на долгие десятилетия.
Вернувшись в Таллинн, Нина приняла самое активное участие в общественной жизни, агитировала за советскую власть, чудом избежав однажды гибели от рук ее противников. Ведала «пионерией» и была избрана секретарем ЦК эстонского комсомола.
Тогда-то она н познакомилась с моей будущей женой.
— Нина Сергеевна, — отрекомендовалась одна.
— Нина Сергеевна, — с улыбкой повторила другая.
Посмеялись — и вскоре подружились.
Между тем в ЦК пошли интриги, и на очередном пленуме (или съезде?) Храбровой совершенно неожиданно не оказалось в списке нового секретариата.
Для нее, величайшей энтузиастки, это было страшным ударом, совпавшим с глубоко личными бедами.
В эту трудную пору ей, как выражались встарь, предложил руку и сердце товарищ по ЦК и такой же бескорыстный энтузиаст Борис Степанович Толбаст. Недавний фронтовик, он вскоре, как и их общий приятель, Герой Советского Союза Арнольд Мэри, угодил под кампанию «борьбы с эстонским буржуазным национализмом» и тоже был снят с поста секретаря. Только после отчаянного письма Нины в столичные «инстанции» ему дали работу. Она же стала журналисткой — сначала в «Комсомольской правде», потом в «Огоньке», где и проработала до самого отделения Эстонии от СССР, чрезвычайно тяжело ею пережитого.
Храброва-то и соблазнила нас в 1959 году поехать отдыхать в Эстонию и купила путевки в дом отдыха в Аэгвийду. Дом был довольно захудалый, а главное, вокруг — и у местного персонала, и у жителей — ощущалась еле скрываемая неприязнь к русским (справедливости ради, надо признать, что поведение некоторых наших соплеменников могло только подогревать ее). Как было не вспомнить: «Зачем вы пришли? Мы вас не звали...».
Не помню уж — была ли это одна из последних «декад литературы и искусств», или еще какое-то мероприятие, в центре которого оказалась эта тогда «советская социалистическая республика», — но на следующий год после нашей поездки мне довелось принять участие в сем событии. Собрали нас, группу писателей и критиков, у Дмитрия Алексеевича Поликарпова, возглавлявшего отдел культуры ЦК КПСС (а прежде одно время работавшего в Союзе писателей). И суть, и подробности этого совещания прочно забылись — кроме пустяка, вместе с тем характерного. До начала разговора Поликарпов шутливо предложил собравшимся сложиться и купить галстук известному литературоведу и тогдашнему заместителю главного редактора «Знамени» Борису Леонтьевичу Сучкову, который легкомысленно явился без оного. За шуткой явственно проглядывал выговор.
Хотя мое участие в «мероприятии» свелось к тому, что я написал для «Литгазеты» коротенькую рецензию на сборник стихов Иоханнеса Семпера, вскоре начался довольно продолжительный «эстонский» период моей литературной биографии. Определенную роль в том сыграло появление в Союзе писателей нового консультанта по эстонской литературе обаятельной Веры Андреевны Рубер. Едва ли не она и книгу Семпера мне порекомендовала, а года через четыре подбила стать председателем Совета по эстонской литературе. С той поры я не только ездил в Таллинн по различным поводам, но и не раз писал о появлявшихся в переводе книгах местных авторов.
В марте 1965 года я был включен в состав оч-ч-чень официальной делегации на празднование столетия писателя Эдуарда Вильде, возглавлявшейся Георгием Александровичем Ивановым, тогда первым секретарем одного из столичных райкомов КПСС, а позже заместителем министра культуры. Третьим в делегации был известный театральный режиссер Андрей Александрович Гончаров.
Иванов, начинавший как актер, если не ошибаюсь, вахтанговского театра, вел себя с подчеркнутым демократизмом, который, впрочем, тут же «сполз» с него, когда однажды за трапезой зашла речь о нашумевшем в ту пору выступлении прозаика Степана Павловича Злобина на московском писательском собрании.
Степан Павлович был из тех, кому обязан своим названием его роман «Пропавшие без вести»; как и его персонажи, «хлебнул лиха» в фашистском плену. Можно сказать, что ему еще повезло (если тут вообще можно говорить о везении!): среди советских солдат, освободивших в 1945 году лагерь, где находился Злобин, оказался знавший его брат писательницы Веры Васильевны Смирновой, и вызволение Степана Павловича произошло быстрее и легче, чем обычно случалось в то время.
Он снова вернулся к литературному труду. Вслед за «Островом Буяном» вышел роман «Степан Разин», принесший автору Сталинскую премию. И можно было бы жить-поживать признанным мастером крупных исторических полотен, на которые был большой спрос, благоразумно минуя сторонкой иные, куда более животрепещущие темы, обнесенные незримой колючей проволокой запретов.
В госпитале вышеупомянутого лагеря истощенные, ослабевшие люди намеренно замедляли шаг перед тяжелой дверью — в надежде, что ее откроет кто-нибудь другой. Нечто похожее бывает и в литературе.
Но Злобин не был бы самим собой — тем, кто создал в лагере подпольный комитет и руководил им, кто и после воины вступался за товарищей по заключению, чьи судьбы были тогда отнюдь не просты, — если бы спасовал перед «закрытой дверью» и не взялся за книгу о пережитом.
Она писалась долго. И без того трудная работа шла параллельно с хлопотами за былых товарищей по несчастью, сопряженными с огромной перепиской и кропотливым сбором необходимых для этого документов.