Ни годы, ни болезнь не укрощали злобинского темперамента. Как один из героев «Пропавших без вести», он «рубит сплеча, коли где неправду заметит». Так, в декабре 1964 года он гневно обратил к тогдашним руководителям Союза писателей лермонтовские слова:
— Вы, жадною толпой стоящие у трона...
Большой вышел скандал! «Правда» назвала злобинскую речь «идейно порочной». Книги смутьяна исчезли из издательских планов. А следующей осенью он умер.
Так вот, Георгий Александрович Иванов выразил «свое» возмущение злобинской речью, я не согласился, и мы схватились при старательном «нейтралитете» Гончарова, который, думаю, в душе-то был на моей стороне, так как сам натерпелся от «жадной толпы», пусть и обретавшейся в «соседнем» ведомстве. После этого Георгий Александрович при встречах был со мной лишь холодно любезен.
1965 год был для меня богат на поездки: в марте, как уже сказано, на юбилей Эдуарда Вильде; летом в Киргизию, где с целой группой писателей я побывал и на знаменитом озере Иссык-Куль, и на куда меньшем, но замечательно красивом, в горах, Сары-Челек, и в городе Ош, позже получившем печальную известность после произошедших там кровавых столкновений на «национальной почве»; в сентябре в Румынию; в ноябре вместе с Ниной на время отпуска в Ташкент, Бухару и Самарканд; и, наконец, в декабре в Грузию, на совещание местных русских авторов.
Многое в этих и последующих поездках проходило по определенным шаблонам и ритуалам.
Шаблон царил и на писательских съездах, где мне вскоре привелось побывать, и на юбилеях грузинских классиков Шота Руставели (1966) и Николоза Бараташвили (1968). Редко когда наступало, выражаясь языком стенограмм, оживление в зале.
Иногда оно выглядело очень забавно: в Таллинне на съезде взял слово поэт остросатирического дарования Уно Лахт, и во время его речи зал беспрерывно хохотал, а у нас, русских гостей, в наушниках звучал смех переводчицы, перемежаемый виноватым: «Он очень смешно говорит... ха-ха!... но я не сумею это перевести!»
Порой же «оживление» приобретало довольно зловещий характер. Во Фрунзе (ныне снова Бишкек) один из местных «аксакалов» злобно обрушился на фильм, снятый А. Кончаловским по повести Чингиза Айтматова «Первый учитель», да и на саму повесть, усматривая там отступление от национальных традиций и чуть ли не клевету на собственный народ.
В зале раздались аплодисменты, а я смотрел на седовласого «мэтра» и вспоминал мудрые тютчевские стихи:
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, —
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир.
Где новые садятся гости
За уготованный им пир...
Похожие нападки на талантливую, но ершистую литературную молодежь слышались и на эстонском съезде из уст сугубо «партийного» критика Энделя Сыгеля. И все же даже это несколько разнообразило монотонное течение прений (тогда бытовала шутка, что надо поднять их уровень хотя бы до уровня кулуарных разговоров).
Случалось мне привозить из очередной поездки и предлагать столичным журналам новые произведения эстонских авторов (так, например, было с интереснейшей исторической повестью Яана Кросса «Имматрикуляция Михельсона» — о фантастической судьбе этого генерала, выходца из крестьян и... усмирителя пугачевского восстания), и защищать писателей от всяких обвинений, порой попахивавших политическим доносом.
Со сложным чувством перелистываю я сейчас изданную в Таллинне в 1987 году книгу своих статей «На тысячу ладов», имеющую подзаголовок «Заметки литературного «болельщика» (дабы подчеркнуть, что отнюдь не претендовал на роль этакого великого знатока или «верховного судьи» здешней литературы).
Вот, к примеру, статья, а скорее — скромная рецензия «Зов Земли», написанная одной из первых после пребывания на уже упомянутом съезде эстонских писателей в феврале 1966 года. В эту пору в советской печати шумно обсуждали вопрос о необходимости вести «идеологическое наступление». Я же в речи на съезде высказал мнение, что реальное положение в нашей культуре скорее вызывает представление о некоем замке былых времен, опасливо отгородившемся от мира крепостными стенами и рвами (фактически это были синонимы пресловутого «железного занавеса»).
Эстонцам, которые со своей стороны старались переводить многие «западные» книги куда раньше, чем это делалось в столице, сказанное мною явно пришлось по душе. Ко мне подошел познакомиться писатель Леннарт Мери, пригласил к себе и подарил только что вышедшую книжку о своем путешествии на Камчатку — «В поисках потерянной улыбки». («Не потеряла ли школьная география улыбку мира?» — тревожился автор).
Между прочим, в скитаниях по Камчатке автор обнаружил в книжной лавке повесть эстонского классика Фридеберта Тугласа.
«Эта встреча, — писал Мери, — кажется мне вполне естественной. Это примета нашего времени, сплавляющего различные культурные руды в благородный металл...».
Я написал на книгу Мери рецензию, и вообще мы если не подружились, то были в самых добрых отношениях.
В девяностых годах он стал президентом независимой Эстонии. У него, отведавшего сибирской ссылки после жестокого присоединения к СССР в 1940 году (Леннарт был сыном «буржуазного» дипломата), было особое удовлетворение от наступившей перемены.
И все же, — думаю я порой, — не чувствовал ли он, что рядом с обретениями есть и потери? Что, освободясь от политической зависимости, его страна рискует «освободиться» и от прежних культурных связей с недавней «метрополией»? Не померкнет ли от этого «улыбка мира»?
«ЗА ГРАНИЦЕЙ». 4.
У «ВОРОТ ОСМАНА»
Так называемые путевые очерки — обманчиво легкий, а на самом деле весьма коварный жанр.
Сотни, а то и тысячи километров туго свернуты в памяти, как отснятая пленка в фотокассете. «Проявлять» все это отнюдь не просто. Порой самое интересное окажется «засвеченным», уйдет из памяти, которая зато с услужливостью курортного фотографа предложит тебе самые банальные сюжетцы.
Жизнь каждого народа сложна, и самоуверенной болтовней выглядели часто встречавшиеся в «путевых записках» недавней советской поры заверения, будто бы автор за какие-нибудь две недели до тонкости разобрался в ней, да и вообще, дескать, ему все было ясно без всякого перевода — по улыбкам, взглядам и рукопожатиям. Как будто страна и народ — этакая простенькая материя, нечто вроде нехитрой музыкальной мелодии, которую любой малость тренькающий на рояле любитель может тут же воспроизвести!
Есть у румынского художника Тоницы картина «Ворота Османа». Если сначала прочесть название, а потом уж взглянуть на полотно, то можно прийти в недоумение: какие же это ворота — просто нечто вроде калитки в небогатой крестьянской ограде! К чему такая торжественность?
Но художник недаром остановился на этом немудреном сюжете, как будто внушая нам мысль о человеке, который чувствует себя независимым и требует уважения к себе: перед кем отопрет ворота, а перед кем и на запоре оставит. Это ворота не просто на его землю, его участок, а в его жизнь, судьбу, душу.
Можно мчаться по автострадам с огромной скоростью и объехать всю страну, а на самом деле — беспомощно буксовать перед «воротами» в нее. Можно даже сидеть в доме разноименного Османа, вкушая плоды традиционного гостеприимства, беседовать с хозяином — и все же чувствовать себя где-то далеко за воротами.
Я впервые приехал в Румынию осенью 1965 года, когда там лишь недавно пришел к власти молодой по нашим тогдашним партийным меркам (всего-то сорок семь лет!) Николаю Чаушеску, чтобы «царить» еще почти четверть века. Далеко впереди была скинувшая его революция 1989 года и расстрел Чаушеску с женой в тюремном дворе. Да и сам его все более зловещий и вконец разоривший страну режим еще только «набирал обороты».
И, быть может, то, что меня настораживало с самого начала поездки, зависело еще не от нового лидера, а было в обыкновении и у его предшественников.
Меня, запоздавшего члена писательской делегации, на следующий день после прилета в Бухарест повезли ей вдогонку в сопровождении милейшего поэта и переводчика Виктора Тульбуре.
В день приезда он поводил меня по румынской столице, еще не подвергшейся тогда разрушительному землетрясению, а вечером мы обедали (или ужинали?) на большой открытой веранде какого-то ресторана в центре города. Говорили о поэзии, и я с упоением читал вслух блоковское стихотворение «На островах», к полному удовольствию Виктора.
Однако он был не единственным моим слушателем и соседом за столиком. И по некоторой, вдруг появившейся у моего «гида» скованности, я заключил, что «примкнувший к нам» человек был не совсем «добрым знакомым» Тульбуре, как это было ранее сказано.
Поехали-то мы далее, слава Богу, без него. Сменяющиеся водители нашей машины № 7777 весьма не походили друг на друга. Старший (думаю, что смело могу добавить: и по званию!) был молчалив, зато молоденький Георгицэ пел и щебетал вовсю. Он весело болтал о том, о сем и, между прочим, о том, что у них в деревне собак к повозкам привязывают, а в России — в ракеты сажают.
Я был в превосходном настроении, появившемся еще при вылете из Москвы, когда до тех пор, пока самолет не поднялся высоко, до нас достигали, слепя, с Земли веселые солнечные зайчики, словно какой-то озорник-мальчишка орудовал зеркальцем.
Теперь мы мчались так, что деревья мимо мелькали, и Георгицэ пел «Лист зеленый..,», что он будет делать всю дорогу.
Лист зеленый — о нем говорится во множестве песен. Он уже не просто деталь пейзажа, но едва ли не символ жизни, ее бессмертия, постоянного воскресения после самых страшных невзгод. Это словно маленький ратник великой непобедимой армии.
В одном из позже прочитанных стихов поэта Николая Лабиша сказано: «И каштаны меня оградят, словно спичку в ладони». А я тогда, когда мы вырвались из города и оставили позади высившиеся нефтяные вышки, подумал о том, что шумно пролетавшая за окнами машины листва обмахивает наши потные лица, словно веером, и что природа вообще заботится о людях, как жена, встречающая усталого после работы мужа с кувшином воды — умыться — и свежайшим полотенцем солнца и ветра.