Можно себе представить, что Нина переживала, но держалась очень мужественно и разве что, когда я провожал ее в один из этих черных дней в редакцию, маленький подвальчик во Втором Волконском переулке, грустно проронила: «Хорошая была работа...». У меня прямо сердце сжалось.
Приказ министра предстояло, однако, согласовать с ЦК, о чем Булгаков с Денисовым самонадеянно заранее не позаботились. Между тем один из отделов этого всемогущего учреждения, в котором работали уже упомянутый столь известный впоследствии А.Н. Яковлев и Н.Б. Биккенин, к журналу явно благоволил в отличие от другого отдела, где Нинино увольнение были готовы одобрить. Возникла распря, усугубленная тем, что при внимательном ознакомлении с денисовским сочинением сразу обнаружились и предвзятость, и явные подтасовки, да и просто-напросто глупость автора.
Дело застопорилось на долгие месяцы, пока вдруг не было принято новое и поистине соломоново решение: передать журнал из ведения Министерства трудовых резервов во Всесоюзное общество «Знание», где изданию, и название-то носившему «Знание — сила», впрямь было самое место.
Это произошло уже следующей весной. Нина лежала больная на даче в писательском поселке Пахра, у наших добрых знакомых Ждановых, когда Булгаков стал разыскивать ее, чтобы оповестить о случившемся и о том, что она оставлена в прежней должности. К чести министра надо сказать, что, видимо, он не особенно настаивал на своем старом решении, инициатором которого был не он, а Денисов.
Несмотря на свое «висячее» положение в летние месяцы 1968 года, Нина решила уйти в отпуск, и мы уехали в Карелию, куда нас зазывал молодой тогда писатель Станислав Панкратов.
Я познакомился с ним еще десять лет назад во время командировки на Северный флот, где Панкратов работал в редакции. Его приставили к «гостю». Физиономия у Станислава была лукавая, слегка смахивающая на лисью, и юмором он обделен не был. Впоследствии я написал предисловие к одной из его книг, а с некоторыми его маршрутами по излюбленным северным местам пересекались и наши. Увы, он сравнительно рано умер, будучи уже главным редактором журнала «Север», выходившего в Петрозаводске, где Станислав обосновался.
По приезде в этот город мы у четы Панкратовых не засиживались. Сначала улетели через Онегу на Водл-озеро и поселились на островке, по соседству с которым стояла большая Ильинская церковь, а малость передохнув после столичных передряг, совершили обратный перелет и двинулись осматривать многочисленные часовни по совету и указаниям Вячеслава Петровича Орфинского, автора книги «Деревянное зодчество Карелии».
Надо сказать, что выбраться с островка на Водл-озере оказалось непросто. Разыгралась непогода, по озеру ходили внушительные волны, на которые мы взирали не без грусти и опаски. Но вдруг на ближний островок, с упомянутой церковью и кладбищем, откуда не возьмись, пришла моторка, из которой выбрались пожилая женщина и крепкий парень, водрузивший на плечи какой-то заботливо укутанный большой длинный предмет.
Мы, признаться, подумали, уж не кинооператоры ли приехали снимать храм (он того стоил!), однако спустя довольно продолжительное время приезжие возвратились на берег уже налегке и засобирались в обратный путь. Тут мы стали во всю махать руками, чтобы привлечь внимание, и они переправились к нам через сравнительно небольшую протоку. Узнав, что они едут как раз туда, куда и нам, к самолету, надо, мы стали умильно проситься в «попутчики».
— А потонуть не боитесь? — серьезно спросил парень.
Мы, и правда, побаивались, но заверили, что — нет. Поехали... Было страшновато, но все обошлось благополучно.
Когда же мы поинтересовались, зачем они вообще приезжали в такую непогоду (и на наше счастье!), оказалось, чтобы привезти и поставить на родительскую могилу новый крест: женщина была откуда-то издалека и пережидать непогодь не могла.
И словно бы по контрасту с этим трогательным эпизодом мы через несколько дней лицезрели близ одной деревни ветхую, полуразрушенную часовенку, на стене которой размашисто, огромными буквами было намалевано «Фантомас».
Огорченная этим зрелищем, Нина сердито отвернулась и села поодаль. Я же бродил вокруг и нашел яму с полусгнившими обломками. Начал рыться в этой груде и вдруг увидел столбики, видимо, от входных врат, изукрашенные простодушной резьбой — чашами с виноградом, побегами, листьями.
Немалого труда стоило отчистить грязь, срезать всякую гниль, а потом с грехом пополам уместить находку в рюкзаке. Зато теперь высохшие и даже как будто чуть серебрящиеся столбики эти красуются у нас в передней в компании с уже упоминавшимися северодвинскими прялками, цепом и несколькими лемехами (конечно, не сошниками от плуга, а теми ромбовидными осиновыми дощечками, которымй, подобно черепице, покрывались крыши и главки деревянных церквей и часовен).
Однако вслед за этой удачей жизнь стала пасмурной.
Только мы обосновались в старой олонецкой гостинице, побродили по городу и даже обзавелись кое-какими знакомствами, как я по легкомыслию ухитрился сильно простыть, и пришлось срочно возвращаться домой.
Но это были еще цветочки. Ягодки заалели, когда утром перед отъездом мы спустились позавтракать в буфет и по рычанию репродуктора поняли: что-то произошло с Чехословакией! Ясного представления о случившемся не было, пока проездом в Петрозаводске не позвонили Панкратову.
Понятно, ехали мы домой в похоронном настроении, рассеять которое было нечем. «Личное» (все еще непонятное будущее Нины) и «общественное» дополняли друг друга.
Я же потерял возможность увидеть прежнюю, еще дружески и даже благодарно относившуюся к нам после войны страну и так называемую «пражскую весну». А ведь как раз в ее начале Союз журналистов хотел включить меня в состав отправлявшейся в Прагу делегации. Я, конечно, был очень рад. Однако, когда это стали согласовывать с Союзом писателей, там мне дали от ворот поворот, сославшись на то, что два года назад я был одним из подписавших письмо с предложением взять на поруки (всего только! не оправдать не освободить!) Юлия Даниэля и Андрея Синявского.
Все той же злополучной осенью 1968 года не стало нашей с Ниной доброй знакомой, если не просто друга, — писательницы Александры Яковлевны Бруштейн.
Я много лет жил по соседству с ней, буквально в двух шагах от ее дома в Серебряном переулке, еще не рассеченном тогда пополам новым проспектом, но впервые встретился с ней только осенью 1953 года на обсуждении журнала «Советский Казахстан», происходившем в так называемой областной комиссии Союза писателей.
Комиссия эта имела какое-то более длинное название, которого я уже не помню, и помещалась всего в одной комнате известного «Дома Ростовых», насчитывая лишь несколько штатных работников (в том числе секретаря Анну Яковлевну Годкевич, скромнейшую, несшую множество всяких организационных обязанностей), но, по моему глубокому убеждению, по результативности мало уступала будущему Союзу писателей РСФСР. Он был создан несколько лет спустя стараниями Леонида Соболева, пришедшегося по сердцу Хрущеву своими выступлениями против «Литературной Москвы» и романа Владимира Дудннцева «Не хлебом единым». Соболев и возглавил этот союз, выделившийся из всесоюзной писательской организации, быстро обросший множеством «штатных единиц» и вскоре занявший большой особняк на Комсомольском проспекте. (Сейчас все это представляется неким прообразом будущего отделения от СССР ельцинской России). Но это — к слову.
На упомянутом обсуждении я делал подробный обзор журнала, легший потом в основу статьи «По шаблону», которая была вскоре напечатана в «Новом мире» и на следующий год, в пору яростной критики этого журнала, порой фигурировала в списке его «ошибок».
Ко мне очень близко подсела пожилая, седая женщина со слуховым аппаратом, очень напряженно и внимательно слушала и потом даже сказала нечто одобрительное. Это и была А.Я. Бруштейн, детская писательница и автор многочисленных пьес.
Два года спустя я прочел в «Учительской газете» совершенно возмутительную, зубодробительную рецензию некоего К. Владимирова на прелестную повесть Веры Пановой «Сережа». Видимо, после уже упоминавшейся выше кочетовской статьи в «Правде» о «Временах года», эта писательница казалась легкой добычей для так называемой проработочной критики, и К. Владимиров (или как там его?) разрезвился: озаглавил свою статейку «Бедный Сережа» и обвинил автора повести в том, что у героя «обедненное детство», не показано его «отношение к книгам», «мальчик не замечает красоты окружающей природы», зато «награжден преувеличенной склонностью к самоанализу», тогда как «простые маленькие советские мальчики и девочки мечтают об игрушках, о книжках, о вкусной манной каше...». (Вот уж поистине — свежо предание, а верится с трудом!)
В ответ я напечатал в журнале «Крокодил (1955, № 34) фельетон «Березовая каша», где высмеял подобные критические «методы». Сама моя «подзащитная» на него никак не откликнулась, зато Александра Яковлевна, давно знавшая Панову и ее нелегкую биографию (арест мужа, нищета, драматическое тысячеверстное путешествие с детьми по оккупированной земле), тут же мне позвонила и выразила живейшую признательность.
На следующий год я то ли был приглашен в гости, то ли сам напросился с целью что-нибудь раздобыть для новорожденной «Молодей гвардии», и Александра Яковлевна подарила мне свою недавно дошедшую повесть «Дорога уходит в даль».
Книга настолько мне понравилась, что я опубликовал в «Литературной газете» (17 ноября 1956 г.) рецензию на нее, получившую немалый отклик (выше мельком уже упоминалось о восторженной похвале Андроникова, высказанной как раз по этому случаю).
Сама же Александра Яковлевна на следующий день прислала мне письмо, цитировать которое (равно как и некоторые иные, вызванные другими моими статьями и книгой о ней) представляется мне нескромным.
С этих пор мы время от времени стали встречаться, бывал я у нее и вместе с Ниной, которую она очень привечала. И если я все же не удержусь похвастаться, так