имает, что «туда ему и дорога». Можно ли узнать в подобном истолковании драматически многозначные финальные строки этого стихотворения:
Ломайтесь, тайте и умрите
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! Погибайте! Что в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка — душа...
Просто руки чесались высечь автора этого «необычайного» сочинения (чего мне в печати сделать так и не удалось) или, уж во всяком случае, очистить и воссоздать подлинный образ Блока.
Когда же я всерьез засел за работу, случилось так, что из издательства «Художественная литература» прислали на отзыв рукопись книги известного исследователя блоковского творчества В.Н. Орлова, посвященной поэме «Двенадцать». Подробно и в целом весьма доброжелательно оценив рукопись, я в то же время высказал несколько принципиальных замечаний, касавшихся мнения автора о любовной истории Катьки и Петрухи, как о чем-то второстепенном, а также аттестации Катьки как «проститутки не из самых затрапезных» (должен сказать, что на сей раз куда ближе к истине был Соловьев, увидевший в ней «Кармен городских низов», — едва ли не единственная «живинка» во всей книге!).
Однако Владимир Николаевич, справедливо считая себя крупнейшим знатоком Блока, довольно пренебрежительно относился к «новичкам» на этом поприще. Когда вернувшийся после восемнадцатилетнего пребывания в «местах, не столь отдаленных», Анатолий Ефимович Горелов сказал ему о намерении попробовать себя в «блоковедении», Орлов реагировал на это словами: «Как! И вы хотите писать о Блоке?» — произнесенными с нескрываемо иронической интонацией.
Неудивительно, что к моим замечаниям и «подсказкам» он остался глух. Добавлю, что, когда моя книга вышла, и я послал ее Орлову, то получил следующий ответ: «Спасибо за книгу, я ее давно поджидаю». И больше никогда ни словечка, хотя я при встрече прямо полюбопытствовал, каково его мнение. (Какая разница с отношением Макашина к младшему коллеге!)
В работе над «Щедриным» мне только раз случилось обратиться в архив в поисках писем близкого знакомого Михаила Евграфовича, доктора Н.А. Белоголового к известному деятелю освободительного движения П.Л. Лаврову. В их переписке сатирик, его личность и творчество занимали большое место. Можно сказать, что Белоголовый, живший в Швейцарии, служил неким передаточным звеном между Щедриным и русской политической эмиграцией.
Между прочим, и сам Николай Андреевич, и его адресат были очень интересны. И, листая ветхие листочки, хранившиеся в ЦГАОРе — Центральном Государственном архиве Октябрьской революции, я испытывал тот же соблазн, о котором уже говорилось выше: некоей «тропинки», по которой тянуло пойти дальше, вникая уже в перипетии других судеб с их драматическими поворотами. Помню почти трагическую интонацию прощального письма доктора Лаврову перед возвращением в Россию, откуда он уже не надеялся поддерживать постоянную связь со знаменитым «крамольником».
Что же касается книги о Блоке, она потребовала куда более продолжительных кропотливых трудов в самых разных хранилищах документов его эпохи. Одно перечисление использованных архивных материалов заняло потом в книге целую страницу. И далеко не ко всему, что было нужно, я получал доступ.
Так, приехав в Ленинград, я был более чем настороженно принят одним из тогдашних руководителей Института Русской литературы (Пушкинского Дома), заместителем директора К.Н. Григоряном. Для начала он вообще выразил недоумение, зачем мне понадобились архивы: ведь о Блоке столько написано и столько документов опубликовано! По простоте я возразил, что еще не опубликованы хотя бы дневниковые записи поэта его последних лет.
Как же Григорян ощетинился! А! Вы ищете сенсаций! И вообще — мы знаем вас как щедриниста, но не как блоковеда!
Хорошо еще, что тут как раз подоспел сам директор — В.Г. Базанов подошел и кое-как урегулировал этот конфликт. Однако, когда я получил опись блоковского фонда, то обнаружил, что на многих страницах против перечисленных там «единиц хранения», сиречь документов, стояло: «не выдавать», «не выдавать», «не выдавать»! Вспомнилось, как сотрудница «огоньковской» библиотеки ворчливо говорила: «У нас книгохранилище, а не книговыдавалище...».
Тем не менее, даже очутившись на этом весьма голодном «пайке», удалось кое-чем «поживиться»!
В описи под одним из номеров лаконично значилось — «Касьян». Название было мне неизвестно. Что это? Рассказ, очерк, воспоминания, каким-то образом ускользнувшие от внимания прежних исследователей? Вряд ли! Но все-таки — что же? И я заполнил «требование» на выдачу...
Вскоре все разъяснилось. Как известно, Касьянов день — 29 февраля, — бывает раз в четыре года. И вот в восьмидесятых годах позапрошлого столетия четыре дочери ректора Петербургского университета А.Н. Бекетова завели тетрадь, куда записывали все важнейшие события каждого четырехлетия и свои «прогнозы» на будущее.
Среди прочих записей я прочел в «Касьяне» и такую:
«В 1880 году приехала Аля из Варшавы... 16 ноября 1880 года родился у нее в ректорской квартире сын Саша...» (Аля — младшая из дочерей Андрея Николаевича Бекетова, Александра, вышедшая замуж за профессора Варшавского университета А.Л. Блока, а Саша — будущий великий поэт).
С той поры записи в «Касьяне» становятся похожи на те зарубки на дверном косяке, которыми тогда, да и позже, отмечали рост детей.
1888 год: «Сашура уже учится, очень способен и красив».
1900 год: «Сашура на втором курсе юридического факультета, очень увлекается театром, думает посвятить себя театру...».
1904 год: «Сашура перешел на филологический факультет, теперь на третьем к/урсе/ занимается литературой, пишет стихи...».
1908 год: «Саша стал известным поэтом...».
Трудно сказать, почему исследователи, ранее работавшие над тем же архивным фондом, как-то «проигнорировали» эту тетрадь. Быть может, им не понравился несколько «дамский» тон, в каком говорилось о детстве будущего поэта: «Саша ангелочек прелестный» и т. п,
Вспоминая название тетради, думаешь, что и у исследователя тоже случается свой Касьянов день — день удачи, счастливой находки, вознаграждающей за долгое время внимательного «промывания» многочисленного материала, который, на поверхностный взгляд, кажется безнадежно «пустой породой», но где может нежданно-негаданно блеснуть драгоценная крупица.Тут никак нельзя бояться «лишнего» труда, нельзя пренебрегать малейшей нитью, которая может обернуться поистине ариадниной в сложном лабиринте давних взаимоотношений, любви и ненависти, творческих побуждений и замыслов.
Уже на заключительной стадии работы над книгой мне посчастливилось познакомиться с величайшим энтузиастом-собирателем всевозможных материалов о Блоке — Николаем Павловичем Ильиным, ныне, увы, давно покойным.
Еще в школьные годы он начал собирать книги русских поэтов, а когда после многих переездов, связанных с профессией инжене- ра-строителя, Николай Павлович в 1960 году обосновался в Москве, в его собрании уже выкристаллизовалось основное ядро — издания Блока и близких ему литераторов.
Шаг за шагом простой любитель превратился в специалиста-библиофила, завсегдатая букинистических магазинов, библиотечных, а потом и архивных залов.
Наконец, он пускается на поиски родных, друзей и знакомых поэта, а если не их самих—то их семей и потомков, расспрашивает, роется в старых письмах и фотографиях. Многие детали его рассказов комичны или грустны.
Вот этот пожилой человек звонит в одну ленинградскую квартиру. Дверь приоткрывается, он объясняет, что хотел бы видеть вдову поэта, бывшего приятеля Блока, потому что собирает материалы о его жизни... Переговоры ведутся сквозь дверную щелку, и после каких-то совещаний из глубины квартиры приходит ответ: «Нет, она вас принять не может...».
Вот Николай Павлович в другой квартире, у найденной им падчерицы одного из первых блоковских биографов — В.Н. Княжнина, но муж хозяйки величаво негодует, сочтя «неуместным» интерес гостя к «каким-то старым бумагам».
А где-то припоминают, что были, были какие-то письма и отыскивают их... в корзинке, где спит кошка. Легко представить, в каком они виде!
Навсегда останусь благодарен Николаю Павловичу не только за позволение воспользоваться некоторыми документами из его собрания и за существенные замечания, сделанные при чтении рукописи моей книги, но и за всю атмосферу, которой дышала его, тогда единственная, комната, где просто глаза разбегались от обилия фотографий, книг, рисунков, да и «всякой всячины»: была там, к примеру, игрушечная пушечка, принадлежавшая ближайшему другу поэта Е.П. Иванову, из которой Блок любил «стрелять» и которую вдова Евгения Павловича подарила Ильину впридачу к ценнейшим дневникам и мемуарным наброскам мужа.
Не забыть и ликующий голос обычно сдержанного Николая Павловича в телефонной трубке: ему стало известно, что моя книга уже продается в магазине на Новом Арбате и за ней стоит очередь!
Очень подробные и благожелательные отзывы о книге прислали не только «новичок» Горелов, с которым нас потом связала многолетняя дружба, но и такие «блоковеды со стажем», как Жирмунский, Николай Сергеевич Ашукин, Дмитрий Евгеньевич Максимов, Павел Петрович Громов и молодой, но уже отлично зарекомендовавший себя Леонид Константинович Долгополов, вошедший затем в круг моих близких знакомых. А Евгений Борисович Тагер впоследствии как-то даже сказал, что «такой книги у нас еще не было».
Иному читателю эти строки покажутся нескромными, и я вынужден сознаться, что «похвастаться» меня, в частности, побудило одно обстоятельство, отдаленное от описываемого времени более чем на треть века.
Вопреки макашинскому предсказанию, судьба этой книги оказалась довольно непохожей на участь предыдущей.
Разошлась-то она моментально. Притягивало уже само имя Блока. Характерно, что знаменитый спортсмен, конькобежец Е. Гришин, сказал в интервью, что раздобывал ее «всеми правдами и неправдами».