руководители изо всех сил старались копировать, подражать «старшему брату» и при этом нередко хватали лишку.
Поэт Божидар Божилов рассказывал, как сидел однажды ночью в кафе (большой был любитель такого времяпрепровождения!) и вдруг видит, что у входа возникает группа людей в форме хорошо известных «органов» и направляется к его столику.
Ну, думает, всё... А они подходят, вежливо козыряют и вручают ему отнюдь не ордер на арест, а пакет от самого Вылки Червенкова.
Нынче вам и в словарях вряд ли удастся отыскать это имя. А в сталинскую эпоху то было первое лицо партии и государства.
В пакете же была подписанная этим небожителем верстка сборника его высказываний о литературе и искусстве, составителем или редактором которого и был насмерть перепугавшийся Божидар. И ну никак невозможно было отложить отправку этой важнейшей «фельдъегерской» почты до утра!..
Тем не менее, хотелось побывать в этой «незагранице», где, кстати, Червенкова давно сняли и заменили, уже, возможно, памятным хотя бы части читателей Тодором Живковым, который, воцарясь в 1954 году, надолго пересидел на посту даже самого Брежнева и — уж не за выслугу ли лет? — был еще в 1977 году пожалован званием... Героя Советского Союза (впрочем, нам к этому не привыкать: вспомним хотя бы Насера).
Кстати, после войны за рубежом я еще не бывал.
Однако все же не живковская Болгария стала моим первым «международным вояжем».
В самом начале сентября нас с совсем молодым тогда поэтом Робертом Рождественским чуть ли не умолили срочно поехать в Монголию, в Улан-Батор. Причина была замечательно бюрократическая: ни у кого, кроме нас, еще не были оформлены загранпаспорта какого-то нового образца, а в Улан-Баторе уже была назначена встреча с советскими писателями.
Чего, кажется, проще — отменить ее или перенести на более поздний срок! Однако в дотоле смирнехонько следовавшей нам во всем стране вдруг проявили самодеятельность — решили пышно отметить 800-летне со дня рождения Чингисхана, и это вызвало всплеск ностальгических воспоминаний о «былом величии». Зазвучали патетические речи о временах, когда «от топота наших коней дрожал целый мир», и т. п. Насколько теперь помнится, думали даже поставить памятник, выпустить почтовые марки.
«Старшему брату», чьим предкам от юбиляра пришлось солоно, все это не понравилось. Юбилей «свернули», кто-то лишился своих высоких постов — но отменять в этих условиях писательский визит сочли неудобным.
Принимали нас с Робертом очень тепло, все обиды и тревоги были птубоко упрятаны. Мы беседовали с местными писателями (некоторые учились в нашем Литературном институте), были приняты главой столичного буддийского монастыря (едва ли не единственного уцелевшего от уничтожения, как говорили нам, при помощи танков), побывали в селе.
Разве что не встретились с академиком Ринченом, поскольку был он замешан в восславлении Чингисхана. Да порой упоминалось мельком о происходивших здесь при маршале Чойбалсане репрессиях и расстрелах. Чойбалсана уже десять лет не было в живых, но его жестокое правление (1939-1952 годы) будет публично осуждено только десятилетия спустя, в 1988 году, уже на волне, поднятой нашей перестройкой.
Когда мы вернулись в Москву, остальная часть делегации, направлявшейся в Болгарию, уже выехала в Софию поездом. Нам же предстояло, как и в Монголию, отправляться самолетом. При этом мы рисковали опередить коллег и оказаться единственными, кто во время прибудет на уже назначенное торжественное собрание.
Услышав об этом, Роберт комически ужаснулся, представив наше незавидное положение, и, обратясь ко мне, воскликнул: «А мы все поем, все поем, все поем!!!»
Ему вспомнился знаменитый эпизод из фильма «Цирк», где из-за опоздания артистки директор вынужден был бесконечно повторять перед ропщущей публикой свои старые номера.
Слава Богу, все обошлось. Хотя гости и припоздали, зал не только не роптал, но прямо-таки заходился от энтузиазма, скандируя: «Вечна дружба! Вечна дружба!»
Особенно тепло принимали Бориса Слуцкого, который участвовал в освобождении Болгарии и теперь прочел улыбчивое стихотворение о тех временах и нравах, когда местные партизаны сгоряча переарестовали в Плевене чуть не всех предпринимателей. «Их партизаны не обижали, следили, чтобы не убежали», а кончили тем, что решили «буржуазию города Плевена выпустить из плена».
Слушатели бурно веселились, тоже с энтузиазмом вспоминая те месяцы, когда, по свидетельству того же поэта, не требовалось никаких агитационных листовок и «навстречу нашим танкам выходили целые деревни — с хлебом-солью, виноградом, попами» (так и вижу добродушную усмешку Бориса при этом последнем слове!).
Дружеское, благодарное отношение к России было и оставалось совершенно неподдельным. Слишком еще памятна болгарам роль наших войск в избавлении их от турецкого ига в 1877-1878 годах. Об этом говорят многочисленные памятники, церкви, носящие имя Александра II, скорбные горы черепов и костей погибших русских солдат, благоговейно сохраняемые десятилетиями.
Что греха таить: мы-то сами изрядно подзабыли, что да как тогда было. Трагически знаменитую Шипку ныне часто осматривают в прекрасную погоду, наслаждаясь открывающимися оттуда видами, мы же попали на Шипку поздней осенью. Небо было затянуто тучами, гудел пронизывающий ветер. И можно было хотя бы отдаленно представить, каково приходилось здесь солдатам! Вспомните страшный триптих художника Верещагина «На Шипке все спокойно» (успокоительная формула тогдашних военных сводок!) — скрюченную фигуру постепенно заносимого снегом солдата...
Когда мы спустились с горы и очутились в тепле, Вера Инбер, плача, запричитала, как нам, в сущности, повезло — хотя бы чуть-чуть прикоснулись к тому, что здесь творилось.
Увы, усилиями иных наших представителей всякого рода в Болгарии (да и местных деятелей) в отношения двух славных славянских народов было привнесено много казенщины, фальши, натужного пафоса. Настанет время, когда все это нам горестно отольется: сначала ощутимо потянет холодком, а уж потом...
Мне и тогда уже порой становилось как-то не по себе от этих не- молкнущих возгласов о «вечной дружбе», и вспоминался эпизод из горьковской повести, когда некая дама не уставала повторять матери рассказчика, что некогда ей тальму со стеклярусом подарила, и явно ожидала все новых и новых изъявлений благодарности.
Рассказывая о Суркове, я уже упоминал о том редком самодовольстве, с каким оценивал наши отношения с Болгарией советский посол Денисов. Между тем, в первый же день пребывания в Софии я ощутил, что дело совсем не так благополучно.
Поскольку мы с Рождественским выглядели посвежее, чем приехавшие поездом, вечером в наш номер набилось множество местных литераторов, а чуть ли не под утро внезапно заглянул человек, встреченный болгарскими гостями подчеркнуто уважительно — и не только потому, что — старше всех.
Это был один из подлинных героев партизанского движения, поэт и прозаик Веселин Андреев. Он был настроен горестно и скептически, и уже не очень благожелательно по отношению к «старшим братьям». Насмешливо предсказывал, что открывавшиеся на следующий день заседания будут не интересными и что мы, гости, ничего нового не скажем. В частности, не возлагал он особых надежд и на своего давнего знакомого — главу нашей делегации Суркова (и — не ошибся).
Я был задет, мы схватились, заспорили, и назавтра я уж, как говорится, костьми лег, чтобы лицом в грязь не ударить. В перерыве Веселин разыскал меня и, ничего не говоря, просто пожал руку. За время дальнейшей поездки по стране мы продолжали разговаривать о многом и стали друзьями. Он даже шутливо передарил мне свою партизанскую кличку — Андро.
Кстати, когда несколько лет спустя отмечался юбилей Андреева, он поблагодарил через газету всех, кто его поздравил, и в том числе человека, как писал Веселин, которого он в годы войны знал под такой-то кличкой. Имелся в виду Тодор Живков, который, насколько мне известно, почему-то счел себя оскорбленным, и у юбиляра даже были какие-то неприятности.
Помню, как тягостно пережил он, находясь в Москве, весть о расстреле польских рабочих в Гданьске. А с той поры так много воды, и опять-таки — крови, утекло, и столько всего открылось и совершилось, что стареющее сердце Аидро не выдержало. Если Живков со сподвижниками остались тверды в отрицании своей вины, то человек, десятилетиями находившийся в откровенной оппозиции к их политике и нравам, предпочел покончить с собой... Вечная, добрая ему память!
Пестра была наша делегация! Рядом с давно определившимися Инбер и Сурковым были еще только-только выходившие в «путь-дорогу» — Рождественский, украинский поэт Дмитро Павлычко, ленинградский — Олег Шестинский. И как разошлись потом их судьбы! Кто мог представить, что веселый, остроумный, добрый Роберт, казалось бы, самый благополучный и наименее «покусываемый» критикой из всех ровесников-шестидесятников, так трагически рано будет сражен тяжелейшей болезнью, распрощавшись с жизнью до сих пор ранящими строками:
Волга-река. И совсем по-домашнему:
Истра-река.
Только что было поле с ромашками...
Быстро-то как!
.................................................
Может быть, может быть, что-то успею я
в самых последних строках!..
Быстро-то как!
Быстро-то как...
Быстро...
Или что тридцатитрехлетний тогда Дмитро Павлычко, упоенно «братавшийся» с болгарами, играючи осваивавший их родственный язык, талантливый, но как-то кисло игнорируемый «общесоюзной» критикой, вдруг (в страстном желании, наконец-то, угодить ей, что ли?) «оскоромится» скверными стихами о залитой кровью афганской земле, а позже кинется в политику, даже, кажется, министром «незалежной» Украины станет!
А Олег Шестинский, пленявший болгар знанием их языка, какую карьеру сделает, пополнив своим именем печальный перечень крепко запомнившихся Ленинграду руководителей местной писательской организации — Всеволода Кочетова, Александра Прокофьева!