Ниже по Двине мы побывали в Пермогорье, где как-то горько запомнилась могила человека, умершего после Февральской революции: в надгробной надписи он был назван «гражданином» — словно обряжен в новое, непривычное и радующее платье или, вернее, возведен в только что введенное звание. Тоже была пора надежд!..
И совсем иной горечью отдают воспоминания об остановке в Сельце в многодетной семье, где оба «кормильца», муж и жена, пили. Мы по неосторожности расплатились за постой с хозяйкой, и она тут же исчезла из дому с вполне очевидной целью... С тяжелым сердцем ушли мы оттуда!
Ох, уж эта повсеместная беда! Несколько лег спустя прилетели мы в архангельский город Шенкурск, отправились на поиски гостиницы (между прочим, одну задругой минуя обезглавленные церкви), и повстречавшаяся старуха, укачав нам ее, прибавила:
— А магазин — вон он! Аль не пьешь?
Последнее было сказано с насмешливым недоверием...
В городке Емецк на главной улице привлекли внимание несколько домов с памятными досками: здесь жили люди, погибшие в сталинскую эпоху. Доски водрузили «запоздало» — как раз в те годы, когда в «верхах» о былых репрессиях опять предпочитали умалчивать. До «провинциалов» же эти новые веяния еще как-то не дошли.
Из Емецка мы отправились в близлежащий Сийский монастырь, вошедший в русскую историю уже тем, что там содержался соперник Бориса Годунова в борьбе за престол Федор Никитич Романов, постриженный в монахи под именем Филарета, впоследствии патриарх и участник многих бурных событий Смутного времени.
Мы предвкушали красивую дорогу в зарослях шиповника, расписанную в книге-путеводителе «По Северной Двине», но, увы, она была «реконструирована», пролегала в пыли среди отвалов, где доживали век выкорчеванные кусты, прежнее ее украшение.
Монастырь стоял среди тихих красивых озер, был в забросе (помнится, там помещался пионерлагерь). От хозяйки избы, где приютились, наслушались мы горестных былей о военной голодухе, когда такими «эрзацами» питались, что дети криком кричали от запоров. Какие средства от них применялись, писать не решаюсь.
Добравшись до Архангельска, мы переплыли на Кольский полуостров. На кладбище в Кузомени поражали огромные кресты, отдаленно напоминавшие людей с мощным размахом рук. Их засыпало волнами песка, било ветрами. Некоторые уже упали, другие клонились к земле, но еще держались. Величественно-трагическое было зрелище.
Симпатичнейший местный учитель, у которого мы переночевали, повез нас потом на лодке вверх по реке поближе к «месту назначения» — деревне Варзуга. С нытьем и капризами увязался с нами и его отпрыск, который, когда мы его в пути угостили шоколадными конфетами, неожиданно одну за другой побросал их в воду, к немалому смущению отца. Ларчик просто открывался: мать работала продавцов в магазине, и, видимо, сыночек ни в чем отказу не знал. Как тут было не припомнить сийские рассказы...
Оставшуюся часть пути мы одолевали пешком, любуясь уже завидевшимся вдали силуэтом прекрасной шатровой церкви. В поисках очередного пристанища толкнулись и чью-то избу, откуда были спроважены в другую, куда скромнее, без сеней (оказалось, хозяин перед войной стпоил — не достроил).
Постучались, вошли. Хозяйка лежала на кровати, но, выслушав нашу просьбицу, встала — не без явной натуги: у Степаниды Егоровны Поповой, которую мы скоро, как и все, будем зватт тетей Стешей, вечно спину ломило — с тех пор, как в холодном море стаивала (рыбачила в войну).
Тетя Стеша — из самых лучших встреченных нами за жизнь людей! Работящая, скромнейшая и в то же время полная чувстыа собственного достоинства. Многое, наверное, оставалось в ее натуре невыявленным, нераскрытым. Она рассказывала, что была однажды направлена то ли на какую-то выставку, то ли на курсы. Во всяком случае, некие лекции им там читали, чему-то учили. Так ей дня было мало, и она ночами занималась! Соседки по комнате, где их поселили, невзначай пробудясь, поражались; опять эта сумасшедшая до свету сидит!
Нина быстро завоевала симпатию хозяйки, и тетя Стеша не только рассказывала нам о своей нелегкой судьбе (муж пропал без вести, как и многие в тех краях), пела частушки, подчас озорные, но и дали прочесть почти стершиеся письма из армии.
Одно так меня тронуло, что я потом не раз цитировал ето в печати и в устных выступлениях. Оно стоит и вашего внимания, читатель:
«Скоро, наверно, уйдем поближе к основному делу, для чего призваны сюда. Ждем с часу на час. что скоро придется уезжать, так что скоро судьба наша будет решать нашу жизнь и последствия. Но, Стешенька, только не расстраивайся и очень не жалей меня, я иду на хорошее дело, на защиту родины, а если и последствия постигнут несчастные меня, тоже крепитесь, этим самым для себя будете делать лучше».
В ветхих листочках, в не совсем складных словах дышали любовь к своей «дорогой и горячо любимой до конца... жизни незабвенной». желание посильно утешить, приободрить ее, и качалось, письмо, как жар костра — угольком, того гляди могло «стрельнуть» обжигающей песенной строчкой:
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час.
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз.
...И что положено кому, —
Пусть каждый совершит.
На следующий год я предлагал Нине снова поехать в Варзугу, но надо было знать мою жену, вечно опасавшуюся быть назойливой: а не стесним ли мы тетю Стешу в ее крохотной избенке? Да и в новые дали тянуло.
Мы звали ее к себе, но как-то не додумались просто заранее послать деньги на поездку: тогда бы она, наверное, сочла бы себя «обязанной» приехать. Зато ее любопытный сосед, будучи в Москве, пришел даже незваным!
Вскоре тетя Стеша умерла... Смотрю на ее фотографию в праздничном, но таком, в сущности, скромном наряде, которую мы у нее выпросили, и думаю, как ее судьба похожа на другую, столь же драматичную — и, увы, типичную — смоленской тетки Дарьи, о которой писал поэт:
С ее терпеньем безнадежным,
С ее избою без сеней
И трудоднем пустопорожним,
И трудоночью не полней.
Вечная ей память! Спасибо, что слегка уже знакомый читателю Станислав Панкратов посвятил ей в своей книге целый очерк.
Летом 1973 года мы отправились на Мезень. Из Архангельска прилетели в большое село Лешуконское, где по всему берегу стояли прекрасные большие дома с коньками на крышах.
Конечно, и в прошлые годы мы не раз любовались могучими северными постройками. Но тут зрелище было особенно впечатляющим: эдакий богатырский строй, вызывавший мысли о тех, кто все это возводил. За каждым домом, думалось, стоит своя история.
И все же в Лешуконском мы не задержались: хотелось подняться выше по Мезени, и мы — снова на самолетик (старый знакомый Ан-2), который доставил нас на конечный пункт намеченного маршрута — в деревню Вожгора. Никогошеньки мы там не знали, но незваных гостей тут же приютили работавший на почте Павел Алексеевич Поташов и его жена Ульяна Алексеевна.
То была, пожалуй, самая благополучная семья изо всех, которые доведется увидеть в этой поездке. Да и вся деревня — правда, возможно, из-за краткости проведенного там времени — оставила впечатление относительного благоденствия. (Кстати, единственное место, где на нескольких избах красовалась табличка: «Здесь живет почетный колхозник...»!)
И это несмотря на страшные потери военных лет: на обелиске, воздвигнутом в память о погибших, насчитывалась сто одна фамилия!
В соседней Радоме тоже оживленно: повсюду строят новые дома или перестраивают старые. Стук доносится даже с крыльца, мимо которого мы идем, где орудует совсем еще малыш.
А на обелиске — еще сорок пять имен, причем особенно часто повторяются Кармановы и Сауковы.
Павел Алексеевич свез нас на своей моторке вниз по Мезени. Вскоре мы оказались в деревне Чучепала. Жители объясняли это название тем, что некогда сюда вторглось огромное вражеское войско — чуча (искаженное «чудь»?), а потом вдруг чудесным образом исчезло, словно сквозь землю провалилось — «пало».
Остановились у Александры Максимовны Кузьминой, очень приветливой и словоохотливой.
— Где мелко бродила, где глубоко, за коробок (спичек — Л. Г.) работала, а производства не бросала! — весело и горделиво говорила эта «золота молодка», как звал ее свекор. Тут же привела и цифру стоимости трудодня — девять копеек.
В войну же ей случилось быть мобилизованной на лесоповал, где вообще работали только за паек. «Белее бересты была», тогда как обычно «на щеках — зарева» (румянец).
Теперь у нее пенсия — шестьдесят пять рублей, а у мужа будет пятьдесят пять. Несомненный «рост благосостояния», поскольку до 1953 года все, сообща с дочерью Любой, не зарабатывали и шестидесяти. И даже «золота молодка» упомянула, что тогда «люди уже на все готовы были» (подобную фразу я услыхал там еще от кого-то).
С негодованием вспоминала Александра Максимовна, как в одной семье в недавние годы за недоимки отобрали самовар и поставили в магазин на продажу. Старик-хозяин Христом-Богом умолял знакомых выкупить: тяжело было смотреть!
Еще о налогах и недоимках. Не попав на самолет, мы как-то заночевали у начальника аэропорта Михаила Николаевича Семенова, и он рассказывал, что до его ухода на фронт родителям пришлось даже корову продать, чтобы выплатить военный налог (по пятьдесят рублей на родителей и двух сыновей). От Михаила Николаевича, который учился на саперных курсах в Архангельске, мы едва ли не впервые узнали о частых бомбежках этого города и царившем там голоде: прямо на улицах умирали, трупы сваливали в общую яму...
Сам рассказчик, раненый и контуженный под Пинском, вернувшись домой, работал в колхозе бухгалтером, а, когда был арестован председатель, который как-то небрежно обошелся со сталинским бюстом, Михаила Николаевича определили на освободившийся пост, хотя из-за контузии он еле слышал, что говорят на собраниях. Райком партии даже снял его (своя рука — владыка!) со второй группы инвалидност