Через два года Егор, как я здесь стану далее называть его по праву завязавшихся тогда добрых отношений, напечатал в «Известиях», где возглавлял отдел «коммунистического воспитания», мою статью о Дороше (в связи с юбилеем давно покойного писателя) и почти сразу предложил мне вести постоянную рубрику, посвященную новым книгам. Я несколько настороженно предупредил, что не хочу и не буду отзываться на сочинения «руководящих» писателей, на что получил ответ, что можно же писать о самой разной литературе.
Времена стояли такие, что эта затея чуть было не оборвалась на первых же порах. Третьей по счету моей колонкой должна была стать рецензия на книгу Дмитрия Сергеевича Лихачева. Но вот приходит Егор к ответственному секретарю газеты (и своему близкому приятелю!) Игорю Нестеровичу Голембиовскому и вдруг видит на столе гранку этой рецензии с резолюцией: «В разбор».
Что? Как? Оказалось, заведующий литературным отделом Г.Г. Меликянц, вообще, по-видимому, ревновавший к яковлевской «новации», снаушничал, что Лихачев, дескать, на дурном счету у начальства (видимо, имелся в виду секретарь ленинградского обкома Романов) и совершенно не к чему пропагандировать его сочинение!
Ну ладно, с этим Егор управился. Но вскоре уже заместитель главного редактора Лев Корнешов на редакционной «летучке» тоже навалился на «новорожденную».
И тут Егор дал своим противникам решительный бой, зафиксированный в стенографическом отчете следующим образом:
«Должен сказать вам, что, когда... задумывалась эта рубрика, я далеко не был уверен, что она получится. Прежде всего мне казалось невероятным, что найдется автор, непременно известный, уважаемый, который будет готов ради нас отдавать примерно два-три дня в каждой неделе: новую книгу надо найти и ее надо прочитать, и надо написать рецензию. Поверьте мне, писать рецензию на трех страницах значительно труднее, чем на десяти...
С самого начала, с первого появления этой колонки, было огромное количество замечаний, сложилась атмосфера не поддержки нового дела, а максимального неприятия его, то есть та атмосфера, когда, выслушав бесконечный поток замечаний, надо плюнуть на новое дело и махнуть на него рукой. Не буду перечислять все, что было, напомню лишь, что то требовали план рецензий на месяц вперед, не считаясь с тем, что это действительно новинки недели, а не давно появившиеся издания, то требовали на прочтение книгу, прежде чем писать рецензию, хотя целый ряд выступлений Туркова делался по верстке, подписанной в печать...
Наконец дошло до того, что... Лев Константинович Корнешов заявил, что от колонок Туркова пахнет русофильством, а публикация их весьма чревата для редакции. Я тешу себя надеждой, что Лев Константинович не понимает смысла этого термина «русофильство»... И я не могу понять, почему обращение к публицистике Карамзина, размышления о судьбе маленького города вызывают подозрения в русофильстве».
Далее шла пламенная, хотя и приправленная гиперболами, речь о «боевом прошлом автора», который, дескать, на фронте вступил в партию (чего отродясь не бывало, но ведь поди ж ты — уже в новейшие времена Сергей Иванович Чупринин станет каяться, что в своем словаре писателей тоже зачислил меня в члены КПСС. Вид, что ли, у меня такой — большевистский?!)
Одним словом, колонка прижилась, тем более, что новый «шеф» газеты, Иван Дмитриевич Лаптев, ее весьма одобрил.
Помню свой довольно комичный разговор с секретарем Союза писателей по критике В.М. Озеровым, который всякими околичностями старался выведать, кто же мне «ворожит», ибо иначе это еженедельное «явление Туркова народу» представлялось ему совершенно необъяснимым.
За 1984-1993 годы в «Известиях» было опубликовано около двухсот «колонок Туркова», как выразилась в своем отзыве поэтесса Татьяна Бек, а с 1991 года там же печатались и мои литературно-публицистические статьи.
Признаться, никогда в жизни не было у меня такой свободы и «оперативного простора»! Та же Татьяна Бек, упомянув, что я ставлю в особую заслугу знаменитому сабашниковскому издательству то, что оно открывало перед читателями «все новые области знания и талантливые имена», писала: «Это и стало своеобразной программой самого А. Туркова в его работе... в отборе книг для рецензирования, в акцентах внутри каждого материала».
Писавшие об этой колонке отмечали, что одна из ее ведущих тем — это «историческая память, причем не только парадные ее стороны, но и забытые, искаженные, теневые».
«Страшна эрозия почвы, — говорилось в одной моей рецензии. — Но опасна и эрозия памяти, когда порой целые пласты минувшей жизни, куда уходят корни многих мыслей и дел потомков, оказывались как бы не существующими».
Действительно, ведь в ту пору читателю не был еще в достаточной мере возвращен даже Карамзин с его великим трудом — «Историей Государства Российского», ни, тем более, кропотливый исследователь московской старины Иван Забелин или «провинциал» Афанасий Щапов с его трагической судьбой. Лишь робко, глухо, невнятно упоминались такие яркие и жестоко пресеченные в сталинщину явления искусства, как деятельность Всеволода Мейерхольда и так называемый второй МХАТ.
Когда я заговорил о последнем в рецензии на книгу Софьи Гиацинтовой, то получил взволнованное письмо бывшей актрисы этого театра А. Образцовой (жены создателя знаменитого Театра кукол): «...С той поры (как его закрыли— А.Т.) никто добрым словом не отзывался о нашем театре». Она горестно вспоминала их последний спектакль: «Закрыли занавес и больше не разрешили его раскрывать, хотя публика требовала. Капельдинерам было велено поскорее выпроваживать публику. За закрытым навеки для нас занавесом стояли все актеры. Помню, как плакала Гиацинтова».
Неизменно получали отклик в колонке книги и мемуары не только о героях Великой Отечественной войны, но и о ее нескончаемых жертвах — безутешных матерях и вдовах, о «поседелом детстве», о подростках, которые не по возрасту рано встали к станкам и «отдали Отечеству не злато-серебро — единственное детство, все свое добро», как сказано в прекрасных стихах Бориса Слуцкого, или даже занимались поистине ратным трудом, как герои одного очерка, разминировавшие восемьсот восемьдесят (!) гектаров колхозных полей, хотя «по всем правилам раз пятьдесят должны были подорваться».
Даже неполный перечень «персонажей» известинских колонок может дать определенное представление о постепенно складывавшейся перед их читателем картине отечественной (хотя и не только...) культуры: и это не одни классики «первого ряда», но и Николай Новиков, в чьем лице, по выражению Ключевского, «неслужащий русский дворянин едва ли не впервые выходил на службу отечеству с пером и книгой», и скромнейший Яков Полонский, чей поэтический «костер» светит нам доныне, и оба Якушкины — декабрист и бродяга-фольклорист, и Аксаковы, и Петр Лавров, и еще недавно начисто отлученный от родины Павел Милюков, и другой «опальный» — Виктор Некрасов, и не согнутый десятилетиями лагерей и тюрем прекрасный писатель Олег Васильевич Волков, — а скольких достойнейших имен я еще не назвал!
Побывали «в гостях» у колонки и такие замечательные (а то и гениальные) художники, как Нестеров, Васнецов, Врубель, Борисов- Мусатов, Кустодиев, Добужинский, Кузьмин (к тому же чудесный мемуарист), Владимир Фаворский, и целое театральное «созвездие» (как называлась книга Александра Мацкина об этих людях): Станиславский, Михаил Чехов, Сергей Образцов, Цецилия Мансурова, Евгений Вахтангов, Алексей Дикий, Андрей Лобанов, Эраст Гарин...
Доброе слово, как известно, и кошке приятно. И радостно вспомнить, что после появления рецензии на другую книгу Мацкина — «Гоголевские фейерверки» — старый и больной автор вновь уселся за письменный стол.
Надо еще сказать, что известинская колонка была для меня спасительной отдушиной в последние «застойные» годы, когда и в литературной критике воцарилась удушливая атмосфера беспардонного хваления «сановных» писателей, боязни словечко сказать «против шерсти» и вообще чем-либо возмутить стоячие воды идеологического болота.
Через год после начала перестройки главный редактор «Литературного обозрения» Леонард Лавлинский с горечью писал, что даже его «специализированный» (целиком состоявший из критических статей) журнал «не смог, к примеру, опубликовать некоторые едкие заметки А. Туркова из-за того, что одновременно в них задевалось несколько ответственных лиц». Хорошо еще, что некоторые заметки «отважились» напечатать другие издания, например, «Литературная учеба», приютившая статью «Похвала наповал».
Другие же вылеживались годами. Даже «Известия», почти безотказно помещавшие тогда все, выходившее из-под моего пера, в первые годы перестройки однажды струхнули. Правда, поначалу тогдашний глава отдела фельетонов Владимир Надеин, прочитав присланный ему материал, сгоряча позвонил Нине и сказал, что назавтра я проснусь знаменитым.
Но... долго это завтра не наступало! Советовались, обкатывали, смягчали, сокращали — и так и не решились.
Приведу этот злополучный текст (тем более, что он невелик), обошедший несколько редакций и увидевший свет только летом 1987 года.
Встретившись тогда со мной, Татьяна Бек уверяла, что давно так не смеялась. А мне было грустно, что даже и теперь из текста исчезли некоторые строки.
Не домурлыкаться бы...
«Поглаживая развалившегося у него на коленях и ласково мурлыкавшего ежа...»
— С ума сошел! — решит читатель — Еж у него замурлыкал! «Поглаживая...» Про иголки-то забыл?
А если я фигурально — про ту самую критику, которую когда-то с этим симпатичным зверьком сравнивали? И ведь верно — когда ей что-то не нравилось, критика выставляла иглы и кололась.
Только недаром все эти глаголы употреблены тут в прошедшем времени. Похоже, что вынужденный по временам недовольно поглаживать свербевшие места писатель вознегодовал: что такое! Ни тебе сесть-посидеть спокойно или, упаси Бог, почивать на лаврах!