А ведь такие успехи наука делает, всякая там селекция, генная инженерия — вот и вывели бы кого-нибудь попокладистее!
Скоро сказка сказывается, однако и дело, случается, ее обгоняет. Откроешь нынче журнал, другой, заглянешь в соответствующие разделы — и что же видишь?! Мурлычет брат-критик, прямо-таки трется о монументальную писательскую ноту:
— М-м-могуче, м-м-могуче написано! Кла-а-асик вы, уважаемый, кла-а-асик! Мур-мур-мур... Про одного из наших протаимов ищете, как другой прозаик выразился? «Нанизывает на золотую нить новые и новые драгоценные жемчужины» своих романов! Куда уж мне, ежу стриженному! Правда, на юбилее это было сказано, в день, как говорится, заслуженных преувеличений (оттого и об имени умолчим), но, по моему разумению, и в будни подойдет! Кла-а-асик!
И — шасть к другому автору.
— Читали, как я о вас? «Карюха стало именем нарицательным вслед за Холстомером и Каштанкой...»
(Читатель, конечно, помнит, что Лев Павлович... то бишь Антон Николаевич... простите, вконец запутался! — Михаил Николаевич Алексеев написал повесть о лошади Карюха. Так это о ней).
Или вдруг о поэте узнаешь, что он «стал истинным проводником общенародного, общенационального, общегосударственного чувства», что «мнение народное» «поддерживает высоту и крепость его голоса», что его «широко и чисто звучащее слово — верное «эхо русского народа»...
А? Что? Мы, видать, невзначай с печатных страниц в какой- то банкетный зал соскользнули? За что пьем? С какой это я датой позабыл поздравить Владимира Фирсова, которому, видать, по такому случаю столь щедро «передарили» слова, сказанные о себе юным Пушкиным («И неподкупный голос мой был эхо русского народа»)?
Испуганно листаю литературную энциклопедию... Фу, отлегло: Владимир Иванович еще на весьма дальних подступах к юбилею. Перед нами, так сказать, первая примерка будущего праздничного костюма... Или даже памятника?
Вы скажете: серьезный писатель должен быть смущен подобными поцелуями. Ну, а если дрогнет? Если кокетливо разведет руками, подобно одному современному драматургу перед восторженной поклонницей: «Я уж даже старался как-то написать плохо — не могу!» (слова Цезаря Солодаря).
Или даже величаво выйдет на трибуну и молвит: «Хочу сказать о своей сестре — краткости... Мы с Антоном (да Чеховым же!) всегда говорили, что краткость — сестра таланта...».
Ох, не домурлыкаться бы до такого!».
Любопытно, что даже в январе «перестроечного» 1986 года главный редактор «Литературной газеты» А.Б. Чаковский категорически отверг мою статью «Дальнобойное слово», посвященную 100-летию со дня рождения Салтыкова-Щедрина, сняв ее из уже готового номера.
Сатира писателя, действительно, била по вполне современным мишеням. Михаил Евграфович как будто предсказывал, с какими препятствиями столкнутся начатые преобразования.
«Устаревший писатель», — говорилось в этой статье, — незаменимый, ежедневный могучий союзник, подчас далеко опережающий нас и в быстроте реакции на совершающееся именно сейчас, и в глубине понимания психологии старого «ехидства», угадываемого сатириком под наисовременнейшим, по самой последней моде сшитым костюмом.
«Нужды нет, что тут же, в этом самом мундире ненавистник замышляет пакость тому самому делу, в пользу которого он парадно вырядился, — повторяем: эта пакость совершится за кулисами, на заднем плане, на сцене же будут красоваться все внешние признаки преданности делу...»
Спасибо за предупреждение, Михаил Евграфович, ведь и правда...
«В это время около нас остановилось еще два собеседника. По внешнему виду это были два канцелярских политика, но не из высших, а так, второго сорта.
— Ну-с, как-то с новым начальством служить будете? — спросил один.
— А что?
— Как «что»?! Да ведь, чай, новые порядки, новые взгляды... все новое!
— А мне что за дело?
— Как же не дело! Велит писать так, а не иначе... небось не напишете?
— Напишу!
— Чай, тоже неприятно!
— Ничего тут неприятного нет, потому что совсем не в том дело.
— Да в чем же?
— А в том, во-первых, что я могу написать разно: могу написать убедительно и могу написать неубедительно... А во-вторых, неужто вы так наивны, что до сих пор не знаете, что эти дела обделываем мы!
— Как так?
— Очень просто. Я напишу проект точь-в-точь такой, как приказывает начальство; от нас он идет на заключение к Г.Х. Я тотчас же еду к Семену Иванычу, который к Г.Х находится точь-в-точь в таких же отношениях, как я к своему, и говорю: «Семен Иваныч! К вам поступает наш проект, так уж, пожалуйста, вы его разберите!» «Хорошо», — отвечает мне Семен Иваныч; и действительно, через месяц проект возвращается к нам, разбитый в пух на всех пунктах».
Но, однако, что это? Насмешливо острый взгляд писателя на сей раз обращен уже на нас самих и высвечивает нечто такое, что, увы, никак нельзя не признать нам свойственным: «Мы склонны раздражать себя всякого рода утопиями... Мы охотно перескакиваем через все препятствия (в мыслях — А. Т.), устраняем подробности процесса и заранее наслаждаемся уже концом не начатого еще дела».
О, Господи, — думаю я нынче, — будто он предвидел наши ликующие возгласы о том, что «процесс пошел»!
Нет, никак не мог старый лис Чаковский потерпеть такого вмешательства в современность! Человек с гибкой услужливой спиной метрдотеля, как, помните, однажды выразилась Нина, не посмел подать к столу все эти «ядовитые» блюда, словно только что изготовленные сатириком и чуть ли не прямо адресованные покровителям Чаковского из числа кремлевских старцев («Какая преклонность лет! — кипит у Щедрина от возмущения один персонаж, — и всего-то по формуляру семьдесят пять лет значится! В самой еще поре!»).
Увы, пройдет некоторое время, и щедринская артиллерия накроет уже совсем новехонькие цели — скажем, прожекты ельцинских министров, в которых, говоря словами сатирика, «реформаторские затеи счастливым образом сочетаются с тем благосклонным отношением к жульничеству, которое доказывает, что жульничество — сила и что с этой силой необходимо считаться».
И вообще о судьбе перестройки и, в частности, гласности, трудно сказать точнее, чем опять же щедринскими словами:
«Что было потом — лучше не вспоминать. Скажу одно: человеку, который гордо шел в храм славы и вместо того попал в хлев, — и тому едва ли пришлось испытать столько горечи».
Короткая, но драматическая эпоха 1985-1991 годов еще долго будет ставить в тупик историков и тревожно вспоминаться людьми, пережившими ее. Она породила великие надежды, но не только не оправдала большинство из них, но во многом имела самые катастрофические последствия.
Значительную часть людей, в особенности — интеллигенцию, поначалу охватила эйфория, подобная «оттепельной». Я вновь ощущаю это, перечитывая некоторые собственные статьи первых перестроечных лет, носящие характерные названия — «Так держать!», «Идти, не останавливаясь».
Последняя обязана своим названием словам Льва Толстого из его письма Герцену об опасливых созерцателях реформ шестидесятых годов XIX века: «...Эти люди — робкие — не могут понять, что лед трещит и рушится под ногами — это самое доказывает, что человек идет, и что одно средство не провалиться — это идти не останавливаясь».
Лед-то трещал еще под бравурные марши и звонкие рапорты брежневских времен, и смешно думать, что все началось только исключительно из-за «торопливой» горбачевской походки. Беда была в том, что походка была не только не торопливой, но неуверенной, спотыкающейся, а маршрут — недостаточно продуманным.
Что говорить, наследство Горбачев получил прескверное, но когда в одном писательском выступлении ему позже был брошен упрек, что предпринятое им напоминает движение самолета, не знающего, куда он летит, с этим теперь трудно не согласиться (из чьих бы уст сказанное не исходило). И снова на ум приходит Щедрин со своими, увы, не услышанными советами: «Разделять одну и ту же задачу на две половины, из которых на одну соглашаться, а о другой игнорировать, — значит добровольно обманывать самих себя».
Вот и мы — гласностью упивались, а с экономикой не знали, что и делать, то ее «ускоряли», то в очередной раз начинали преследовать «частников», то руками партийных соперников генсека подымали на него «гегемона» — рабочий класс.
С ним всю историю советской власти заигрывали (одновременно жестоко эксплуатируя!). «Признаюсь, мне давно уже не по душе броское «эффектное» выражение «Его Величество Рабочий Класс», — писал я в самом начале перестройки. — Ведь там, где Его Величество, там легко зарождается лесть, там возникает чрезвычайно убыточная и для литературы, и для жизни «промышленная» отрасль — производство од и мадригалов, монументальных статуй с орлиным взором и молотом за плечами».
Вскоре к «Его Величеству» воззвали во внутрипартийной борьбе: против Горбачева были все средства хороши, до разнузданных всеобщих забастовок!
Мне до сих пор удивительно, что тогда, в апреле 1991 года, «Известия» напечатали мою, на сей раз отнюдь не литературную колонку — «Булыжник — оружие пролетариата?»:
«Булыжник — оружие пролетариата» — так называлась известная скульптура Шадра. В замысле скульптора было показать героизм самоотверженного противостояния безоружного труженика громаде самодержавного государства. Однако логика подлинного искусства нередко ведет дальше, чем первоначально ставил своей задачей сам художник, и открывает новый смысл в избранном им сюжете.
Шадровский пролетарий не картинен, увиден без прикрас. Эта фигура с ее мрачной, отчаянной готовностью прибегнуть к единственному своему «оружию» скорее заставляет задуматься о такой человеческой обделенности, когда не жаль не только себя, а не мил весь мир, воспринимаемый лишь как невыносимая тяжесть, сгибающая тебя в три погибели.
Шадровский герой — это словно бы взбунтовавшийся атлант, который еще недавно угрюмо и покорно держал на своих плечах постройку, а теперь бросил ношу и с мстительной радостью готов увидеть, как обрушится все здание.