Смотришь на эту скульптуру и, кажется, слышишь не только свист камней, летящих в жандармов или казаков, но и гул пламени, пожирающего уже не одни полицейские участки и тюрьмы, но и прекрасные дома и дворцы, некогда построенные крепостными мастерами, картины великих художников, библиотеки и прочее якобы «барское» добро.
Неохота соглашаться, когда ныне революцию нередко целиком уподобляют пожару и разору, но и забывать о том, что она способна обернуться этим страшным ликом, не стоит.
В свое время вожаки большевистской партии пренебрежительно отмахнулись от «панических» предостережений, что они смешивают государство с носителями власти, ради подрыва позиций правительства разрушают стачками хозяйственную основу страны и подрывают «самую основу культуры — дисциплину труда», как писал Петр Струве.
Увы, разрушительный булыжник «экспроприации экспроприаторов» (в русском переводе — «грабь награбленное»!), освященных идеологией жестоких самосудов, изгнания или «перевоспитания» буржуазных «спецов» с тех пор наделал дел и, казалось бы, должен оставить по себе недобрую память.
Несколько десятилетий «его величеству рабочему классу» бесконечно льстили и одновременно втирали очки. На политической сцене разыгрывался новый вариант андерсеновской сказки о голом короле, якобы роскошно разодетом.
И вот, окончательно осознав, что гол, мнимый монарх рефлекторно и яростно схватился за тот же булыжник. Легко понять чувства людей, кидающихся в забастовки. Но ведь этот булыжник в наш век стал куда тяжелей и опасней, чем был, и, нацеленный во власть, в подкачавших лидеров, осточертевшую бюрократическую волокиту, по-прежнему норовит угодить в государство, общество, весь народ.
Боязно сказать, но иные массовые акции последнего времени вызывают опасливое воспоминание о том басенном персонаже, который «увесистый булыжник в лапы сгреб... и, у друга на лбу подкарауля муху, что силы есть — хвать друга камнем в лоб!».
...Неужто мы не в силах осознать, что... разноликий булыжник — совсем не радостное свидетельство нашей демократической зрелости, не один из моментов капитального ремонта нашего общего дома, а весьма эффективное средство его разрушить?»
Некогда Щедрин писал о том, как порой выцветает, выхолащивается или даже превращается в свою противоположность, присваивается чужими, грязными и алчными руками «хорошее слово» — прогрессивная идея, доброе начинание. На нашей памяти это происходило не раз. Пришел черед и «перестройке», «реформам» и «демократии».
Очищение идеалов социализма диковинным образом обернулось их поруганием и отвержением, борьба с неравенством, антидемократизмом, пресловутыми привилегиями для «верхов» — колоссальным имущественным расслоением, нищетой миллионов людей; «ускорение» экономического развития — катастрофическим спадом производства и гибелью научно-технического потенциала.
Во многом это было подготовлено и обусловлено всей предшествующей «циркуляцией» существовавшей социально-экономической системы.
Почему я прибегнул здесь к горестно-ироническим кавычкам?
Циркуляция, круговращение крови в человеческом организме обеспечивает необходимый обмен веществ между тканями и внешней средой — снабжение органов кислородом, выведение углекислого газа, терморегуляцию. У нас же в общественном организме циркуляция все чаще и больше нарушалась, живительного притока «кислорода» новых идей в самые различные органы, начиная с руководящего «мозга», поступало все меньше. Все более склерозировавшаяся система самоубийственно отвергала все свежее, спасительное, способное обновить и улучшить существующий порядок, и так же вытесняла людей, которые в ее глазах хотя бы в какой-то степени воплощали эти беспокойные веяния.
Если говорить о так называемом верхнем эшелоне власти, то — пусть в сравнительно мягком варианте — это произошло с Косыгиным и его довольно скромными реформаторскими поползновениями. В нижних же звеньях с «еретиками» расправлялись, не церемонясь, как, например, с агрономом Худенко, из-за своих нововведений окончившим жизнь в тюрьме.
Что касается литературы, то «нет повести печальнее на свете», чем история журнала «Новый мир» и его многолетнего редактора Александра Твардовского, не только искренно веровавшего (до поры) в социализм, но и всемерно стремившегося способствовать его развитию и очищению. Все его попытки дать больший простор самостоятельной мысли и действительно реалистической литературе встречали яростное неприятие, и дело завершилось отрешением великого поэта от должности и скорой его смертью.
Выше уже упоминалось о подобных же злоключениях Егора Яковлева.
Поучителен и пример тоже ныне покойного критика Игоря Александровича Дедкова, который был в столичном университете одним из вожаков молодежи, но после окончания университета был спроважен подальше от центра событий, в Кострому.
Потребовались годы, чтобы благодаря своему таланту и работоспособности Игорь Александрович сумел даже в застойную пору выбиться в первый ряд критиков и активнейшим образом способствовал, по выражению Щедрина, расширению арены реализма в литературе.
Казалось бы, перестройка и дальнейшая ликвидация угнетавшей его системы предоставляли Дедкову еще больший простор для деятельности: наперебой звали в столичные редакции, вернули в Москву, даже пост министра культуры предлагали.
Однако и в эпоху, наступившую после распада СССР, судьба этого человека оказалась драматичной, и я к этому «сюжету» скоро вернусь.
Знаменитый русский историк С.М. Соловьев иронически вспоминал, как во «взбаламученном море» шестидесятых годов позапрошлого века вдруг «из либерала, нисколько не меняясь, стал консерватором».
Подобное испытали и некоторые из нас, в том числе Дедков. И чтобы передать чувства, нами тогда владевшие, приведу сказанное в моей статье, напечатанной в начале драматического 1991 года как раз в журнале, в котором уже работал Игорь и который пока еще носил прежнее название — «Коммунист», но уже освободился от своей прежней лютой ортодоксальности и вскоре стал по праву именоваться «Свободной мыслью»:
«Все вспоминаются стихи «немодного» нынче поэта:
Лошадь на круп
грохнулась.
И сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клешить,
сгрудились.
Смех зазвенел и зазвякал:
Лошадь упала! —
Упала лошадь!
Что-то похожее и нынче происходит. Общественный строй, который десятилетиями непререкаемо объявлялся абсолютным благом, величайшей победой или, на самый худой конец, — чрезвычайно удачным экспериментом, обнаружил свои катастрофические изъяны и пороки. Зашатались — и в фигуральном, и в буквальном смысле — пьедесталы его пророков и устроителей. И, кажется, уже только ленивый не пульнет в них и в тех, кто пошел за ними, ехидным словцом или прямой издевкой.
...У самых благородных и великих идей складывалась в истории человечества нелегкая, а то и просто трагическая судьба. Об этом надо помнить. Знавали они и страшные катастрофы, и самые чудовищные метаморфозы. При желании можно по этому поводу вволю поглумиться (за примерами подобного рода и в наши дни далеко ходить не надо!).
А можно — и необходимо! — снова и снова пытаться разгадать, почему самые лучшие человеческие устремления в который раз терпят неудачу, как бы искривляются, деформируются.
«Мы смеемся над Дон Кихотом... но... кто из нас может, добросовестно вопросив себя, свои прошедшие, свои настоящие убеждения, кто решится утверждать, что он всегда и во всяком случае различит и различал цирюльничий оловянный таз от волшебного шлема?... Мы сами на своем веку, в наших странствованиях — видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором они видели осуществление своего идеала и превращение которого они также приписывали влиянию злых, — мы чуть было не сказали: волшебников — злых случайностей, — печально констатировал Тургенев еще в середине позапрошлого века и тут же, казалось бы, неожиданно и, к вящему огорчению современных скептических умов, заключал: — Мы видели их, и когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать».
И эта мнимая непоследовательность старого «прекраснодушного» писателя, по мне, куда предпочтительнее нашего головокружительного большого скачка от одически восторженных гимнов всему происходившему, стоголосым хором перепевавших: «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?.. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» и т. д., и т. п. — к ехидному ерническому улюлюканью: «Лошадь упала! Упала лошадь!» заканчивалась моя статья.
На смену горбачевской нерешительности, неторопливости пришла лихорадочная ломка и государства, и всего недавнего уклада, а следом — переоценка ряда принципов и убеждений. Вновь, как в позапрошлом веке, в России, по толстовскому выражению, все перевернулось.
Прежде преданная анафеме частная собственность не просто справедливо восстановлена в правах, но стала предметом форменного идолопоклонства, когда чуть ли не все ее проявления возводятся на пьедестал и объявляются предметом для подражания.
Между тем век с лишком назад философ Владимир Соловьев писал, что «собственность сама по себе не имеет ничего абсолютного»: «Это — ни священное благо, которое надо защищать любой ценой и во всех его проявлениях, ни зло, которое должно обличить и уничтожить. Собственность — относительный и обусловленный принцип, который должен подчиняться принципу абсолютному — принципу нравственной личности».
Какое там! Последний принцип нынче в явном загоне. Как бы ни был зыбок и часто даже лицемерен якобы общенародный характер общественной собственности в СССР, гайдаро-чубайсовскими реформами она была фактически отдана, говоря по-старинке, на поток и разграбление. И ни «практики» приватизации (справедливо переименованной народом в прихватизацию), нажившие на ней баснословные капиталы, ни «те