Первое время председателем правления общества «Знание» был академик Артоболевский, к журналу явно благосклонный. Но после его кончины в «Знании» воцарился лауреат Нобелевской премии по физике академик Басов, которому вздумалось превратить общекультурный, отвечавший интересам разных категорий читателей журнал в преимущественно технический, с «академическим» уклоном.
Он думал проделать это втихомолку и, быть может, преуспел бы, если бы слух о его затее все же каким-то образом не дошел до Нины и она не ринулась на защиту своего детища, которому к этому времени отдала добрых два десятка лет жизни, создав замечательный коллектив (пусть ныне и не модно это слово!) и на редкость привлекательную для авторов атмосферу в редакции.
По сравнению с нобелевским лауреатом Нина, конечно, выглядела прямо-таки муравьем, но таким, который, как в крыловской басне «хаживал один на паука». «...Ей цены не было, как она изворачивалась для того, чтобы журнал существовал», — скажет впоследствии известный художник Б. Жутовский. Добившись аудиенции у «самого» Тяжельникова, в недавнем прошлом первого секретя ЦК ВЛКСМ, а в ту пору возглавлявшего один из главнейших отделов «большого» ЦК, Нина сумела его «распропагандировать». Психологически немалую роль при этом сыграло ее страстное заявление, что какой-либо сугубо личной заинтересованности в судьбе журнала у нее нет: «Я ведь уже с базара еду!» — сказала она, имея в виду свой возраст. Услышав такое от все еще интересной, со вкусом одетой дамы, Тяжельников, по ее словам, даже несколько оторопел.
В это время, как ранее и в других случаях, на выручку журналу пришел один из членов редколлегии — знаменитый химик Иван Людвигович Кнунянц. Нина с веселой нежностью вспоминала, как он, замотанный платком (флюс разыгрался), по-бабьи пригорюнясь, вместе с ней искал и находил особенно убедительные и хитроумные формулировки для очередной петиции в «верха», обличая вздорность и вредность басовской выдумки.
И они отбились! Басов недовольно отступился от своей затеи.
Не без иных треволнений, огорчений и хлопот (к примеру, пришлось по ряду причин переменить формат журнала, что далеко не всем читателям пришлось по вкусу), Нина проработала в редакции еще несколько лет (я даже дразнил ее, что дольше «царил» только незабвенный Софронов: тридцать три года против ее двадцати четырех!).
Она подала в отставку в 1989 году накануне семидесятилетия и сумела передать бразды правления не какому-нибудь пришлому «варягу», а своему долголетнему, после ухода Л. Жигарева, заместителю Григорию Андреевичу Зеленко, который некогда начал журналистскую деятельность ее сотрудником в отделе науки «Литгазеты».
Вместо тех трудностей, с которыми сталкивалась редакция прежде и о которых, надеюсь, читатель уже получил представление, на Гришину долю выпали совсем другие, порожденные переходом на рыночные «рельсы». И, живя «на покое», впрочем, тоже изрядно видоизмененном наступавшей эпохой девяностых годов, Нина остро переживала новые журнальные мытарства, очень сочувствуя Грише и считая, что сама бы никак не «соответствовала» посту главреда в этой ситуации (с чем никак не соглашался один из ее бывших сотрудников и «крестников», талантливейший журналист Карл Леви-тин, упрямо твердивший, что «Нина Сергеевна все равно всех бы обаяла и всего добилась»).
По-прежнему предельно скромная, она искренно удивлялась тому, что сотрудники не забывают ее, звонят, навещают, хотя на мой (впрочем, разумеется, пристрастный) взгляд, в этом не было ровно ничего удивительного. Ведь она была крайне заботлива по отношению к этим своим разновозрастным «детям», вникая в их дела и заботы, не однажды приходя им на помощь, распознавая дотоле дремавшие в них задатки и активно побуждая развивать их.
Очень вспыльчивая, она была столь же отходчива. Да и свое недовольство-то порой выражала весьма своеобразно. К одной из своих любимых «подчиненных» она в таких случаях обращалась на «вы» и по имени-отчеству, от чего молоденькая «Ирина Михайловна» сильно огорчалась. Приятельницы другой сотрудницы еще по университету диву давались, когда она — по их твердому убеждению, абсолютно легкомысленное существо, — оказавшись под началом у Нины, стала дельным работником.
Вспоминают, что, когда будущий ответственный секретарь журнала Е. Щукина пришла в редакцию на «смотрины», то застала столь бурную перепалку Нины с Гришей, что в смятении пеняла «сватавшей» ее Татьяне Чеховской: «Куда ты меня привела?!» А потом долгие годы трудилась с этими «крикунами» (кстати, и Таня была в сем отношении не промах!), которые, когда Катя заболела раком, сделали все, чтобы всемерно продлить ее жизнь и облегчить страдания.
В ту пору «главред» порой нежно поглаживала Катин «ежик» — стриженую после облучения голову, вздыхая о ее прежних роскошных косах.
Больно, что ни-ко-го из только что названных уже нет в живых, как и Романа Подольного, великого эрудита, любвеобильного толстяка с раблезианским аппетитом, и постоянного автора журнала, тоже дебютировавшего у Нины еще в «Литгазете» — Натана Эйдельмана.
Но даже теперь, после ее смерти, у меня сохраняются самые добрые отношения с оставшейся горсткой ее повзрослевших «детей» — Галей Бельской и двумя Иринами — Бейненсон и Прус, а также с давно ушедшим из редакции Карлом Левитиным.
Трудность перехода после довольно бурной деятельности на положение пенсионера в какой-то мере облегчилась для Нины необходимостью обживать купленную нами квартирку в кооперативном доме в подмосковном Красновидове, что она и стала поделывать с присущими ей увлечением, выдумкой и энергией.
Несмотря на случившиеся в жизни у всех у нас экономические осложнения, Нина, к счастью, наслаждалась подмосковной природой, собственноручно создаваемым уютом и — тишиной, прямо-таки разительной по сравнению с заоконным гулом нашего Ленинского проспекта. Мы ходили в Консерваторию: Нина любила музыку (в детстве училась играть на рояле и даже добилась некоторых успехов, но потом играла все реже, хотя рояль еще долго следовал за ней при переездах из Ленинграда в Москву и с квартиры на квартиру). Сильно переживая услышанное, она довольно быстро утомлялась и удивлялась, что я, реагировавший куда менее остро, могу внимать «сладким звукам» чуть не часами.
Накануне восьмидесятилетия ее здоровье резко ухудшилось. 20 августа 1999 года, когда мы делали покупки, собираясь вечером к Дорошам (в очередную годовщину смерти Ефима Яковлевича), Нина внезапно дважды подряд потеряла сознание на улице. С той поры она несколько раз побывала в 67-й больнице под наблюдением Самуила Яковлевича Бронина, которому, уверен, обязана еще несколькими годами сравнительно полноценной жизни.
Однако в первые годы нового века стало заметно сдавать сердце, и мы уже не могли совершать прежних дальних прогулок, не говоря уже о лыжных. В какой-то мере это совпало с тем, что на рубеже веков окрестные поля стали стремительно застраиваться дачками и довольно вычурными коттеджами. Отхватили новые соседи и бо́льшую, лучшую часть леса над Истрой, особенно излюбленное место наших прогулок, совершаемых порой вместе с близким приятелем, сценаристом Будимиром Метальниковым (увы, в 2001 году он умер).
Теперь во время укороченного маршрута в совсем ближний неказистый лесок мы сиживали, отдыхая, на большой упавшей березе, и мне как-то тревожно припоминалось похожее дерево, фигурирующее в «Последнем лете Форсайта» Голсуорси.
И все же мы не без удовольствия доживали последние осенние дни, почти одни в опустевшем доме.
Вернулись в Москву. И в тот самый день, когда там произошла страшная драма с захватом заложников на Дубровке, Нина в мое отсутствие упала, на сей раз дома, и сильно рассекла висок. Несколько дней спустя возникла не прекращавшаяся температура. Нину положили в 7-ю больницу, но долго не могли поставить диагноз, пока туда не приехала близкий друг всей редакции доктор Элла Григорьевна Брагина, жившая уже в Германии.
Она-то и распознала опаснейшее заболевание — гемолиз, распад эритроцитов, красных кровяных шариков. Надо заметить, что за год- два до этого одна из врачей обеспокоилась по поводу взятого у Нины анализа крови и направила ее к гематологу, но тот ничего настораживающего не усмотрел (ах, не просмотрел ли?!).
Началось лечение большими дозами преднизалона, лекарства, способного в свою очередь повлечь весьма неприятные последствия. Почти весь декабрь я фактически безвылазно находился в больнице, где, к счастью, удалось выхлопотать отдельную палату, хотя в иных случаях у нас ненадолго появлялись «соседи». Нас блюли не только мой сын, но и другие «дети» — обе «Иры» и Алиса Гришаева со своими кулинарными изделиями.
К новому году Нину выписали с явным улучшением. Но, увы, вскоре стали возникать рецидивы: снова падал процент гемоглобина в крови и регулярно вынуждал прибегать уже не только к преднизалону.
Элла Григорьевна, которой я бесконечно обязан, давно заговаривала о том, что надо удалить источник происходившего процесса — селезенку, но и ее коллеги, и сама Нина боялись, что в ее возрасте это слишком опасно.
Держалась больная молодцом. Элла Григорьевна забыть не может, как однажды навестила ее и видела, что той очень плохо, а Нина, тем не менее, улыбалась и, как выразилась Элла Григорьевна, вела светскую беседу.
Ей было уже трудно читать, и я снова, как бывало в самом начале нашей совместной жизни, стал «лектриссой». За месяц перед новым отправлением в больницу она с живейшим интересом и удовольствием выслушала в моем «исполнении» все шесть томов книги Черчилля об истории второй мировой войны.
На операцию ее не без труда положили в Институт гематологии. Здесь, увы, об отдельной палате и мечтать не приходилось. И хотя я с утра каждый день приезжал, часы моего отсутствия она еле переносила, сердилась, раздражалась при малейшем опоздании» и, чтобы сократить время пути, я даже приезжал ночевать к бывшей жене Лиде. Лишь в последнюю неделю, уже после операции, как-то исхитрился «противозаконно» пристраиваться в Нининой женской(!) палате на пять-шест