ь человек, пользуясь временно пустующей койкой и — спасибо им! — снисхождением соседок и медперсонала.
Операцию и наркоз Нина, как и предсказывали, перенесла трудно, но все же дело, казалось, пошло на поправку. Процент гемоглобина возрастал. 23 апреля ее выписали. Она была еще очень слаба, сильно нервничала, слегка, похоже, галлюцинировала и, ставши во многих отношениях беспомощной, все более нуждалась во мне, не хотела, чтобы я отлучался из дому, хотя бы за хлебом и, когда я пытался ее урезонить, (увы, возможно, порой слегка раздражаясь), говорила, что я к ней жесток.
В каком нервном напряжении Нина находилась, ясно из того, что, узнав о назначенной на 7 мая телепередаче о Слуцком, сделанной по моему сценарию и с моим участием, она просто потрясла меня вопросом: нельзя ли... испортить телевизор? И призналась, что с тех пор, как узнала, что предстоит, ее колотит дрожь. Она и всегда очень волновалась, как пройдут мои выступления (сама выступать терпеть не могла).
До сих пор не знаю, не сделал ли я смертельной ошибки, резко не усилив ей дозу успокоительных лекарств (хотя врачи и так боялись «переборщить» в этом отношении, памятуя о возможных последствиях недавнего наркоза).
Я всячески успокаивал Нину, говоря, что просто не буду включать телевизор, а передачу посмотрим потом, на пленке.
— Но ты обидишься! — трогательно возражала она.
Ранним утром того злосчастного дня я, уже месяц спавший рядом, на раскладушке, услышал, что Нина встала по своим надобностям, а, выйдя вслед, обнаружил, что она потеряла сознание.
Врачи быстро прибывшей скорой помощи диагностировали тяжелый инсульт и предупредили, что вряд ли она оправится от него.
Инсульта Нина боялась всю жизнь, страшась превратиться в совершенно беспомощное, а то и бесчувственное, бессмысленное существо (примеры были совсем близко, так угасала и теща сына.)
Однако в этом отношении Бог оказался к ней милостив: спустя всего лишь полтора часа Нины не стало.
Я полагаю, что и мой уход,
Назначенный на завтра иль на старость,
Живых друзей участье призовет —
И я один со смертью не останусь.
(Как всегда, не могу «обойтись» без Твардовского...)
На смерть Нины откликнулись не только друзья, сотрудники и авторы ее бывшего журнала.
«Она, — говорилось в некрологе, напечатанном в газете «Московские новости», — более двадцати лет возглавляла издание, которое во времена советской цензуры стояло в одном ряду с «Новым миром» и «Литературной газетой». «Знание — сила» стал одним из первых, кто начал писать об экологии как об общественно-политической проблеме. Отказ от проекта переброски северных рек в середине 80-х — это в том числе заслуга журнала и его главного редактора. Не единственная и не главная. Самое важное заключалось в том, что при Нине Сергеевне Филипповой возник и живет до сих пор журнал, где выполняется главное условие развития науки и общества — свобода мысли».
Конечно, сама она, по своему характеру, сочла бы все это страшным преувеличением!
«Не было у меня (при приходе в журнал — А.Т.) никакой программы, — говорила она в одном позднейшем интервью — Я его (журнал — А.Т.) не строила, он сам строился. Как живой организм. Знаете, говорят: есть театр режиссерский и есть театр актерский, режиссер которого делает все, чтобы актер смог раскрыться. Показать лучшее в себе. Наш журнал — театр актерский».
А вот что писала одна из «актрис» в статье «Запоздалое признание»: «В вас не было ничего начальственного — ни в тоне, ни в поведении, ни даже в самооценке... В чем действительно состояла ваша привилегия, так это в ответственности. За все отвечали вы. Все ошибки, промахи брали на себя решительно и властно, закрывая собой «расшалившихся деток», как любовно называли всю нашу редакцию.
...Вы разрешали все или почти все — фантазировать, экспериментировать со статьями, рубриками, придумывать, устраивать «штурм мозгов»... Разрешали, бесконечно доверяя нам и абсолютно точно зная,только свобода способна рождать поступки и действия, достойные человеческой природы и совершенно необходимые человеку.
Мы знали и тогда, как нам и журналу чудесным образом повезло с Главным, но в молодости чудеса воспринимаются, как что-то вполне нормальное, обычное».
Что к этому добавишь?..
Еще в преддверии новой больницы и опасной операции она с ее великодушием заранее постаралась меня утешить, сказав однажды:
— Помни, что я была счастлива...
Хотя я-то знаю, что во многом перед ней грешен.
Когда-то, в январе 1967 года, во время нашей размолвки из-за моего, дорого стоившего Нине «романа», она вдруг усадила меня на диван рядом с собой и внешне спокойно, грустным и добрым голосом спросила:
— Ну, что — будем расставаться?
Я только головой отчаянно замотал и понял, что — ни за что, никогда...
Но вот теперь расстался. Навсегда. Безмерно ее любя и безмерно виноватым перед нею.
В сентябре того же 2004 года Нине исполнилось бы восемьдесят пять...
Той же осенью в Красновидове на лоджии возле твоей любимой комнаты вдруг объявился снегирь — будто какой-то привет от тебя, ушедшей.
Я вышел насыпать ему крошек и тут же заметил еще и давно не виданную белочку, шустро пробежавшую сначала по усеянной опавшими листьями земле, потом — по дереву: самой-то ее уже не различить было, но — стволик закачался. Как бы ты ей радовалась! Как и всему этому ясному, солнечному деньку уходящего бабьего лета...
Первая осень без тебя... Желтеют березы... Стучит дятел...
Первая весна без тебя. Скоро год, как...
Второй год... Третий...
Вышли две моих книги, которых ты ждала — не дождалась... Обе посвящены твоей памяти
Теперь на закате собственной жизни вспоминается бесконечно многое, пусть иной раз, на посторонний взгляд, быть может, и незначительное.
Вдруг отыскалась шутливая записка, видимо, наших первых общих месяцев: «Весна. Работать не хочется. Где ты? Ах!!!»
Весной 1967 года после тяжелейшего спазма мозговых сосудов мы жили у вышеупоминавшихся Ждановых, попросивших на время их отсутствия «постеречь» пахринскую дачу. На нашем попечении оставалась и огромная южнорусская овчарка Вега. Хозяева постарались нас ей «представить» и «отрекомендовать», тем не менее Нина побаивалась этой мощной громадины.
Стоял непривычно жаркий май. Я ставил на большом ждановском участке в тень под елками раскладушку для Нины. Поначалу Вега располагалась поодаль, но постепенно расстояние, отделявшее ее от болящей, все сокращалось и сокращалось. А та, слегка окрепнув, порой уже пересаживалась в стоящее рядом кресло.
Однажды кто-то пришел нас навестить, Нина поднялась навстречу, оставив на ручке кресла начатую конфету, и тут Вега потихоньку подошла и слизнула ее. Очень мы веселились, обнаружив пропажу!
Совсем запанибрата с Вегой так и не стали, уж больно была грозна и независима. Следующей зимой она занемогла и даже не выходила из конуры. Я обеспокоился и сунулся туда с миской еды. Но тут Вега осторожно, однако «со значением» ухватила мою руку своими внушительными челюстями...
Однако, когда той же зимой мне рано утром потребовалось поехать в Москву, стук захлопнувшейся калитки разбудил Вегу, она выбежала вслед и, видимо, решив, что осталась в одиночестве, завыла так, что Нина выскочила на крыльцо еле одетой, чтобы ее окликнуть и успокоить.
Она тем более сочувствовала Веге, что сама с годами все более тяготилась моими отлучками. Возвращаясь и еще даже толком не закрыв отпертую дверь, я почти всегда слышал ее обрадованный голос.
Теперь меня встречает тишина...
Не нагляжусь на фотографию совсем молодой, еще до нашей встречи Нины. Знать не знаю, к кому было тогда обращено это милое, нежно улыбающееся лицо. Но теперь-то оно вроде смотрит на меня и вызывает в памяти давние строки Инны Гофф:
Боюсь, что не выдержишь ты и заплачешь, —
И я улыбаюсь тебе...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Мои товарищи во тьму
Уходят друг за другом быстро,
Как в темный люк парашютисты —
По одному, по одному.
Юрий Разумовский (сам теперь уже ушедший)
Друзья, давайте видеться почаще!
Константин Ваншенкин
Когда я начал потихоньку «кропать мемуары», как было сказано в давних стихах Кости Левина, то думал назвать их «Тополиный пух» и предпослать им следующее вступление:
«Лето 1945 года. Госпиталь в приволжском Камышине.
Постепенно выздоравливаешь, приноравливаешься к своему новому положению, и горечь увечья, температурные вспышки, невзрачность обстановки (по ночам в палату захаживают крысы, могут и днем повстречаться тебе в каком-нибудь укромном уголке), — все перекрывается ощущением возвращения к жизни, да еще отныне — мирной, ее обещаниями, ее дразнящими воображение маревами будущего.
И вот уже кажешься себе взаправдашним поэтом и вместо дневника записываешь что-то вроде:
А дни — как тополиный пух,
Неясный, теплый, летний снег.
Подставь ладонь свою, и пусть
Пушинки подплывают к ней.
Но лишь одна и редко две
Останутся в твоей руке...
Десятки лет миновали с тех пор, и многие-многие, едва ли не большинство, из прожитых дней исчезли из памяти, наподобие того давнего пуха, который заваливал камышинские улицы, площади, скверики, смешивался с пылью и слипался в огромные комья, а ветер гнал их все дальше, как перекати-поле.
Но что-то осталось — и то ласково щекочет ладонь, сжавшую эту пушинку, как будто ты какой-то неугасимый солнечный лучик поймал, а то доныне отзывается в сердце болью, чувством утраты или горькой вины».
Однако слишком многое, что стало вспоминаться, никак не походило на легкие пушинки (хотя некоторые сугубо личные странички в какой-то мере уживаются с этим образом).
Одних разлук столько накопилось! И давних, и еще даже не запекшихся ран... Замолкших телефонов... Писем, ставших последними...
Вот уже год, как не стало Лены Николаевской, с которой нас за шестьдесят с лишним лет столько связывало — вплоть до уже одним нам с нею ведомых маленьких тайн и секретов или просто смешных воспоминаний.