Четыре женщины рукоплескали маленькой рыжеволосой убийце, не вполне понимая, зачем они это делают, но послушно следуя примеру миссис Норидж.
И тогда произошло кое-что удивительное.
Девушка, только что рыдавшая под грузом несправедливых обвинений, выпрямилась; слезы ее высохли, на щеках вспыхнул румянец. Она обвела взглядом зрительниц и улыбнулась. Эта торжествующая улыбка преобразила ее личико. Из хорошенького оно стало воистину прекрасным. Глаза Рейчел засверкали от счастья, она засияла, услышав аплодисменты. Улыбка порхала на ее губах, пока мисс Коллинз раскланивалась перед тремя оцепеневшими от ужаса женщинами – и перед миссис Норидж: единственной, кто смог по достоинству оценить ее игру.
Кэб остановился перед входом в пансион. Донован погрузил багаж гувернантки и проверил упряжь крепкой пегой лошадки, бойко помахивавшей хвостом.
Флора и миссис Норидж договаривали последние слова, стоя на ступенях. Миссис Биллингтон попрощалась с гувернанткой еще утром. Кроме бесконечных изъявлений признательности и заверений, что она всегда будет желанной гостьей в «Фезервике», Эмма увозила с собой великолепный гобелен с изображением королевской охоты.
Накануне днем тело Аннабеллы было извлечено из колодца. Вскоре после этого Рейчел Коллинз вывели из пансиона в наручниках. Не могло идти и речи о том, чтобы готовить спектакль: «Фезервик» погрузился в глубокий траур.
– И все же я не понимаю: зачем Рейчел созналась? – растерянно сказала Флора. – Ее молчание могло бы сохранить ей жизнь. А теперь – суд, позор, тюрьма…
Миссис Норидж покачала головой.
– Слава, признание, успех, – перечислила она. – Что ценного для Рейчел в жизни, в которой она не сможет блистать? Теперь все изменилось. Отныне каждая пансионерка запомнит, кто она такая. Рейчел Коллинз превратится в легенду; ее именем будут пугать новых учениц. Она была одной из многих – а станет единственной. Бедную Аннабеллу забудут намного раньше. От нее останется лишь тень, в то время как от Рейчел – пугающий грозный призрак… Ее имя навсегда связано с «Фезервиком». Вот ради чего она призналась, вот что она выиграла. Поверьте, это не так уж мало!
– Ах, мне никогда этого не понять, – призналась Флора.
Эмма с улыбкой посмотрела на нее:
– Именно поэтому, дорогая, я так ценю ваше общество. Что интересного в людях, для которых ты лишь зритель и ничего более?
Она забралась на сиденье и помахала Флоре на прощанье. Кэб тронулся, увозя гувернантку на станцию.
«А все-таки я должна быть благодарна Рейчел Коллинз, – сказала себе миссис Норидж, когда они выехали из «Фезервика» и лошадка бодро припустила по лесной дороге. – Ее преступление ужасно, спору нет. Но ведь и ставить «Ярмарку тщеславия» силами шестнадцатилетних девиц не менее преступно! Спите спокойно, мистер Теккерей! «Фезервик» более не покусится на ваш великолепный роман».
Хорошие люди
Годам к шестидесяти я допер до одной мысли. Допер своим собственным умом, и держусь я за нее крепко. Поделюсь с вами – глядишь, и вам будет польза.
Мысль эта вот какая.
Почти всегда можно сказать наверняка, на что способны плохие люди. Но никогда нельзя сказать наверняка, на что способны хорошие.
Вот, скажем, Плешивый Дорсет. Всякий, знающий его хоть немного, решил бы, что этот мужик способен и на убийство. Так оно в конце концов и случилось. Дорсет воткнул остро заточенный нож в бок фермера, с которым они не поделили выпивку. Но Эмили Годсон, маленькая славная Эмили Годсон, безусловно хорошая Эмили Годсон – на что оказалась способной она? Не знаете? Я вам расскажу. Три недели держала в сарае того парня, который сделал кое-что плохое с ее сестрой, и когда его вытащили оттуда… Пожалуй, не стану я продолжать. Был ли он жив? О, да! Но я не уверен, что его это радовало.
Мой рассказ начинается с того дня, когда неулыбчивая костлявая дылда впервые переступила порог дома Пламеров. Помню, я сказал себе: добра от нее не жди.
Мне-то что – я всего лишь плотник. И всегда им был. Даст бог, и умру, сжимая в руке долото. Плотниками были и мой отец, и мой дед, и всегда мы жили бок о бок с Пламерами – так уж повелось. На моих глазах росли Юнис и Абрахам, дети старого Брока Пламера. На моих глазах Абрахам покинул отчий дом – вернее, Брок выставил старшего сына, надеясь, что вдали от родины тот поумнеет. Юнис вышла замуж за бывшего товарища своего брата, родила и овдовела. Я стоял у могилы ее мужа Чарльза, которого скосила лихорадка. Я бросал горсть земли в яму, куда опустили старого Брока. Я видел, как растет Чедвик Кинастоун Брок Пламер, сынишка Юнис. Для всех этот паренек за глаза был Рыжий. Шевелюра у него – чисто лисий хвост. Сам крепенький, конопатый, и на мордашке написано семейное упрямство Пламеров. Парень унаследовал его от деда. Папаша-то у него был хилый да мягкотелый. Они с Юнис подходили друг другу, как два ботинка из одной пары.
Однако ж у Юнис хватило решимости найти для сына гувернантку.
Первая продержалась месяц. Она носила с собой специальный хлыстик и лупила Рыжего по рукам, стоило парнишке чихнуть без предупреждения. Но он довел эту даму до белого каления. Она объявила, что не встречала таких тупых мальчишек, собрала вещички и была такова.
За ней появилась вторая, толстая, как епископ. Ни разу не слышал я, чтобы толстуха сказала: «Здравствуй, Хоган» или, например, «Прекрасный день сегодня, Хоган». Ну уж нет. Гувернантки до такого не снисходят. Она и с хозяйкой общалась через губу. Юнис в ответ только глупо улыбалась и просила быть помягче «с ее милым мальчиком». Ну, толстуха поняла это по-своему. Рыжий шлялся где вздумается – чисто бродячий пес, – пока та крутила шашни с нашим пастором. В конце концов мальчишка забрался на крышу соседского дома, грохнулся и сломал три ребра. На этом даже терпению безропотной Юнис пришел конец.
Пару месяцев Рыжий наслаждался свободой. Но к весне Юнис вновь взялась за дело. Помню, как она возвращается откуда-то очень довольная и говорит мне:
– Ну что же, Хоган, теперь Чедвик в надежных руках. Наконец-то я могу быть спокойна.
Если вы спросите моего мнения, я отвечу, что такие женщины, как Юнис, не бывают спокойны даже в гробу. Когда никто не видит, они и там суетятся: то юбку одернут, то воротничок расправят, и все тревожатся насчет того, хорошо ли выглядят. Чтобы Юнис обрела спокойствие, ее надо заморозить в ледяной глыбе, не меньше. Но вслух я только порадовался за юного Пламера.
А на следующее утро в Пламер-холле появилась она.
Двуколка подъехала к распахнутым воротам, однако внутри никого не было. Кучер вытащил саквояж, передал его слуге и уехал. Вскоре на аллее показалась высокая черная фигура, похожая на ворону. С чего этой дамочке вздумалось идти пешком, когда за ней прислали экипаж, – бог весть! Короткий кивок в мой адрес – и она скрылась в доме. Вспомнил я ее поджатые губы, ледяной взгляд, полоснувший меня, и подумал, что Юнис опять сглупила. Мало ей было двух злобных дур, так она наняла третью. И эта третья крыла первых двух, как бык – овцу. В ней чувствовался, поймите меня правильно, масштаб. Так иной раз смотришь на стул, вроде бы самый обычный стул, но по кой-каким деталям догадываешься, что сделан он не сегодня, а полсотни лет назад, и хотя вид у него неказистый, но он еще полсотни лет простоит, даже если каждый день на него будут плюхаться жирной задницей.
Что греха таить, я жалел мальчугана. Хоть и упрямый он был чертенок, а все ж таки не злой. Помню, как-то раз он прибегает в мою мастерскую, заливаясь слезами:
– Хоган, смотри!
И протягивает какой-то грязный ком. Ветошь, попавшая под копыта овечьему стаду, – так это выглядело.
И тут оно пошевелилось.
Это был кот. Вернее, то, что от него осталось. Уж не знаю, как бедолагу угораздило, но только на нем живого места не было. Мать велела слуге отобрать у Рыжего эту пакость, чтобы закопать подальше. Ну а мальчуган, не будь дурак, рванул ко мне.
Скажу без ложной скромности: плотник я хороший. Починить беседку, ошкурить и покрыть лаком рамы, даже крышу заменить при необходимости – все это мне по плечу. Да и к столярному делу душа у меня лежит. Сколько рухляди через меня прошло – страшно сказать! И все эти стулья, табуреты, кровати да буфеты до сих пор служат своим хозяевам. Надо вырезать раму для зеркала – я и за это возьмусь, и клянусь, вы останетесь довольны.
Но вот чинить божьих тварей я не умею.
Однако ж малец рыдал громче вдовы на похоронах. Делать нечего: взял я у него этого горемыку, промыл кое-как, свернул большую чистую тряпицу наподобие гнезда. Дед мой из всех докторских премудростей знал одну: «Сухое намочи, мокрое высуши». Так я велел поступать и Рыжему.
Всю неделю мальчишка с утра, чуть свет, стоял у моих дверей. Я впускал его, и он возился с издыхающим котом. Рыжий уломал матушку заплатить доктору, и тот выдал ему какой-то порошок. Этим порошком он дважды в день присыпал мокнущие раны. Как по мне, пустая трата времени. Если кот решил помереть, он помрет. А если хочет вылечиться, никакой доктор ему не помешает.
Я ставил на то, что Обглодыш протянет пару дней. Я окрестил его так, когда заметил, что у него нет половины хвоста. Видать, собаки оттяпали. Если б не Рыжий, я бы утопил его чисто из жалости. Трое суток он спал да иногда лакал воду. А на четвертое утро впервые поднялся и побрел, качаясь, словно пьяный, к выходу из сарая. Сделал свои дела и вернулся обратно.
Тут я впервые почувствовал нечто вроде уважения.
За две недели Обглодыш почти оклемался. Обычно мальчишки любят собак, а вот поди ж ты: Пламер-младший ходил к коту исправно, точно на службу. Когда сошли коросты и отросла шерсть, на свет божий явился темно-серый кот. Уж не представляю, в какую заварушку он попал, потому что ума у этого кота хватало. Иной раз, когда я мастерил что-нибудь, он усаживался рядышком и смотрел. «Какого черта ты здесь ошиваешься?» – спрашиваю. А он отвечает: «Уру-ру», да таким тоном, словно говорит: «Заткнись, Хоган, и занимайся своим делом».