– Да. Мы навели справки о его биографии. Откровенно говоря, для столь неординарной личности она вполне обычна. С детства пациент отличался слабым здоровьем, хотя рос в хороших условиях: на природе, в небольшом городке, в семье состоятельного и очень набожного пастора. Хорошо учился, выделялся незаурядным интеллектом. С отличием окончил университет Лейпцига по двум специальностям: философия и филология. В 24 года стал самым молодым профессором в истории Германии. Он писал столь глубокие и изящные эссе о всемирной истории и древнегреческой философии, что уже в таком юном возрасте был признан одним из светил немецкой науки. Его пригласили преподавать в нашем университете в Базеле. Здесь он стал известным человеком. Много лет дружил с великим композитором Вагнером: они часто гостили друг у друга, но впоследствии рассорились. Затем Ницше совершил, вероятно, главную ошибку своей жизни – записался добровольцем на войну с Францией. В своих работах он всегда интересовался войной как проявлением высшей витальной энергии человека и, видимо, хотел испробовать, что это такое, в реальности. Однако он был физически крайне слаб, плохо видел, и его направили служить медбратом в военный лазарет. Там он тяжело переболел тифом и другими болезнями, после чего вернулся преподавать в Базель, в тридцать лет превратившись уже в совершенную развалину. В 36 лет ушел на пенсию по состоянию здоровья. Постоянно страдал сильными головными болями, иногда его целыми днями тошнило. Точный диагноз так и не был установлен: возможно, это была какая-то комбинация серьезных недугов. На пенсии Ницше стал проводить много времени на теплых курортах Италии, где чувствовал себя значительно лучше. Там он и написал большинство своих работ. Его болезни, кажется, усугублялись и его разочарованием в личной жизни. В Риме он познакомился с молодой, но известной местной писательницей, красавицей и яркой властной личностью. У них вспыхнула горячая дружба, но все его признания в любви и предложения руки и сердца она решительно отвергала. За ней кроме Ницше ухаживал и еще один философ. В итоге они стали жить втроем, но, как говорят, целомудренно, без интимных отношений. По сути, они оба просто прислуживали ей. Это длилось полгода, пока об этом не узнала семья профессора. Его сестра (которая была редактором всех его работ) примчалась в Рим, осыпала итальянку в лицо отборными проклятиями и силой увезла Ницше (который был уже солидным сорокалетним мужчиной) домой, подальше от этого позора. Через несколько месяцев он написал «Заратустру». Мне кажется, этой яркой книгой он в том числе старался забыть о той несчастной любви – единственной в его жизни.
– Что с ним происходило потом?
– В последние несколько лет приступы болезни стали еще более частыми, но, несмотря на это, писал он как никогда много. Его работы становились резкими, нетерпимыми ко всему. Как ни странно, читающей публике это нравилось. Но чем лучше продавались книги философа, тем яростнее его критиковали коллеги-ученые. Если бы Германия была бы католической страной, то Ницше давно предали бы анафеме – отлучили от церкви. Последней каплей для его психики стало происшествие прошлой осенью. Он почувствовал себя лучше и стал подолгу гулять за городом под присмотром своего давнего друга-филолога. Однажды на их глазах какой-то жестокий крестьянин в ярости до смерти забил плеткой свою лошадь, которая не могла тащить нагруженную телегу. В своих трудах Ницше всегда презрительно относился к состраданию, считал это чувство ненужной, непозволительной слабостью человека. Но тут он внезапно зарыдал, упал в обморок, сильный приступ продолжился у него дома, и затем он оказался в нашей больнице.
– Вы упомянули, что беседовали с ним на днях. О чем вы говорили?
– Сначала я удостоверился, что к нему вернулись ясное сознание и память. Спросил его, почему героя своей поэмы он назвал Заратустрой. Ведь это имя совсем другого персонажа: легендарного персидского пророка, огнепоклонника, основателя первой религии с единым, любящим людей Богом. Его же герой – это наш современник, странствующий вольный философ, живущий в горных лесах, при этом напрочь отвергающий любые религии. Ницше усмехнулся и ответил, что в имени героя, как и во всем, что он пишет, кроется несколько скрытых смыслов, до которых могут дойти лишь немногие, самые умные читатели. Тут и насмешка над древнеперсидским пророком, и прихоть героя, который сам выбрал себе это имя. Но главное – намек на то, что Заратустра из поэмы – это тоже великий пророк, открыватель новой религии, неведомой человечеству ранее. Если перс Заратустра стал первым проповедником единобожия, то герой Ницше впервые провозгласил человеческое единоначалие. Веру человека в самого себя и свои силы – как в единственного бога.
– Это сложно понять. К тому же в этой идее для меня слишком много пафоса и даже богохульства.
– Никто не говорит, что учение профессора (если это вообще можно назвать учением) легко понять. Я даже не уверен в том, что он сам собственные идеи абсолютно четко понимает разумом. Скорее он чувствует их своей необычной интуицией и потому выражает их не в форме строгих философских терминов, а легкими, лиричными, двусмысленными поэтическими аллегориями.
Я поблагодарил своего наблюдательного коллегу и попросил, чтобы философа-писателя привезли ко мне (пока он передвигался только в инвалидной коляске). Я настоял на том, чтобы наша встреча происходила в отдельном помещении с глазу на глаз. Главврач этим условием не был доволен, но ему пришлось подчиниться. Состояние пациента оставалось слабым и нестабильным, поэтому мы оговорили строгий лимит времени на беседу.
Медбрат привез в кресле человека, который с первого же взгляда показался мне необычным, несмотря на его плачевный вид. Философ был болезненно худым, но не парализованным. Зрение частично вернулось к нему: на нем были очки с толстыми круглыми стеклами; во время разговора он болезненно щурился, но видел меня, реагировал на выражения моего лица. Даже будучи сейчас почти беспомощным инвалидом, профессор Ницше умудрялся сохранять и подчеркивать ореол своей значительности. Всю жизнь, с юности и до последних дней, лицо философа украшали массивные темные усы – самая характерная черта его внешности. Его голова была крупной, контрастируя с худым измученным телом. Он всегда держал ее высоко, прямо или даже слегка откинув назад, глядя на большинство собеседников высокомерно, как бы сверху вниз. В начале XX века, после кончины Ницше, мода на пышные, как у него, усы (чуть загибающиеся кверху на концах) на некоторое время захлестнула Германию и почти всю Европу. Говорил ученый громко, четко и твердо, хотя было заметно, что в конце длинных фраз его силы иссякали и заканчивал он говорить немного невнятно. Речь давалась ему с трудом, но иного выхода для оценки его состояния, кроме беседы с ним, у меня не было.
– Рад приветствовать вас. Для меня большая честь познакомиться с вами, профессор.
Ницше не ответил, а лишь холодно, но учтиво слегка кивнул мне. Его большие темно-карие глаза через линзы очков словно буравили меня, внимательно изучая. Тот факт, что для беседы с ним специалист приехал из Вены, столицы сопредельной (и в то время не менее могущественной, чем германская) Австро-Венгерской империи, означал, что наш с ним разговор происходил не просто так и мог оказать влияние на его судьбу. В то же время на австрийцев, как почти все немцы, Ницше смотрел свысока. Закончив изучать меня, он проговорил:
– Надеюсь, речь не идет о моей жизни и смерти?
– Нет, не беспокойтесь. Несмотря на слабость, вы явно идете на поправку. Тем не менее мне необходимо задать несколько вопросов.
Философ слегка наклонил голову, посмотрев куда-то вбок. Кажется, хотел этим показать, что и я сам, и наше с ним знакомство ему безразличны, но он готов отвечать, если это необходимо.
– Мне хотелось бы поговорить о вашем общем мироощущении. И даже о смысле вашего творчества. Не секрет, что многие не выносят ваших работ, считают ваши идеи богохульными, жестокими, даже бесчеловечными. Говорят, что все это – лишь плод вашей… личной эмоциональной неустойчивости.
– Мне полностью наплевать на чьи-то мнения. В моих работах я раскрываю человечеству его Будущее. Мои книги – это путеводная звезда для немногих избранных. Для тех, кто творит историю.
– Насколько я понимаю, ваш главный совет человечеству: взорвать основы нынешнего мира. В переносном смысле, конечно. Забыть, отменить, высмеять всю прежнюю философию и религии. Христианство – в первую очередь. Вот это мне непонятно. Ведь вы выросли в очень набожной семье.
– Библия мне известна с детства и почти наизусть – уж в этом-то будьте уверены. В юности я верил в Иисуса, любил его. Скажу больше. Я верю в то, что Иисус – реальная личность и был Богом, даже сейчас. Мое творчество разные идиоты, которые составляют в современном обществе абсолютное большинство людей (причем процент идиотов, конченых ничтожеств, «недоделанных людишек», как я их называю, упорно растет), понимают неверно. Многие мои критики называют меня воинствующим атеистом, которым я в действительности не являюсь.
– Вы хотите сказать, что верите в Бога?
– Я верил когда-то и до сих пор допускаю то, что Бог действительно создал и наш мир, и человека. Вполне вероятно даже, по своему образу и подобию. Хотя, так это было или нет, лично мне нисколько не интересно.
– Если вы не атеист, то почему так нещадно и зло критикуете христианство?
– Потому что оно служит нынешним людям порочным, неверным, ошибочным ориентиром. Оно выполнило функцию, которая была заложена в древности, но теперь – отжило свое. Уже несколько столетий, как христианство следовало бы навсегда сдать в архив.
– Откуда такая категоричность?
– Истина заключается в том, что Бог – умер. Возможно, Он когда-то и создал этот мир. И даже ходил по земле, говорил с людьми, находясь в человеческом облике. Но Его больше нет с нами. Бог исчез, растворился навсегда. Мы теперь одни во Вселенной. Сироты, брошенные на произвол судьбы. Теперь только мы сами можем либо спасти себя, а заодно и весь наш мир, либо вслед за Создателем исчезнуть в темноте, окончательно деградировав. Лишившись Бога, теперь человек имеет в своем распоряжении только то, что он сам как личность представляет собой.