Великие научные традиции в области физики, заложенные здесь Ньютоном, продолжались. В 1920-х в Кембридже работали многие выдающиеся ученые-физики той эпохи: Резерфорд, первый в истории открывший структуру атома, ныне известную каждому школьнику, и целая плеяда других.
Но человек, с которым я собирался встретиться, не был физиком. Несмотря на свой солидный возраст (около пятидесяти), он, как ни удивительно, находился, по сути, еще в начале своей карьеры. Всемирно признанной величиной в математике, философии и логике, а также видным общественным деятелем и лауреатом Нобелевской премии по литературе этот безупречный британский джентльмен по имени Бертран Рассел стал значительно позже. Его самые популярные работы были написаны им в возрасте от шестидесяти до девяноста семи лет. А в начале 1920-х годов его имя в научном мире имело известность лишь в узких кругах.
Я был деканом факультета социологии и политологии Кембриджского университета. Глава университета был обеспокоен ситуацией вокруг графа Рассела, уже однажды со скандалом уволенного из Тринити-колледжа (самого элитного подразделения Кембриджа) около десяти лет назад. Дело было в начале Первой мировой войны. Рассел, преподававший в Тринити математику, развернул бурную общественную деятельность, направленную против участия Британии в войне. Общество тогда было охвачено единым порывом патриотизма, и ученого за пропаганду пацифизма не только уволили и лишили ученых степеней, но и приговорили к трем годам тюрьмы (в итоге Рассел отсидел несколько месяцев). Ближе к концу войны, однако, ее популярность в обществе резко снизилась, и ученого реабилитировали. Его работы опять стали печатать, ему разрешили снова читать лекции в Кембридже – правда, не как штатному сотруднику, а на почасовой основе. Теперь Рассел преподавал математику, а также философию и социологию. Его лекции пользовались необыкновенной популярностью. Рассел был не только сильным академическим ученым, но отчасти и человеком искусства. Он превращал свои выступления перед публикой в небольшие интеллектуальные представления. В начале лекции он высказывал ряд глубоких тезисов на разные, порой неожиданные темы (научные, о международной политике; об основах христианской религии; было даже занятие о том, как надо строить интимные отношения супругов). Оставшееся время лекции проходило в ярких эмоциональных диспутах студентов с преподавателем и между собой. В конце лекции Рассел оценивал, насколько происшедшая дискуссия была логична, аргументирована фактами и свободна от эмоциональных поверхностных суждений.
Многие студенты были в восторге от таких занятий, но далеко не все. На ученого часто поступали доносы. Например, некоторые жаловались, что Рассел недопустимо пропагандировал свободу отношений в браке (как сексуальную, так и необходимость развода при остывании любви). Во все еще чопорной и консервативной Британии 1920-х такие речи многим казались недопустимыми. Слушатели, настроенные пылко и патриотично, осуждали критику Расселом британского имперского управления: тот часто говорил о том, что любая империя нацелена на порабощение подчиненных народов и ограбление местных ресурсов. Глубоко верующие христиане, несмотря на то что Британия находилась в лоне относительно либеральной протестантской церкви, были оскорблены тем, что Рассел, называя себя агностиком (то есть человеком, который точно не знает, есть Бог или его нет, и не волнуется по данному поводу), на самом деле в вопросах теологии представал скорее воинствующим атеистом. По сути, он не только отрицал все религии, но и откровенно и остро иронизировал над ними. Быть агностиком в одном из главных научных центров мира в начале просвещенного XX века, разумеется, ученым и преподавателям не запрещалось. Но настойчивая, резкая пропаганда атеизма администрацией университета явно не приветствовалась.
Одним словом, никто не удивился, когда в ходе вчерашнего научного совета университета было решено: мягко, тихо, без скандалов, провести с ученым разъяснительную беседу о том, что темы религии, государственной политики и семейных отношений отныне не должны затрагиваться в ходе его занятий. В ином случае договор университета с ним должен был быть немедленно расторгнут. Провести этот непростой разговор поручили мне: часть лекций Рассел читал на моем факультете, и мы с ним были знакомы. Кроме того, мне как самому молодому из деканов и тоже имевшему репутацию вольнодумца (хотя, разумеется, не в таких масштабах), как всем казалось, было проще донести послание администрации ученому в мягком, дружеском ключе. По правде говоря, все, зная редкое упрямство Рассела, понимали, что поставленное условие он отвергнет и после этого неприятная «заноза» в его лице навсегда покинет великий университет.
Привычным видом отдыха студентов и преподавателей Кембриджа (помимо велосипедных прогулок и рыбной ловли) был лодочный круиз по узенькой реке Кам, которая, как уже отмечалось, протекала между главными достопримечательностями центра. Водный путь украшали живописные арки небольших старинных резных мостов, каждый – со своей давней историей.
Стоял жаркий июль, послеобеденное время, и моему приглашению прокатиться вдвоем на весельной лодочке Рассел не удивился. Я же ощущал некоторое волнение. Вести дискуссию тет-а-тет с одним из самых признанных интеллектуалов XX века могло быть делом не из простых. Меня успокаивало то, что в данном разговоре я занимал позицию власти. Кроме того, Рассел никогда не кичился своей ученостью: наоборот, старался говорить с окружающими как можно проще и понятнее. Я не мог не отметить про себя широту талантов этого человека. Большинство людей тяготеют либо к точным математическим, либо к описательным гуманитарным наукам. Крайне немного тех, кто имеет яркие способности и к тому и к другому одновременно. Рассел – один из столпов современной математики и будущий обладатель Нобелевской премии по литературе – даже по историческим меркам выглядит в этом смысле как уникальная личность.
Мы пожали руки, взяли с собой по порции фруктового мороженого и прохладительные напитки. Солнце палило довольно сильно, но вдалеке виднелось несколько туч. Зная капризы местной погоды, даже в разгар лета нельзя было поручиться, что нас в ходе лодочной прогулки не накроет сильный дождь. Но зонты мы не взяли: в отличие от других наций, британцы пользуются ими редко. В случае ливня они или пережидают его под каким-нибудь навесом на улице, либо продолжают невозмутимо следовать по своим делам, словно и не замечая, что промокают до нитки. Мы, не торопясь, наслаждаясь мороженым, отплыли от лодочной станции вблизи «Математического» моста. Это был старинный деревянный мост изящной витиеватой формы. Позже, когда в обиход широко вошли фотоаппараты, студенты университета на снимках, посылаемых родителям с письмами домой, позировали на фоне этого моста особенно часто.
Внешне Рассел выглядел как утонченный джентльмен из высшего британского общества. Он был аристократом до мозга костей, в том числе по праву рождения. Отчасти поэтому, на контрасте, его почти юношеское вольнодумство вплоть до глубокой старости сильно удивляло окружающих. Он был строен, сухощав, имел красивую густую седую шевелюру. Его безупречным выговором на классическом варианте английского можно было наслаждаться в ходе разговора отдельно. Разумеется, он обладал и острым, типично британским юмором, то есть скорее глубокой и язвительной смысловой иронией, иногда с акцентом на игру слов, нежели простой веселостью.
Наш разговор я решил начать издалека. Спросил ученого о его детстве и о том, когда возник его страстный интерес к такой сложной и несколько сухой науке, как высшая математика. Его ответ меня отчасти удивил:
– Вы, возможно, ждете рассказ о том, каким в детстве я был вундеркиндом. Могу разочаровать вас. Я рос обычным ребенком, от которого никто ничего особенного не ждал. Родился я в богатой и знатной семье: мой дед был премьер-министром Великобритании. Но мои родители умерли, когда мне еще не исполнилось и пяти лет. Меня воспитывали родственники, которые, откровенно говоря, меня недолюбливали. Я получил хорошее образование, но всю юность пребывал в депрессии, ночами плакал от одиночества и грусти в подушку, много раз думал о самоубийстве. И знаете, что меня тогда удержало от этой страшной ошибки? Ни за что не поверите. Религия. Я читал Библию, и она тогда, лет в семнадцать, меня вдохновляла и утешала. Я много читал. Увлекся древними философами – то был последователем Платона, потом встал на сторону Аристотеля и так далее. Некоторое время моим кумиром был даже Карл Маркс! Я окончил Кембридж, почти каждый год меняя факультеты, потому что мне хотелось узнать все обо всем. После выпуска преподавал в колледжах, ездил по всей Европе на конференции – и научные, и политические. Узнал реальный мир гораздо лучше. И тогда, лет в двадцать пять, мое мировоззрение раз и навсегда изменилось. Я полностью разочаровался в религии, так как ни в чем – ни в природе, ни в людях, ни в происходящих вокруг событиях – не видел ничего божественного. Я понял, что миром управляют одни лишь естественные законы, а в основе этих законов лежит математика – царица наук. Следующие десять лет своей жизни я полностью посвятил математике.
– Некоторые авторитетные математики полагают, что лучше бы вы этого не делали.
– Да, в науке (и не только) у меня немало врагов. Но такова судьба любого ниспровергателя основ.
– Я не математик, но знаю, что вы в 1910 году выпустили трехтомный труд «Принципы математики». Этой работой вы словно бросили дымовую шашку в улей пчел, который, как всем казалось до этого, был полон меда. Сформулировали ряд парадоксов, которые вообще ставят под вопрос то, является ли математика по своей природе точной наукой. Один из парадоксов даже был назван вашим именем. Можете об этом коротко рассказать?
– Попытаюсь. В современной математике центральное место занимает понятие «множество». Им может быть что угодно, любой набор объектов с общим признаком. Например, все ложки и вилки на вашей кухне образуют множество ваших столовых приборов. Все множества делятся на два вида: нормальные и ненормальные (что это такое, вдаваться не буду). Я задался вопросом: а множество всех множеств во Вселенной – оно к какому из этих двух видов принадлежит? И вот что оказалось удивительным. Если это «множество множеств» нормальное, то оно – ненормальное. А если ненормальное – тогда оно нормальное. Понимаете, что это означает? Математика на уровне высшего обобщения внезапно становится бессмыслицей.