За увлекательным разговором день начал клониться к закату. У меня к австрийскому мыслителю оставался еще целый ворох вопросов, но время заканчивалось. Я затронул любопытную тему о его поездке в Советскую Россию. Он охотно рассказал:
– В Кембридже в тридцатые годы был популярен марксизм. Многим тогда хотелось съездить в Россию и увидеть там социализм своими глазами. Но такую поездку было сложно организовать, да и опасно. Но лично мне чувство страха неведомо. Знаете, когда вы твердо решили, что рано или поздно обязательно покончите с собой, чего вам вообще в этой жизни бояться? Я поехал в Москву, хотел в качестве эксперимента поработать там несколько лет простым рабочим на заводе. Меня тепло приняли, даже предложили возглавить кафедру философии Московского университета. Но о том, чтобы отправить меня на стройку или завод рабочим, они не хотели и слышать. В итоге я промаялся в Москве несколько месяцев и ни с чем вернулся в Англию.
– Какое впечатление произвело на вас советское общество?
– Удручающее. Палочная дисциплина, запрет на собственное мнение, отличное от «линии партии». Серость повсюду. В архитектуре, в одежде, в мыслях. Я рассказывал подробно об увиденном на моих лекциях, и концу тридцатых мода на «советское» в Кембридже сошла на нет.
– Подводя итог нашему разговору, какими фундаментальными свойствами обладает мир?
– В нем ничто нельзя знать с абсолютной уверенностью. Даже то, взойдет ли завтра солнце, – это лишь гипотеза с высокой степенью вероятности. Смысл мира находится вне этого мира. Также и смысл нашей жизни нам неведом. Он может быть понят только другими людьми и только после нашей смерти. Мир независим от нашей воли. Все происходит так, как происходит. Наконец, главное: в мире нет никакой ценности. Он просто такой, какой есть в каждый момент времени. И даже если бы какая-то «ценность» в мире была, то и она на деле не имела бы никакой ценности.
– Вы говорили о «границах речи». Неужели в мире нет ничего невыразимого словами?
– Разумеется, есть. Но это «невыразимое словами» для нас всегда останется чужим, непонятным. Я называю невыразимое мистикой. При этом считаю, что все мистическое – это не какие-то отдельные, непонятные нам вещи, феномены. Мистика – это наш мир. Весь, целиком, какой он есть.
– Как следует правильно, разумно жить?
– Невозможно вспахать облако. Поэтому наши мечты никогда не сбываются – в том виде, в котором мы их себе представляли. То, что вначале кажется тебе даром судьбы, позже оказывается твоей главной проблемой. Твои мысли, как и плоды, нередко падают с ветки, не успев созреть. Потому не торопись с суждением о чем-либо. Чтобы хранить внутренний мир в спокойствии, ты должен каждый день мысленно исповедоваться, активно вести внутренний диалог с самим собой.
– Мне ваше учение чем-то напоминает смесь квантовой физики с древним дзен-буддизмом.
Витгенштейн лишь пожал плечами.
– Просто вы увидели мой мир таким. Каждый видит его по-своему. Я лишь предложил свое видение. А принимать или не принимать его – дело личное. И, признаться, мне совершенно все равно, сколько людей прочтет мои трактаты: миллиард или никто. Единственно важен лишь тот факт, что я написал и издал их. В этом мое предназначение. Когда я читаю лекции, мне безразлично – присутствуют при этом три студента или это огромный зал, набитый слушателями битком.
– Говорят, что вы можете выразить вашу философию в одной-единственной фразе?
– Да. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
– Попробую раскрыть смысл этой вашей знаменитой фразы. Другими словами, человек, который говорит и делает умные правильные вещи, улучшает Вселенную. А тот, кто изрекает и совершает глупость и хаос, – портит ее. Если ты не в силах сделать мир лучше – то, пожалуйста, просто молчи, не делай его хуже. Это глубокая мысль. Жаль только, что мало кто прислушается к такому призыву.
Прощаясь, я думал о том, что Витгенштейн показался мне яркой и во многом необычной личностью.
Спустя несколько дней я оказался по ту сторону фронта, посреди цветущих весенних лесных долин юго-запада Германии. Раскаты страшной войны здесь пока практически не ощущались.
Мой второй собеседник, Мартин Хайдеггер жил в домишке в лесу, километрах в пятидесяти к югу от Фрайбурга – города, с которым у философа была связана почти вся его долгая жизнь.
Признаюсь, что эта поездка и даже сама встреча в тылу нацистской державы в разгар войны были мне эмоционально неприятны. Хайдеггер и сам был совсем не обаятельным человеком – и в связи с его сухой, отстраненной, высокомерной манерой общения, и даже внешне. Маленького роста, узкий в плечах, седой, лысоватый, с короткими торчащими усиками, маленькими глазами он жестко буравил собеседника временами несколько злым взглядом. В обычной жизни в деревне и в теплое время года на лекциях в университете он еще и нелепо одевался: носил старинный народный зеленый камзол, зеленую шляпу и короткие, по колено, панталоны. Хотя после войны, став одним из гуру европейской философии и часто выступая на международных симпозиумах, он в таких случаях, разумеется, надевал традиционный деловой костюм.
Биография Хайдеггера в отличие от биографии Витгенштейна была более блеклой. Он родился в семье бедного священника, отлично учился, в Первую мировую не служил по состоянию здоровья, что, возможно, спасло ему жизнь. Ему повезло оказаться учеником видного философа Гуссерля. Но впоследствии, когда тот стал подвергаться антисемитским гонениям, прекратил отношения с ним. О связи Хайдеггера с нацистами и его сотрудничестве с властями в то время есть разные сведения. В 1933 году, став главой Фрайбургского университета, он произнес перед публикой эмоциональную речь, восхваляющую нацистскую власть, которая должна была повести, по его словам, немецкий народ к великим свершениям. Но уже спустя несколько месяцев его вынудили подать в отставку за то, что он запретил расклеивать в университете антисемитские плакаты. С этого момента и на много лет, до конца войны, Хайдеггер ушел в тень, вел незаметный, тихий образ жизни: продолжал читать лекции по философии в университете, но как рядовой преподаватель. Все остальное время со своей супругой и тремя сыновьями жил в лесной глуши, в деревянном домике, буквально хибаре, в крайне стесненном финансовом положении. О политике философ в дальнейшем не высказывался, но формально состоял членом нацистской партии до самого конца войны.
Хайдеггер, вероятно, был самым плодовитым философом в истории. За свою долгую жизнь он написал около сотни томов. В основном это были книги о творчестве великих философов всех времен (от Платона до Ницше). Немецкий ученый подробнейшим образом комментировал их работы, стараясь представить их в русле философии XX века, в том числе своей собственной. Вышло и немало его собственных, оригинальных трудов. Главным во всех смыслах оказался его ранний труд, написанный еще в 1927 году, – «Бытие и время». В этом трактате, задуманном как развитие философии Гуссерля, но ставшем в итоге оригинальной работой, Хайдеггер высказал большинство тех тезисов, которые и составили его вклад в философию.
Лично мне в сравнении с ярким полумистическим трактатом Витгенштейна труд жизни маститого немецкого философа показался более размытым и общим. Тем не менее именно «Бытие и время» не раз признавалось главным произведением мировой философии первой половины XX века.
У Хайдеггера почти не было близких друзей (если не считать преподавателей философии из других немецких университетов). Журналистов он и вовсе не мог терпеть, поэтому за всю жизнь дал лишь два больших интервью: оба после войны. Однако у всех людей есть свои слабости, это известно. Я направил философу телеграмму, в которой представился главой крупного издательства в Италии (союзника нацистской Германии) и выразил готовность перевести ему аванс за перевод и публикацию в Италии серии его книг. Я также попросил дать мне краткую личную аудиенцию, в ходе чего я мог задать несколько вопросов.
Во избежание проблем с полицией, а также подозрений самого философа мне пришлось одеться по последней итальянской моде того времени, запастись пачкой удостоверений, а также говорить на немецком с сильным акцентом.
Хайдеггер встретил меня на небольшой железнодорожной станции, сухо поприветствовал, с удовольствием принял от меня чек и, не пригласив меня домой, предложил подняться по пологой живописной тропинке на цветущий соседний холм. Весна полностью вступила в свои права: светило яркое солнце, было уже так тепло, что мне пришлось нести мое легкое пальто в руках.
Вначале речь вскользь, дипломатично зашла о политике. Мой собеседник посетовал на тяжелую затянувшуюся войну и выразил надежду, что планы скорой высадки английских войск в Сицилии, о чем сейчас писали все газеты, останутся лишь выдумкой репортеров. Я ничего не ответил.
– Господин Хайдеггер, спасибо за возможность пообщаться лично. Я знаю, что немногие этим могут похвастаться. Мы гордимся тем, что первыми выпустим ваши работы у нас. В то же время я предвижу некоторые сложности читателей в понимании сути ваших концепций. Обычно в таких случаях мы пишем краткое, понятное предисловие, чтобы облегчить им задачу. Я знаю, что ваш главный труд посвящен попытке разгадать великую Тайну Бытия. Как вы к этому пришли и что конкретно вы вкладываете в данное понятие?
Философ шел, сосредоточенно глядя себе под ноги, заложив руки за спину. После паузы он ответил:
– Я не вполне понимаю, зачем вы, журналисты, вечно пытаетесь все упростить. Поймите же наконец, что философы пишут свои труды сложно и длинно не потому, что не умеют писать коротко. Вы же не просите Гете набросать конспект «Фауста» на двух страницах, не так ли? Читайте работы целиком. Там нет ничего лишнего. Впрочем, если вы настаиваете, попробую объяснить кратко.
Мимо нас пролетели две зеленоватые птицы, едва не задев шляпу моего спутника того же цвета.
– Вряд ли в истории было много людей, прочитавших и тщательно проработавших, с карандашом в руках, такое огромное количество философских трудов с древности и до наших дней, как я. По сути, на это я потратил большую часть всей моей жизни. И вот что интересно. Если подсчитать, какое слово, понятие, термин во всех этих сотнях, тысячах философских работ от Платона до наших дней встречается чаще всего, то на первом месте будет слово или понятие «есть», «быть», «являться», «существовать». Каждый философ множество раз использует слово «бытие». Самое парадоксальное то, что ни один философ в истории даже не пытался дать хоть какое-то определение этому понятию. Что есть Бытие? Когда мы говорим, что что-то «есть», что в точности это означает? Поразительно, но, когда я задумался над этим вроде бы простым вопросом, мне пришлось начать с чистого листа.