Принстонский университет, одно из самых старинных и уважаемых высших учебных заведений США, расположенный в тихом природном уголке, на Восточном побережье, на полпути между Нью-Йорком и Филадельфией, традиционно имел особенно сильные позиции в области физики и математики. Здесь, в Принстоне, много лет после своего вынужденного отъезда из Германии до самой смерти жил и преподавал Альберт Эйнштейн.
Я был сотрудником «Сайнтифик Америкэн», старейшего научного журнала Америки, выходившего с середины XIX века. Мне было поручено в течение одного дня взять интервью у двух преподавателей Принстонского университета, публикации которых вызывали большой интерес в научном мире. Они оба представляли точные науки: физику и математику. Но главным полем их исследований стали вопросы, далеко выходящие за рамки этих дисциплин. Друг с другом эти двое ученых, несмотря на то что они читали лекции в одном корпусе университета, не общались. Не из-за противоречий или ссор, а потому, что принадлежали к разным поколениям. Одному из них, Томасу Куну, было около сорока. Он казался молодым активным человеком с широким кругом интересов и хобби. Другому ученому, австрийцу по происхождению, Курту Гёделю, было уже под шестьдесят, и он выглядел пожилым человеком. Пик его научного творчества пришелся на 30–40-е, когда он был одним из самых авторитетных математиков мира. Но теперь, на закате своей карьеры, он скорее считался просто живой легендой науки. Как показало время, мои встречи были весьма своевременными. Уже через год Гёдель ушел на пенсию по состоянию здоровья, а Кун переехал жить и преподавать в университетах солнечной Калифорнии.
Встав рано утром в своей квартире на Манхэттене, в предвкушении долгого насыщенного дня, я, как настоящий житель этого города, заварил крепкий черный кофе и пожарил омлет. Затем поспешил на Центральный вокзал Нью-Йорка, чтобы успеть на утренний поезд в Принстон: путь туда с остановками занял около двух часов. По дороге я с интересом изучил купленную на вокзале прессу, а также обдумал вопросы моим будущим собеседникам. За окном картины толп людей, спешащих на работу утром и кажущихся муравьями на фоне стальных небоскребов центрального Манхэттена, сменились зелеными пейзажами небольших богатых городков к югу от Лонг-Айленда.
Я попробовал представить себе образы моих собеседников. Внешне они были даже чем-то похожи: оба сухие, подтянутые брюнеты с вполне типичной преподавательской внешностью, короткими прическами, оба носили очки в темной оправе с толстыми стеклами. Но их темперамент разительно отличался. Кун казался общительным, веселым, любившим пошутить и хорошо отдохнуть на досуге человеком, тогда как математик Гёдель был абсолютным интровертом, из которого непросто вытянуть и пару лишних слов. Первой у меня предполагалась встреча с Куном. В то утро он читал лекцию на темы истории науки и к полудню должен был освободиться.
Биография этого человека была обычной для преподавателя университета. Он родился в состоятельной еврейской семье; его отец был успешным инженером, выпускником Гарварда. Детство Кун провел в Нью-Йорке: учился в элитной школе, имел редкий по широте круг интересов, от теоретической физики до современной художественной литературы, любил конструировать механизмы. В 1940-е он с отличием окончил Гарвард, обратив на себя всеобщее внимание в этом престижнейшем университете: в ходе учебы, помимо обязательных, успешно сдал и множество дополнительных предметов, успевая активно участвовать в общественной жизни университета. После выпуска остался работать в Гарварде, поначалу преподавал классическую физику. Но великих открытий в ней не совершил и все больше тяготился «однообразием» и узкими, с его точки зрения, рамками этой дисциплины. Хотел даже бросить преподавание, но однажды нащупал обширную, вроде бы лежащую на поверхности, но при этом не изученную тему, которая увлекла его до конца жизни. Этой темой была история науки: точнее, научных революций. Томас Кун написал серию статей об этом, вызвавших большой интерес в академической среде. В 1962 году, спустя два года после нашей встречи, он обобщил эти статьи в знаменитой книге «Структура научных революций». По своей натуре и интересам Кун был «научным космополитом»: не из тех, кто может сосредоточиться на одном предмете и кропотливым трудом поднять его на новую высоту. Его талант, напротив, заключался в широте его взглядов и знании нюансов множества различных научных направлений.
Пройдя пешком от железнодорожной станции к знаменитому старинному главному зданию университета Принстона, я с удовольствием прогулялся по утопающим в зелени, под кронами старых деревьев, аллеям. В полдень поднялся на второй этаж учебного корпуса факультета естественных наук. Заглянув в нужную аудиторию, понял, что успел вовремя. Лекция закончилась несколько минут назад. Кун в светлой рубашке с закатанными рукавами бодро стирал написанное им с большой доски, стоя ко мне спиной. Кроме него в аудитории уже никого не было. Подойдя, я вежливо представился. Ученый обернулся и дружелюбно протянул руку в приветствии.
– Хорошо, что вы не опоздали. У меня сегодня полно дел, я организую вечером небольшой концерт. А наш разговор не на одну минуту, как я понимаю. Кстати, знаете, сколько раз в жизни до вас я общался с журналистами по теме моих исследований?
Вопрос был неожиданным, и я лишь пожал плечами. Мой собеседник рассмеялся.
– Ни одного. Вы первый. Я ведь до сих пор еще не написал книгу. А просто научные статьи, даже столь популярные и обсуждаемые, как мои, вашего брата журналиста не слишком интересуют.
Закончив вытирать доску, Кун потер ладони, затем спросил:
– Мы можем сесть здесь, в этой аудитории. Но можем и сходить на ланч в университетское кафе. Возможно, вы голодны с дороги, а у меня как раз есть бесплатный гостевой талон. Там хоть и просто, но недурно готовят.
Я поблагодарил, сказав, что плотно позавтракал утром, а потом перекусил в поезде.
– Как угодно. Я тоже еще не голоден. Итак, я весь внимание.
Мы присели за столы друг напротив друга.
– Господин Кун, сейчас много говорят о вашей теории научных революций. Утверждают, что вы предложили новый взгляд на механизм развития науки. Если описать этот механизм кратко, то получается, что все научные дисциплины развиваются не плавно и постепенно, а скачкообразно и непредсказуемо. Замечу от себя, что вроде бы особого откровения в этом нет. Еще великий Гегель описал всеобщие законы развития. В любом процессе, неважно – физическом или историческом, сначала накапливаются количественные изменения, а затем устойчивая до этого система внезапно «взрывается» и быстро, скачком, меняется качественно. Переходит в новое состояние. Понятно, что нечто подобное происходит и с наукой.
Томас Кун снял очки, протер их платком, снова надел. Взял ручку и бумагу и начал на ней что-то схематично изображать. Мне он своих рисунков не показывал. Вероятно, просто так привык – объяснять, параллельно что-то рисуя.
– Не соглашусь. Это и понятно, и непонятно. Законы Гегеля оставим на его совести. Их надо с осторожностью применять в отношении естественных наук. Позвольте мне все же начать с начала. До меня в работах исследователей развития науки царил так называемый позитивизм. Это представление о том, что всякая наука развивается, строится подобно зданию. Этаж за этажом, целенаправленно и постепенно. Да, в некоторые периоды прогресс замедляется, а иногда внезапно ускоряется. Но сам ключевой принцип – строительство этаж над этажом – незыблем.
– Какие аргументы против этого выдвинули вы?
– Я не выдвигал никаких аргументов против чего-либо. Просто изложил совершенно иной взгляд на этот процесс, проиллюстрировав его множеством реальных примеров из истории науки: из моей родной физики, а также химии, биологии, математики и даже философии.
– Пожалуйста, опишите вашу теорию кратко, но так, чтобы можно было понять логические связи.
– Я утверждаю, что в науках плавного, органического роста, приращения суммы знаний не происходит. То, что мы называем развитием той или иной науки, представляет собой последовательность резких смен одной парадигмы на другую. Смена парадигмы не имеет ничего общего с постепенностью. Скорее это неожиданный для всех, непредсказуемый взрыв. В отличие от строительства здания или даже от прогноза погоды на ближайшие дни, предсказать, когда, например, в физике или астрономии новая парадигма сменит предыдущую, невозможно. Это может произойти уже завтра или через сотню лет. А может, и никогда вообще.
Главная идея заключается в том, что новая парадигма не возникает «поверх» старой и даже не пользуется ее достижениями. Новая парадигма полностью (или во всех существенных аспектах) сметает, уничтожает старую и возвышается на ее прежнем месте.
– Идея понятна. Пожалуйста, опишите более детально, на какие стадии можно условно разделить типичную научную революцию. С примерами, если можно.
– В любой момент всякая наука имеет дело с неким устоявшимся широким сводом правил, представлений о том, как устроена природа с точки зрения основателей этой науки. Я называю эту стадию «нормальной» наукой. Термин «нормальная» наука, прошу заметить, не несет в себе негативного, уничижительного смысла (в чем меня часто пытаются обвинить мои критики). Множество талантливых ученых успешно, плодотворно работают в рамках общей существующей парадигмы знаний. Они разрабатывают, уточняют, проверяют опытами различные ее положения. Например, алхимики Средневековья, не знавшие о строении атома, проводили тысячи химических опытов, двигаясь почти вслепую, тем не менее существенно продвинулись вперед в знаниях химии. Уже тогда человечество располагало и некоторыми лекарствами, и красителями, и многим другим – все благодаря их работе. Другой пример. После открытия базовых законов физики Ньютоном следующие поколения астрономов разработали множество более сложных формул, описывающих движение небесных тел. Строго в рамках этих законов.
– Что происходит потом?