Отдирать линолеум не пришлось. В контору принесли телеграмму из далёкого воронежского детского дома, директор которого сообщал, что благодарит бывшую воспитанницу Нину Терентьевну Ланину за крупный денежный взнос.
Константина Аркадьевича это, помнится, поразило крепко. Тетя Нина, как рассказывала мать, экономила на всём, даже магазинное молоко разбавляла водой, чтоб, значит, его наподольше хватило — всё меньше трат на жрачку.
Наверное, и кактусы она любила за их не привередливость: растут в любой плошке, земля — чем хуже, тем лучше, и частой поливки не требуют. Даже странно, что «белый дед» при таком спартанском содержании регулярно, обычно в конце июня, выбрасывал упругий стебель, на котором быстро набухал продолговатый зеленый бутон. И однажды ночью квартира наполнялась туманяще-сладким ароматом — это распускался золотистый цветок. Его длинные лепестки срывали влажный белый зев, из которого к свету тянулись язычки тычинок и толстый оранжевый пестик.
К вечеру цветок серел, съёживался, и от него тянуло запахом болотной гнили. За ночь вся его роскошь превращалась в липкий тёмный комочек, который даже отдалённо н напоминал цветок.
Константин Аркадьевич, однако, и не заметил бы отсутствия кактуса, если бы не это жёлтое пятно на подоконнике. Лиза даже принесла баночку белил и попыталась его закрасить, но желтизна всё равно проступала. И тогда она купила на рынке маленькую пластмассовую плошку, посреди которой сидел зеленый колючий шар. Вместо «белого деда» на подоконнике поселился другой кактус.
А сама Лиза вошла в жизнь Константина Аркадьевича на «седьмом небе». Так служащие называли седьмой этаж стеклянной коробки своей конторы.
В тот день Константин Аркадьевич вышел из переполненного лифта и, неловко повернувшись, наткнулся на женщину. Из её рук выпала и глухо стукнулась о паркет кожаная папка.
Тысяча извинений! — Константин Аркадьевич наклонился, взял папку и, выпрямляясь, скользнул взглядом снизу вверх: стройные ножки, обтянутые черными чулками; короткая юбка, слишком, пожалуй, короткая, но, Боже, как плавно и легко её линия переходила в тонкий, небрежными складками, свитер, на который упал желтый кленовый листик, — Константин Аркадьевич даже принял его за настоящий, но оказалось: брошь.
— Я сама виновата, не посторонилась, — сказала женщина, принимая от него папку. — И вообще, не на тот этаж попала. Мне надо на шестой…
— К кому? — вопрос вырвался сам собой. Просто Константин Аркадьевич хорошо знал всех этих канцелярских крыс, которые сидели внизу… Интересно, к кому из мужиков, одуревших от ненужных бумаг и скуки присутственных часов, направлялось это милое созданье?
Женщина сказала, к кому. И Константин Аркадьевич радостно воскликнул:
— А он пять минут назад уехал в мэрию! Я его в вестибюле встретил. Если не возражаете, я вас напою кофе. Вы всё равно будете его ждать? Ну не в коридоре же томиться! Нет-нет, никакого беспокойства вы не причините, честное слово. Я хочу хоть как-то загладить свою неловкость…
И тут она чуть заметно улыбнулась, посмотрела ему в глаза прямо, как-то оценивающе, снова улыбнулась и небрежно, будто старому знакомому сказала:
— Я пью кофе в семь часов вечера в кафе «Утёс».
Константин Аркадьевич даже растерялся, пык-мык, слов не находил, хотя их уже и не требовалось: свиданье назначено. Так быстро! И неожиданно легко.
— А зовут меня Лиза. И я не люблю, когда опаздывают…
Тяжело отдуваясь, приполз снизу лифт, вздохнул — дверцы, скрипнув, распахнулись, выпорхнула стайка чирикающих секретарш, Лиза вошла в кабинку и, полуобернувшись, многозначительно, как бы даже и развязно, но очень мило сделала ручкой: пока!
И было в этом жесте нечто такое, что Константина Аркадьевича то ли смутило, то ли насторожило, то ли смутно встревожило — он, впрочем, не разобрался, только почувствовал: в этой женщине, определённо, есть что-то особенное, необычное. Может, походка? Лиза двигалась чуть картинно: вроде бы легко и непринуждённо, но в то же время немного угловато, будто девочка, которая учится ходить как настоящая дама. И когда она пила кофе, оставляя мизинец в сторону, и когда курила, затягиваясь глубоко, и когда небрежно, но с како-то нарочитой многозначительностью поправляла кофточку на груди, чувствовался не столько недостаток воспитания, сколько милая непосредственность, которую Лиза, видимо, хотела побороть, но это у неё получалось ещё не совсем хорошо.
Зато у неё отлично получалось другое: каким-то совершенно непостижимым образом Лиза понимала, чего хочет Константин Аркадьевич, что ему нравится и как сделать так, чтобы доставить ему небывалую радость или довести до невыносимого, почти смертельно-жуткого ощущения в себе неземной, холодной, безграничной пустоты: кажется, немного, ещё чуть-чуть, несколько томительных долей секунды — и нечто оборвёт серебристую нить, которая удерживает душу, отлетевшую прочь, куда-то высоко-высоко, в неземные просторы блаженства и покоя.
Он ещё никогда и ни с кем не испытывал такое странное, болезненно-острое и в то же время невыносимое, до замирания сердца, блаженство — от прикосновения, поглаживания, объятия. И он был по-настоящему счастлив, чего уж там лицемерить перед самим собой: он всегда хотел любить телом, и, кстати, понимал в этом толк, но от него всегда просили совсем другого — может, души, совсем немного, чуть-чуть, и чтобы он заботился не столько о своих ощущениях, сколько о том, чтобы с ним было хорошо. А он совершенно искренне считал: если ему хорошо, то значит, и женщине — тоже.
Лиза оказалась первой в его жизни женщиной, которая вела себя, не стесняясь, и даже не пыталась скрыть, что хорошо знает мужчин и все их тайные устремления, желания и фантазии. Сначала он даже подумал, что она телепат, ясновидящая, колдунья.
— Нет, нет и нет! — смеялась Лиза. — Просто в своей прошлой жизни я была мужчиной, потому и понимаю тебя без слов…
— Ерунда, — серьёзно отвечал он. — Не верю во все эти переселения душ и прочую чепуху.
— Ты можешь вообще ни во что не верить, — говорила она. — Но это не будет означать, что то, что ты отрицаешь, не существует. Оно и не нуждается в твоей вере…
— Ну и как ты себя чувствуешь в другом теле, если и вправду была когда-то мужчиной? — улыбнувшись, спрашивал он. — Мне кажется, что гораздо лучше!
— Милый, ты даже представить себе не можешь, как это ужасно мучительно: жить в чужом теле, — объясняла Лиза. — Вот представь: на тебя надевают платье, туфли на высоком каблуке, опутывают шею бусами, унизывают пальцы кольцами и выталкивают за дверь. Ты бьёшься, колотишься, просишься обратно, но проходит какое-то время и ты понимаешь, что лучше принять предложенные условия игры, шагнуть вперёд и попытаться сыграть свою роль…
— Сюр какой-то! — вздохнул Константин Аркадьевич. — На меня хоть десять платьев надень, я всё равно останусь мужчиной.
— Нет, каков, а? — рассмеялась Лиза. — А ты подумал, какое ты произведёшь впечатление на общество: женщина приударяет за другими женщинами! Никто же не догадывается, что твой наряд — всего лишь игра, нелепый маскарад, не более того…
— Трудно представить, — честно сознался Константин Аркадьевич. — Но ещё труднее поверить во все эти перевоплощения, тем более в то, что есть люди, которые помнят, кем они якобы были в предшествующих жизнях…
— А ты поверь, милый, мне. Я это знаю.
— Откуда?
— Не скажу. Ты испугаешься!
Странным казалась Константину Аркадьевичу и одна небольшая, но существенная особенность в поседении Лизы: она мягко, но настойчиво убирала его руки, если он прикасался к тугим, гладким, картинно-правильным её грудям. Они были слишком правильной формы и по-девичьи упруги, всегда чуть-чуть прохладнее, чем остальное тело. Возможно, это был результат операции, о которой Лиза ему никогда не говорила. Да и зачем говорить, если он сам однажды наткнулся кончиками пальцев на аккуратные, тонкие полоски шва.
Сначала Константин Аркадьевич решил, что всё у них будет обычно: в меру всяких нежностей и милых, но обязательных глупостей — без этого никак не обойтись, и нельзя совсем уж пренебрегать тем, чего он терпеть не мог: объясняться без конца в любви, делать вид, что теряешь от страсти голову, и всё это ради того, чтобы одна плоть соединилась с другой, только и всего. Наверное, он слишком любил себя и свои ощущения, чтобы задумываться, а так ли уж хорошо с ним другому человеку. Если хорошо ему, Константину Аркадьевичу Воронину, то почему должно быть плохо ей, Елизавете Анатольевне Жуковой?
Ей было хорошо, кажется, уже от того, что он просто прикасался к ней, говорил, смеялся и позволял себя ласкать так, как ей хотелось. На самом деле иногда ему ничего, абсолютно ничего не хотелось, но если женщина всё делает сама, то почему бы и не расслабиться — просто так, понимаете?
Но с Лизой всё получилось иначе, не так, как с другими. Он и сам не понял, как случилось так, что ему захотелось видеть её постоянно и звонить надо, не надо — по несколько раз в день, и места себе не находить, когда она, как ему казалось, совершенно равнодушно отвечала: «Знаешь, я сегодня очень занята, ни минутки свободной». Он настаивал, и снова слышал: «Нет-нет, я просто измочаленная, хочу провести вечер дома, отдохнуть от всего…»
И он ехал через весь город, чтобы в потёмках нового микрорайона, то и дело оскальзываясь в ямы и рытвины, бродить вокруг её дома. Человек неробкий, напротив — решительный и горячий, он не мог позволить себе обычной бесцеремонности: нахально позвонить в дверь и, когда откроют, вести себя подобно мятежнику, вошедшему в столицу. Он чувствовал, что с Лизой этого у него не получится.
Всё-таки она была какой-то странной. Или необычной? Кажется, вот только что принадлежала ему вся, целиком, до самого последнего миллиметра, но вдруг словно возводила меж ними тонкую, непробиваемую стеклянную стену: отдельно он, отдельно она, и вроде бы по-прежнему рядом, но каждый уже сам по себе.