Наиболее распространенными вариантами ответа на вопрос, кого же из чеховских героев имел в виду Толстой, являются версия А. С. Мелковой и версия В. Я. Лакшина – Л. Д. Опульской.
Согласно первой, Толстой подразумевал образ старика-сотского Ильи Лошадина из рассказа «По делам службы»[84]. По мнению Опульской и Лакшина, Толстой указывал здесь на образ старика Костыля из повести «В овраге»[85]. Однако ни Лошадин, ни Костыль не походят под определение «пьющий и ругатель». Про Костыля в тексте повести «В овраге» прямо сказано: «Он пил мало и теперь опьянел от одной рюмки английской горькой. Эта отвратительная горькая, сделанная неизвестно из чего, одурманила всех, кто ее пил, точно ушибла» (курсив мой. – А. Г.)[86]; то есть он не был пьяницей. Поэтому мнение о чеховском типе «пьющего, ругателя, но святого» остается спорным.
Зато можно вполне определенно утверждать, что Чехов не предвосхитил этот тип у Толстого. Дело в том, что еще в 1885 г. Толстой написал для издательства «Посредник» рассказ «Два старика», где как раз представлен образ мужика, пьющего водку, нюхающего табак, но при этом наделенного лучшими добродетелями самоотверженной любви, милосердия, нестяжательности в их толстовском преломлении (то есть жизнь в бедности, помощь другим в материальной нужде – служению Богу, духовной нужде и ее удовлетворению не придается особое значение). Иными словами, в рассказе Толстого представлен праведник, воплощающий идеалы писателя, «святой».
Стоит отметить, что подобный образ праведника не является устойчивым для Толстого. Думается, нет оснований соглашаться с мнением Г. А. Бялого и Л. Д. Опульской, представляющими Митрича из «Власти тьмы» как «тоже пьющего и ругателя и тоже святого»[87]. Толстой не наделяет Митрича особыми положительными качествами, да и объективный анализ всей художественной системы рассказа не позволяет «вычислить» праведность этого персонажа. Все внимание писателя как мыслителя и художника сосредоточено на образе Акима. Именно он здесь «святой».
Таким образом, необходимо поставить вопрос, можно ли вообще рассматривать изображение «пьющего, ругателя, но святого» как метод подхода Толстого и Чехова к проблеме праведничества.
Среди исследователей творчества Чехова распространено убеждение, что в его художественном мире «никто не знает настоящей правды» (см., например, работы В. Я. Лакшина, В. Б. Катаева и др.). Тем самым как бы ставится под сомнение сама возможность обсуждения праведничества в собственном смысле этого слова (то есть реального воплощения высшей правды человеческого существования) применительно к произведениям Чехова. И поэтому уместно вспомнить постоянно цитируемые слова самого писателя: «Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по России там и сям – интеллигенты ли они или мужики – в них сила, хотя их и мало…»[88]. Как видно, речь идет не просто о героизме и подвижничестве, а именно о спасении, о предотвращении духовного умирания, о реализации возможности строить жизнь согласно высшей правде. «Люди подвига, веры и ясно сознанной цели» – так называет праведников Чехов. И, разумеется, он говорит о них не только в статье «<Н. М. Пржевальский>», специально посвященной «подвижникам, олицетворяющим высшую нравственную силу», не только в письмах, но и во многих художественных произведениях.
О проблеме праведничества в творчестве Чехова до сих пор почти ничего не сказано. Упоминавшиеся выше исследователи, касаясь этой проблемы, утверждали «пьющий, ругатель, но святой» именно как принцип чеховского подхода к праведничеству. «Это проявление святости, обыденной, житейской, неяркой, которая отличает и чеховского Костыля», – читаем в статье Г. А. Вялого[89]. Некоторые советские ученые доходили до крайностей и, быть может, вполне разделяли точку зрения на мораль, высказанную в романе Т. Манна «Волшебная гора» русской женщиной madame Шоша: «…нравственность надо искать не в добродетели, т. е. не в разумности, дисциплине, добрых нравах, честности, а скорее в противоположном, то есть в греховности, когда отдаются опасности, отдаются тому, что вредно, что съедает нас. Нам кажется, что более нравственно погибнуть и даже губить себя, чем сохранять…»[90].
Но в последнее время наметились и иные подходы к рассматриваемой теме. Так, в сборнике «Русская литература XIX века и христианство» (М., 1997) появилось сразу несколько статей, совершенно по-новому рассматривающих чеховские произведения. В работе священника о. Иосифа (Затеишвили) «Чехов и Русская Православная Церковь» убедительно демонстрируется несправедливость прочно сложившегося мнения о религиозной индифферентности писателя и его отрицательном отношении к православию. В статье А. С. Собенникова «Архетип праведника в повести А. П. Чехова “Моя жизнь”» чуть ли не впервые (после Г. А. Вялого) непосредственно говорится о праведниках Чехова. Однако Собенников, рассуждая в основном о праведнике Мисаиле из повести «Моя жизнь», не объясняет, почему, собственно, этот литературный герой должен считаться праведником и с чьей точки зрения (Чехова, Собенникова или на основании объективного вывода, вытекающего из самого текста повести). Иными словами, в статье не дается никакого четкого представления или определения праведничества. Да и в статье священника о. Иосифа, несмотря на справедливость многих наблюдений и замечаний по поводу религиозной проблематики творчества Чехова, нет конкретного осмысления чеховской концепции праведничества.
Особо выделяется в современном литературоведении статья М. М. Дунаева «Испытание веры»[91]. Автор статьи справедливо отмечает, что исследователи обращали преимущественное внимание на религиозные сомнения писателя, не принимая в расчет утверждение веры, которое несомненно присутствует в его творениях. Дунаев веско и аргументированно подтверждает свой тезис конкретным анализом повести «В овраге», в частности образа Липочки.
Опираясь на результаты анализа М. М. Дунаева, можно вполне уверенно утверждать, что Липа – истинная праведница, которую никакие злодеяния, творящиеся в мире, даже все ужасы, пережитые ею в Уклееве, не могут заставить совершить и самый маленький грех, заставить усомниться в существовании Бога, Его благости и справедливости. Липочка с честью выдерживает «испытание веры». Примечательно, что высшая правда, которой живет Липа, чувствуя ее в себе и вокруг себя (на небе, куда она часто устремляет свой духовный, а не только физический взор), – это именно божественная правда в ее православном осмыслении. И Чехов ничем в тексте повести не «дискредитирует» этой правды. Более того, все симпатии автора однозначно на стороне Липы.
Другое дело, что Чехов не ставил вполне определенно и очевидно человеческую праведность в прямую и необходимую зависимость от того, принадлежит ли кто или нет к Православной Церкви. В той же повести «В овраге» о Костыле и старике, которого встретила Липа по дороге из больницы и которого она назвала святым, нельзя сказать утвердительно, что они православные люди. Но в том, что они должны быть признаны праведниками, убеждает весь художественный строй произведения: они смягчают души жителей Уклеева, ибо они открывают другое измерение в обыденной, пошлой, страшной и преступной жизни, измерение, неподвластное ее влиянию. Писатель просто исследует все «случаи» праведности, не отдавая предпочтения какому-либо из них. Выбор может сделать лишь сам читатель. То есть своеобразие чеховского художественного решения проблемы праведничества заключается в принципиальной невозможности отграничить собственно авторских праведников от тех, которых можно «вычислить» на основе объективного анализа текста как такового. «Авторские» праведники – это и «текстуальные», и наоборот.
О том, что герои Чехова не только знают, но и чувствуют, живут настоящей правдой, свидетельствует текст одного из шедевров Чехова – рассказа «Студент». Именно про крестные страдания Христа и про Его покаявшегося ученика, апостола Петра, сказано в этом произведении, что «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, повидимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» (курсив мой. – А. Т.)[92]. Опять-таки в тексте рассказа нельзя найти ни одного опровержения или сомнения в справедливости этих слов, то есть они созвучны не только герою, но и автору произведения.
Таким образом, есть все основания не соглашаться с распространенным мнением о том, что герои Чехова не знают настоящей правды: нет, не только знают, но и стараются жить согласно этой правде. Тексты Чехова объективно показывают и его религиозные сомнения, и веру, которая открывается через образы праведников, через первообраз праведника – Христа (рассказ «Студент»). Следовательно, нельзя утверждать «пьющий, ругатель, но святой» как принцип чеховского подхода к изображению праведничества.
Что касается Толстого, то в его творчестве следует обращать особое внимание на собственно «авторских» и «текстуальных» праведников, ибо они отнюдь не всегда совпадают. Как уже отмечалось выше, в тексте драмы «Власть тьмы» нет никаких оснований считать старого солдата Митрича праведником, «святым». Все симпатии Толстого сосредоточены на образе Акима, который не только не пил, не курил, не ругался, но был активным и сознательным противником всего подобного. Здесь «авторский» и «текстуальный» праведники совпадают в одном лице.
Подобное совпадение было характерно почти для всего раннего творчества Толстого. Так, уже в его первом крупном произведении, повести «Детство», выведены сразу три образа праведника, на стороне которых не просто авторские симпатии (выраженные с помощью прямых высказываний автора – повествователя как объективного созерцателя событий, описываемых в повести), но и художественно оформленные «симп