Когда я приблизился, я увидел, что она прижала колени к груди.
— Грейс… что случилось?
Она не смотрела на меня. Сначала. Когда она все же подняла глаза, в них было столько горя, что я отшатнулся.
— Ребенок… — Остальное не дошло до ее губ, но я понял. Понял полностью. Нечего было сказать, ничего нельзя было сделать, кроме как сидеть и смотреть, как течет река, как прилив накатывает и отступает.
Это был ее первый выкидыш.
Я рассказываю эту историю совсем неправильно. Перескакиваю с места на место. Прости, Скайлер… Просто трудно понять, с чего начать. Ты где-то здесь, мне просто нужно продолжать копать.
Жили-были…
Был мальчик.
Жили-были…
Был ты, Скайлер.
Однажды…
Мне нужно заглянуть еще дальше? Корни твои уходят глубоко, сынок. Глубже, чем любое поколение.
Возможно, лучший способ рассказать твою историю, Скайлер, — начать с моей собственной…
Я никогда не знал своего отца. Твой дед был рыбаком. Как и большинство мужчин в этих краях. Как рассказывала мне моя мать, когда я был в твоем возрасте — если она вообще решалась говорить об этом человеке — мой отец был ловцом на собственном траулере. Он добывал сельдь из Чесапика, если это вообще можно было назвать жизнью. Он использовал двухсотфутовые нейлоновые сети, шириной с эту реку. Видя, как брюшки сельди извиваются и сверкают в этих сетях, можно подумать, что он добывает серебро.
Он выходил в море рано утром, до восхода солнца, и тянул сети. Его лодка возвращалась с сотнями сельдей, их тела, острые как лезвия, уложенные в бочки со льдом. Его команда сразу же принималась за чистку, выстраиваясь в линию на берегу. Один счищал чешую. Другой отрезал голову и хвост. Следующий вынимал соленое гнездо икры, оранжевой и совершенно прозрачной. Следующий удалял внутренности. Последний в цепочке смывал кровь и солил филе. Каждая сельдь отправлялась в бочку, пока та не заполнялась.
Мой отец приходил домой, пахнущий рассолом и кровью — пока однажды не перестал. Когда моя мать сказала ему, что он станет отцом, это было все, что он хотел услышать. Однажды утром он поднялся на борт своего траулера и больше не вернулся.
Возможно, я никогда не встречал своего биологического отца, но я точно знал каждого мужчину, который приходил и уходил из нашего дома. Мама вышла замуж за какого-то пятидесятнического громилу, которому я был не по душе. До него я не был знаком с ремнем, но могу сказать, что очень близко познакомился с его. Я помню серебряную пряжку с филигранными узорами. Прямо в центре был золотой крест, вручную раскрашенный черной окантовкой, закрепленный серебряными гвоздиками.
Он пытался спасти мою шестилетнюю душу, один удар за раз. Это для чего отцы? Для чего они нужны?
Я пропущу эту главу, если ты не против. Ты слишком мал для таких подробностей.
Достаточно сказать, что их брак не продлился. Три года сейчас кажутся мгновением, но тогда это была целая вечность. Мне казалось, что этому не будет конца. Где-то в те три года я потерял часть себя. Мама никогда не говорила мне об этом, но однажды я подслушал, как она сказала, что свет во мне погас. Если это стало причиной их разрыва, она не говорила, но к тому времени было уже поздно. Та часть меня у же исчезла, наверное. Слишком поздно, чтобы вернуть тот свет, куда бы он ни делся.
Я заперся в книгах, пока моя мать принимала в нашем доме постоянный поток мужчин. Они приходили и уходили быстрее, чем я успевал запомнить их имена, их лица сливались в одно. Большинство дней я прятался в романе, чем толще, тем лучше, всегда держась в углах нашего дома, стараясь не привлекать внимания.
Моя мать никогда не находила счастья в мужчинах, которых встречала. Эта безнадежность проникала под кожу, глубже костей, прямо в самую сердцевину. Когда врач наконец поставил диагноз, она даже не моргнула, будто всегда знала, что рак придет.
В конце концов, ее убило лечение. Химиотерапия опустошила ее.
— Пообещай мне, — с трудом сказала она, — что найдешь счастье.
— Я нашел. — Я сказал ей, что нашел Грейс, но в своем бреду она подумала, что я говорю о Боге. О свободной и незаслуженной милости Его небесной любви. У меня не хватило духу сказать ей правду.
Мама хотела, чтобы ее прах развеяли над рекой. Я вывез ее на лодке и высыпал пластиковый пакет в Пьянкатанк. Пепел собрался на поверхности, как кружащееся грозовое облако.
Моя мать оставила мне наш семейный дом. Все, о чем она просила, – это чтобы я снова наполнил его семьей. Пусть звук детского смеха раздается по его залам, пусть любовь наполнит каждую комнату.
Когда я был мальчишкой и никого не было рядом, у меня было несколько минут, чтобы включить наш старый телевизор и посмотреть столько мультфильмов, сколько успею, пока кто-нибудь не прогонит меня.
Больше всего запомнилась одна песня из Schoolhouse Rock:
«В семье их было трое… И это волшебное число».
Я помню, как услышал эти простые слова и тогда же дал себе клятву: Если я когда-нибудь стану отцом, клянусь, я никогда не оставлю своего ребенка… Как будто одних слов достаточно, чтобы быть мужчиной. Я хотел верить, что я сильнее своего отца. Отчима. Всех этих мужчин.
Я докажу им, что они ошибаются. Быть отцом — значит больше. Я буду любить своего сына. Любить тебя, Скайлер. Всем сердцем.
Всей душой.
Вторая потеря ударила сильнее.
Мы оба еще онемели после первой, но эта боль проникла глубже. Она казалась чем-то неизбежным. Первый раз можно было списать на случайность, но этот ощущался как удар судьбы.
Твоя мама снова вернулась к шалашу для охоты на уток. На этот раз ей не нужно было ничего говорить. Я понял, что случилось, как только увидел ее там. Я поплыл к ней, как и в первый раз, только медленнее. Уже ничего нельзя было изменить. Я опоздал.
Я выбрался из воды и сел рядом с ней на крыше.
С берега донесся крик гракла — как плач ребенка.
Я представляю, что ты был зачат во время урагана Одри.
— Вода поднимается, — сказала твоя мама за пару дней до первых дождей. — Похоже, будет ураган.
Проживи рядом с рекой достаточно долго — и ты научишься понимать воду. Вы будете шептаться. Делиться секретами.
Твоя мама всегда чувствовала погоду. Грейс могла заглянуть вглубь реки и предсказать дождь лучше любого метеоролога. Думаю, она узнала об урагане раньше синоптиков. По радио твердили: «Уезжайте вглубь материка. Держитесь подальше от берега. Этот ураган будет страшным».
Мы не уехали. Даже когда облака побелели, будто их выкурили сигаретой, оставив после себя лишь пепел, мы остались. Капли дождя, когда он наконец хлынул, были крупными, как ежевика, и жгли кожу.
Мы не собирались бежать из-за какой-то бури. Ураган мог напугать остальных, но не нас. Это был наш дом. Здесь мы жили.
Куда нам было идти?
Лужи стали прудами, пруды — озерами, а те вмиг поглотила ненасытная Пьянкатанк. Река превратилась в огромный язык, слизывающий все на своем пути. Нагон с Атлантики поднял уровень воды на несколько футов.
Нашего газона не стало. Вода подошла к крыльцу. Я вытащил каноэ и привязал его к ручке задней двери. Ветер швырял цветочные горшки в стены. Я заколотил окна фанерой, запечатав нас внутри. Грейс собрала банки с консервами и соленой рыбой, сложила крекеры и ветчину, замесила «пудинг бедняка» с консервированными персиками.
Ураган приближался. Деревья бились о стены. Дождь стучал по крыше, как град. Ветер выл во все щели — казалось, ураган задыхается.
Грейс, несмотря на мои запреты, отодвинула фанеру и выглянула. Она смотрела, как река подползает к дому, словно змея.
— Впустишь дьявола, — предупредил я.
— Это он там?
— Похоже на то.
— Ну что, — сказала Грейс, прижимаясь ко мне, — чем займемся?
— Переждем бурю, полагаю.
— Есть идеи, как скоротать время?
— Парочка есть…
Когда дождь наконец прекратился, спустя дни, в сводках сообщили, что скорость ветра при урагане Одри достигала 80 миль в час, а порывы — больше сотни.
Но это было ничто по сравнению с ураганом внутри нашего дома. Казалось, небеса разверзлись у нас над головой.
И вот ты появился. Ураган Скайлер наконец обрушился на берег.
Когда выглянуло солнце, Грейс захотела устроить пикник на крыше. Мы тащили банки с вареньем и персиками, расстелили одеяло и макали в них пальцы. Мы смотрели, как по реке плывут обломки — вырванные деревья, мебель. Если Грейс что-то нравилось, я спускался к водостоку и пытался достать.
— Осторожнее, — говорила она. — Не упади.
— Спасибо за поддержку, дорогая.
Я отламывал ветки, чтобы подцепить то, что не достать руками. Мы находили все, что только можно: промокший каталог Sears, игрушечную газонокосилку, чемодан, размокший фотоальбом. Даже испорченное свадебное платье — его белый атлас пожелтел, а кружева походили на использованный кофейный фильтр.
Обломки чужих жизней. Мы устроили себе «обратную распродажу» — где все плыло к нам. Мы разложили находки на крыше, чтобы они просохли.
— Черт, — сказала твоя мама. — Это…?
— Что?
— Вон там. Грейс указала на продолговатый ящик, плывущий по реке. Сначала я подумал, что это гроб. Детский. Он был такой маленький, что взрослый бы туда точно не поместился.
Но в этом ящике лежал не ребенок.
А гитара.
— Ну и дела… Я открыл грязный футляр и увидел Recording King Dirty 30s — двенадцатиладовую гитару с цельной еловой декой, костяными порожками и табачного оттенка. Совершенно сухая. Чудо.