— Просто выслушай меня. Пожалуйста. Это всё, о чём я прошу. — Он достаёт руку из кармана куртки и протягивает её перед собой, будто пытается показать собаке, что не опасен. Его запястье дрожит. Он замечает это одновременно со мной, сжимает руку в кулак, выдавливая дрожь.
— Я не мог спать прошлой ночью, — говорит он. — Всё думал о… о тебе.
Когда в последний раз кто— то терял сон из— за меня?
— Не может быть, что мы встретились случайно… да? Скажи, что ты тоже это чувствуешь.
Я чувствую головокружение. Онемение. Любопытство.
— Ты правда в это веришь?
— Что ещё у меня осталось? — Генри постепенно проясняется для меня. Я понимаю стену, почему он так закрыт. Он закрылся не только от меня — он закрылся ото всех. Даже от себя. — Я почувствовал что— то вчера. Не знаю что, но на секунду показалось, будто… будто…
— Вода, — говорю я. Вода повсюду. Внезапный потоп в моей голове.
— Дай мне рассказать, что случилось со Скайлером, — говорит он. — Уверен, люди уже…
— Я бы их не слушала, даже если…
— Просто дай мне рассказать мою версию, хорошо? Пожалуйста?
Я понимаю, каково это, когда все шепчутся за твоей спиной, когда люди делают из твоей жизни историю без твоего согласия. Это то, что у нас общего.
Я хотя бы должна выслушать Генри.
— Хорошо.
Генри вбирает столько воздуха, сколько позволяют его лёгкие.
— Скайлер исчез пять лет назад.
Я представляю лицо Скайлера. Не плоть и кровь, а с листовки пропавшего без вести, эту чёрно— белую детскую фотографию, размноженную до нечитаемости. Его пиксельные глаза смотрят на меня. Две чёрные дыры.
— Мой сын пришёл в этот мир как раз настолько, чтобы все его полюбили. Щипали его за ножки. Щекотали животик. Если бы ты его увидела, тоже бы влюбилась…
Слова слишком тяжёлые. Чувствую его боль, его потерю. Этому человеку некуда идти, кроме как вниз, вниз, вниз.
— Грейс положила его в кроватку и поцеловала на ночь…
Грейс. Его жена.
— На следующее утро кроватка была пуста. Скайлер исчез. Этот мир проглотил его.
Послушай его. Просто посмотри на него. Такого обнажённого.
— Я искал везде. Перерыл весь дом. Не мог его найти. Он просто… исчез.
Сколько раз он рассказывал эту историю? Полиции? Репортёрам? Любому, кто готов был выслушать? У этих слов потрёпанный вид, как у кожаной вещи, рассказ, который становился все мягче с каждым пересказом.
Это всё, что у него есть теперь. Он завернулся в эту историю, как в защитное одеяло.
— А твоя жена?
— Я нашёл её тело, — говорит он. Вижу, как мышцы в его горле сжимаются, будто сами слова застревают в горле. Он заставляет себя закончить начатое. — Она повесилась в ванной. Ни записки. Ни прощания. Ничего.
— Полиция думает, что она могла быть причастна к…
— Она не могла.
— Если у неё была послеродовая депрессия или…
— Сколько бы дверей я ни стучал, сколько бы листовок ни раздавал, люди хотят верить, что она... — Он не договаривает. — Грейс никогда не причинила бы вреда Скайлеру. Никогда, понимаешь?
— Ладно...
— Полиция начала обходить соседей, — говорит он. — Поисковые группы прочесали поля, вытаптывая сорняки. Ничего. Никто ничего не нашёл. Он просто... просто исчез.
Он сгибается под тяжестью воспоминаний. Глаза начинают наполняться слезами. Он не заплачет. У него были годы на это. Но я вижу, как давление нарастает внутри него. Его боли некуда деться, даже сейчас, закупоренной так долго. Она вот— вот вырвется из— под его век, как взболтанная банка газировки, готовая взорваться.
— Полиция сдалась. Они до сих пор не дали ни единого чёртова ответа. Пять лет, и они не знают, жив он или мёртв... или...
...Или что? Что ещё может быть? Даже Генри качает головой от абсурдности этого, будто осознаёт, что других вариантов нет. Что может быть между жизнью и смертью?
— Нет никаких зацепок, — говорит он. — Никто ничего не знает.
Теперь он смотрит на меня, встречая мой взгляд.
— А потом я увидел тебя.
Мне кажется, будто я слишком резко встала. Теперь парковка кренится у меня под ногами. Я хочу, чтобы земля снова стала ровной. Я боюсь, зачем он пришёл. Я в ужасе от его нужды.
Неужели он верит, что я смогу найти Скайлера?
— Я видел, как экстрасенсы по телевизору помогают в делах о пропавших.
— Нет, Генри.
— Я видел, как они приводили полицию прямо к...
— Это просто стервятники, клюющие людское горе.
— Ты не поможешь? Не поищешь его?
— Я... я просто читаю по ладоням, Генри. Я не настоящий экстрасенс...
— Но ты что— то увидела.
— Нет.
Боль вспыхивает в его глазах. Он открылся мне, а что делаю я? Сыплю соль на его раны. Скорее даже приправу Old Bay. Он тянется к кошельку.
— Это из— за денег? Потому что я заплачу...
Теперь это уже пощёчина.
— Я бы никогда не взяла твои деньги.
— Тогда почему ты не поможешь?
— Потому что не могу.
Внимание Генри уплывает, отрывается от нашего разговора. Теперь он застрял в том промежуточном пространстве между "здесь" и "там". Это длится не больше пары секунд, меньше вздоха, но он полностью потерян в этом, куда бы ни унеслось его сознание.
— Ты когда— нибудь бывала на поминках по человеку, которого там не было? Они похоронили пустой гроб. Ничего, кроме пустого кармана воздуха.
Наконец он возвращается ко мне. Будто только что проснулся от глубокого сна, обнаружив, что кто— то смотрит на него в ответ. Он моргает, возвращаясь к своей пустой жизни.
Ко мне.
— Для кого этот гроб? Я не просил об этом, но все из нашей церкви настаивали, что это поможет. Завершение, говорили они. Исцеление. Все остальные двинулись дальше, но я не смогу. Как они могли так поступить с ним? Разве они не видят, что Скайлер всё ещё здесь? Я чувствую его.
Я тоже что— то почувствовала, хочется мне сказать. Это было в наших руках, в наших пальцах. Я не могу объяснить, что произошло, но знаю: если я что— то скажу, это даст человеку надежду... а за это я не готова нести ответственность. Ты только посмотри на него. Генри мучил себя своими воспоминаниями, раз за разом касаясь этого оголённого нерва последние пять лет.
Мне нечего сказать, нечего сделать, что могло бы забрать его боль. Вот где он живёт уже так долго. Его горе — его дом.
Будто я впервые вижу Генри.
— Заходи внутрь.
ШЕСТЬ
Генри нужно отпустить.
Я проведу ему сеанс. Только один раз. Он будет достаточно открытым, чтобы дать ему завершение. Затем я навсегда закрою эту дверь между нами. Никаких консультаций, никаких гаданий. Даже рукопожатия. Я просто посвечу фонариком в конец туннеля, скажу Генри, что его сын в лучшем месте, и что он наконец может двигаться дальше. Снова начать жить. Таков план.
Генри заглядывает за бисерную занавеску.
— Ты здесь живёшь?
— Временно.
Он разглядывает покрытый пылью аметистовый жеод размером с баскетбольный мяч, стоящий на полке в гостиной. Он разрезан пополам; паутина свисает с его фиолетовых "зубов", мерцая в тусклом свете.
— Присаживайся, — предлагаю я.
Генри ждёт, пока сяду первая. Какой джентльмен. От него веет свежим летним ароматом. Скошенная трава. По солнечному ожогу на шее я представляю, как он проводит дни в палящем зное. Ландшафтный дизайнер, как он сказал. Ловля крабов. Подработки. Ничто не привязывает его к одному месту. Он дрейфует.
— Ты всё ещё играешь на гитаре?
— Не прикасался к ней с тех пор, как... — Генри не заканчивает мысль. Ему не нужно. Когда он играл на парковке, он думал, что никто не слушает. Но я слушала. Его голос всегда был таким тихим, чуть громче шёпота. Я никогда не могла разобрать слова, но точно слышала его выдохи. Я ловила дыхание этих текстов, негативное пространство песни — одни вздохи.
— Звучало красиво, — сказала я. — Сыграй ещё.
...Сейчас? Его пальцы скользнули по металлическим струнам, кожа посылала тонкую трель по проволоке.
— Не знаю, смогу ли я ещё сыграть её...
— Почему нет?
— Это другое, когда никто не слушает. Не думаю, что она будет звучать так же, если я знаю, что кто— то слушает. Песня меняется, когда кто— то есть...
Я помню, как тогда смутилась, будто он мягко отверг меня. Оттолкнул.
— Ну и ладно, быть рок— звездой.
— Я не хочу быть звездой. Не нужно, когда у меня уже есть солнце, луна и звёзды...
Генри никогда не знал этого, но именно из— за него я сделала татуировку с созвездием на запястье. Я пыталась вытащить его из раковины — несколько месяцев, во всяком случае, — но мне бы проще было голыми руками раскрыть устрицу. Он был влюблён в того, кого не было. В призрака по имени Грейс. Она была не отсюда. Не из наших. Он упомянул свою летнюю влюблённость, и я, честно говоря, не верила, что она настоящая. Генри мог бы её просто выдумать. Плод воображения. Часть меня до сих пор не верит, что она настоящая.
— Просто чтобы прояснить, — говорю я, — я не хочу твоих денег. Мы поняли друг друга?
Генри кивает.
Я выключаю неоновую вывеску, чтобы не соблазнять клиентов прервать наш сеанс. Стеклянные трубки гаснут до тусклого костяного серого.
Пылинки кружатся в воздухе. Окно обращено к закату, высасывая цвет из занавесок, поддельный гикори выбеливается до кремового оттенка тыквы. Мир снаружи просто растворяется. Единственное, что слышно, — это равномерный гул машин с трассы 301. Теперь здесь только я и Генри.