ветром протянуло в золотых облаках.
Вышел на прогулку молодой иерей,
смотрит с косогора на красивый закат.
Вышел на поляну многотравный июль,
вынул из тумана молодой нож луны.
Надвое на западе разрезал лазурь,
нагло улыбаясь – почти до хулы.
Но хотя повсюду безбожная власть,
много тут и проса, и ржи, и овса.
Всякая святая еда удалась,
всякое дыхание – хвалит Творца.
Светом лучезарным просиял эмпирей.
Ветер надувает облаков каскад.
Долго с косогора молодой иерей
смотрит, улыбаясь, на родной закат.
Океанов имя, островов, гор и льдов
протянулось ветром вдоль осенних широт.
Люди мы смиренные – так дай же нам Бог
краешек святыни от осенних щедрот.
Даже вот сливовое варенье – и то
можно облизнуться – для души западня.
Многие пытаются и это, и то —
одна только умница моя попадья.
Можно соблазниться, над полями летя,
взглядом погружаясь в золотой эмпирей.
Тоже собралась там облаков лития,
дымом поедая рыб и зверей.
Там на речке с удочкой старик-пионер
курит самокруточку, чудак-самодур.
Постоял в раздумье молодой иерей
и вернулся к матушке – пить самовар.
«Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин...»
Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.
Всё не так просто, Господи, трудно-то как!
Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим.
Суд на земле, а адвокат в облаках.
В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.
Те же проблемы, только другим языком.
Где дефицит иммунитета пролез —
всюду ущерб и всюду нарушен закон.
Где моя alma mater? – В Алма-Ате.
Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.
Я по большому секрету скажу тебе:
подозреваю, что теорема Ферма не верна.
Если бы это открылось – всему конец.
Что мы умеем? – только молоть языком.
Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст,
где узелок ты вяжешь за узелком.
Вряд ли тебе это важно. И ты права.
Вон вернисажи, тусовки – весело как!
Есть у художника, скажешь, своя тропа?
Всё не так просто, Господи, если бы так!
«Опушкой пробегают волки...»
[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]
Опушкой пробегают волки,
и звёзды сыплются из глаз.
А гости выпивают водки
и клеят рифмы между фраз.
Вот легкомыслие! – Куда же
нас заведёт оно? – У Даши
дрожит тревога на губах.
Прищурившись, она собак
почёсывает и поглаживает…
И я не знаю, что там дальше,
ищу грибы средь леса букв.
О моём шурине
В пространствах холодных, где фары в метели дымят
и в метеосводках на завтра лишь феня да мат,
нигде до заправки ни пса, ни жилья – только лес,
и парень поёт, загребая толчками колёс
под брюхо, как раненый лось.
Нигде ледяного мотеля в сугробах под дверь,
под мёртвые окна. – Порой только чёрная ель
метнётся с дороги, завидев фар прыгнувший свет.
Он крутит настройку – по радио хрипы и свист.
Он сам кое-как себе Биттлс.
А то и «ламбаду». Он каждые десять минут
закуривает, – так в кабине истошная муть
висит и мотается в запертых стёклах,
и дует горячая топка,
и клонит заснуть.
Мой шурин отнюдь не такой был помятый шофёр.
Он красные дюны без шума на память прошёл.
Другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —
подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—
а в песенке вот она вам:
Un son do lon —
bada le.
Un son do lon —
bada la.
Un son do lon —
bada le.
Un son do lon-bada.
Лови этот звук и бросай ей, как мячик: – «На,
лови этот звук и сразу обратно мне
бросай этот звук!» – И так, пока снежная мгла
не остановится в изумленье и не
собьётся со счёта в уме.
Тогда-то, отбросив все обстоятельства, встреть
в очищенном виде первоначальную весть.
Увидишь: как пыль, на простейшие доли она
бесконечно раздробленная
обоюдная смерть.
Нет, шурин мой был не такой баснословный шофёр, —
отнюдь. – И он красные дюны без шума прошёл:
на память до крайнего дюйма съел щей бензобак.
Но правильной речью поведать мог сей эпизод
лишь в притче, как древний Эзоп.
«Представь себе, – он говорил, – например, облака.
Представь в глубине головы, отойдя от окна.
Представь, как они оседают на дебри волос.
Представил? – теперь посмотри: там за дерево лес
укрылся, как опыт за текст.
Они оседают, а я укрываюсь в песках
немым одеялом. – Иные и в спальных мешках
ворочаются и боятся змеиных
укусов: хотят незаметно
уснуть – да никак…»
Когда мёртвый ветер летит над полянами рощ,
иной литератор чернил виноградную гроздь
с лица вытирает, как слёзы, – и вытер почти
и смотрит на мелкие звёзды, как рыцарь в плаще,
и смотрит на небо вообще.
Там можно увидеть любые фигуры земли:
пустыни и горы, улыбки и руки вблизи
и губы в слезах – и что может здесь произойти,
всё там поднимается в знак – и копируй себе
в гармонии и красоте.
Вот это и есть баснословья высокий полёт.
А низкий кружит в испареньях житейских болот.
Но есть в вышине и зверей силуэты,
там можно сложить теоремы
из львов и ослов.
Там есть арматура и шлаки затёртых пространств.
И шурин недаром был в школе десантных ОСНАЗ, —
другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —
подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—
а в песенке вот она вам:
Michelle,
та belle,
these are words that go together well,
my Michelle.
И всё же, какая в словах образуется западня!
Ты слышишь? – как в красных дюнах, тебе западло
ловушка любому опыту – и не зря
смысл их ложится с нотами заодно
в ту ямку от до до до.
Напрасно, цепляясь за оползающий снег,
карабкаешься из сухого омута вверх —
кругом, как песок, бесконечно раздробленная
на простейшие доли одна
тавтология: смерть.
Когда жёсткий ветер сечёт лобовое стекло,
иной сочинитель добавил бы к счёту число
последнее и произвольное, чтобы прервать
сие издевательство звёзд, – и в особый привет
вложил бы весомый предмет.
То есть афоризм на бетонных, допустим, столбах, —
какой-нибудь там указатель, а лучше – шлагбаум.
Но как же он, будучи необходимо весом,
как он (мы немедленно спросим) взлетит к небесам
из всех аксиом себе сам?
Пора, в этих чёрных метельных пространствах пора
ходить вдохновенно без польз и без смыслов – тогда
случайная милость нас проще согреет,
и может быть бросит на берег
слепая волна.
Труднее всего – это в рейсе не думать о той,
которой-нибудь, что лежит кверх ногами – хоть стой,
хоть падай, неважно: реальна она или нет,
пускай она лишь на мгновенье в вибрации нот
возникла от губ и до ног:
Michelle,
та belle,
sont les mots qui vont tres bien ensemble,
tres bien ensemble.
Какая тревога и трепет! Другой бы ослаб,
заплакал бы, забуксовал бы в вибрациях слов,
и в свете фар число на бетонных столбах,
из мрака вымахнувшее хотя бы ему в лоб,
едва ли его спасло б.
Однако же попробуй не спать и не петь,
проламываясь сквозь летящую, мельтешащую персть, —
увидишь сам, напряжённо тараща глаза,
бесконечно дробящуюся
несомненную смерть.
Так необъяснимо, насколько мой шурин был крут,—
ходил вдохновенно всё около, рядом, вокруг
по песням и басням, и мимо, и вскользь, зубы сжав,
без смысла и пользы – и пальцы фигурой сложив,
на память остался он жив.
«Представь себе, – он говорил, – например, ураган.
Представь в голове осязаемо, как дуракам
представить нельзя: они жмурят намыленный глаз,
а ты утерпи и смотри, – видишь: мысленный лес
от бури укрылся за текст.
И я перелистываю невозможный абзац,
как будто моргаю, последовательно назвав
болота и тундру, пески и снега – и
дорогу как будто сдвигаю
по пунктам назад.
Горгону, ты помнишь, не глядя Персей убивал.
И ты, как бы ни был отважен, удачлив и нагл,
но можешь лишь в зеркало видеть свой аппендицит,
когда твои пальцы то скальпель ведут, то пинцет,
и сам ты себе пациент.
Поэтому я только косвенно воспроизвёл