В этот день осенний
Мура ходит с Ксеней
по горам близ Лавры.
Бледными губами
говорит, обрадована
или нет – обманута
медными дубами
с фотоаппаратом…
Только в этом старом
вот фотоальбоме
Муриной любови
пожелтели кадры.
«Забвение: сначала дымка...»
Забвение: сначала дымка,
а там и дырка.
Похоже, нам гордиться нечем.
Но кто же вечен?
Как без имён растёт их толща, —
обсудим молча.
«Когда б мы жили под луной...»
[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]
Когда б мы жили под луной,
нам не было б конца и края.
Из тени в свет перебегая
незатухающей волной,
мы без вреда неслись бы мимо
фосфоресцирующих форм,
как некий неделимый фон,
в ловушки смыслов не ловимый,
или безликий длинный хор,
с закрытыми поющий ртами…
Но солнце, перебив волну,
вгоняет в грани очертаний,
и, жёсткий облик наш чеканя,
душу текучую к нему
приковывает на мученья.
И скука познанного зла,
и суд, и казнь, и разрушенье
глядят нам, пойманным, в глаза.
«Есть поэзия чувств, но увы – даже там...»
Есть поэзия чувств, но увы – даже там
не бывает метафор без слов.—
Алиб Юля любила Надежду Джедан,
подарила на память брелок.
Тот брелок, а с другой стороны – тот кулон
интегральный имел калибр:
её девичий вход он под острым углом
закрывал для небесных игр.
Колокольчик, а с другой стороны – камертон,
он всегда звенел в резонанс.
Он, как джокер, пальчиком перед ртом
свою тайну держал, резвясь.
Как словесный жетон в буриме, он держал
в том же тоне другие слова.
И кого б ни встречала Надежда Джедан,
Алиб Юлю любила она.
«Комсобежец, горбеженец, соцренегат...»
Комсобежец, горбеженец, соцренегат,
моя прелесть, как черви в стихах:
её серьги висят до колен иногда,
как тяжёлые пики в степях.
На рассвете ей регент принёс чертежи,
жертва лжи, шантажа и интриг.
Подписать интерьер приходские тузы
приложили труды и дары.
Комсобежец, горбеженец, соцренегат
приложили печатей круги:
на плече, как серьга, суррогат серебра,
на запястьях живые рубли.
На рассвете шуршат ксерокопии смет:
поколения призрачных цифр.
Ну и цирк, значит риск: балансирует смерть
в застеклённых глазах её искр.
Это золото всё, словно черви, я вру,
ударяясь о грани стиха.
Благочестие в жёстких ладонях я тру
в порошок золотого стекла.
Бижутерия, мелкая дрянь, ерунда,
воск конфессий, газетный свинец —
всё течёт – и госбеженец, соцренегат,
и прочьвечнобеглец – и смеюсь…
«Владимир Андреич послал ему много вина...»
«Владимир Андреич послал ему много вина», —
написано в летописи. И у нас нет сомнений. —
И правда, какая его в том могла быть вина? —
Владимир Андреич послал ему много вина.
Потом он поехал на прежнюю отчину в Брест
в дождливую пору, раскисшей дорогой осенней,
когда вспоминаешь: «се повести временный блеск!» —
Вот так он поехал на прежнюю отчину в Брест.
Когда же в столетьях наступит такая зима,
что сразу возьмётся стоять без знамён и знамений? —
И правда: то было бы всем непонятно весьма.
Нескоро, как видно, наступит такая зима.
Но он исцелился и милостью выполз на брег
сознания: милость Господня рукою незримой
вцепилась – и хрустнул, как тоненький лёд, его бред.
Так он исцелился и милостью вышел на брег.
И долго казалась застрявшая в горле стрела
вороньей крамолой. И брезжило утро изменой.
Там чья-то торчала хоругвь, а кругом всё снега,
и долго казалась проткнувшая горло стрела.
«Странно ехать под шофе в грузовой машине...»
Странно ехать под шофе в грузовой машине.
Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь.
По обочинам бегут случаи из жизни:
Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь.
Ни таланта, ни ума, – Ёмба, Индоманка.
Пельшма, Андога, Мегра, – из последних сил!
Я убогий инвалид, житель интерната.
Я боюсь твоих молитв, преподобный Нил.
Где-то блещет в тростнике мелкий Мареотис.
Вон пещеры и скиты в скалах и песках.
Вкруг оазиса сидит скорченный народец —
тут в склерозе и в тоске дух его иссяк.
Лесопилка в лопухах, тёса серый штабель.
Чья-то банька заросла выше двери в сныть.
Удит рыбу на мостках житель-нестяжатель.
Ковжа, Колонга, Кулай, Шола, Юза, Сить.
Пала молния в скирду посредине луга.
Шумный ливень пал стеной, зарево залил.
Малохольные в скиту плачут от испуга.
Пожалей их, успокой, преподобный Нил.
«Когда с весёлыми подругами...»
Когда с весёлыми подругами
глядишь ты жадно на дорогу,
не слышишь ты ямщицкой ругани,
лишь одинокую корову
встречаешь удивлённым взглядом:
она бредёт, бренча бубенчиком,
за ней бежит с кнутом и матом
хромой пастух в плаще брезентовом.
А я всё длю и длю тоску твою
и не пылю вдали, не еду.
Я соответствую отсутствию,
питая модную легенду.
Питая жадную надежду,
ты заплетаешь ленту в кудри.
И тракту молятся наезженному
твои весёлые подруги.
«Весь мир ты отторгать привыкла...»
[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]
Весь мир ты отторгать привыкла.
Меня, забывшись, привлекла.
Ты памятник себе воздвигла.
К его подножью привела
меня заросшая тропинка.
Уж осень. Зябко на ветру
дрожит засохшая травинка,
склоняясь к твоему бедру.
Кругом холодный дождик сеет,
и нагота твоя белеет
на постаменте средь кустов
полунагого бересклета.
Твои глаза застыли слепо
среди живых его зрачков,—
упёрлись окнами пустот
в скелет разрушенного лета,
в его прорехах ты за ним
вплотную следуешь, как эхо…
Когда-нибудь мы вспомним это,
и не поверится самим.
«На поляну бросил берёзовый июнь...»
На поляну бросил берёзовый июнь
моего растерзанного разума изюм.
Я лежу в больнице посреди лесов,
на поляне птицы водят выводки птенцов.
Водят их и поят изумрудною росой,
а мои изюминки обходят стороной:
«Не учитесь, детки, эти ягодки клевать,
а не то вовеки не будете летать.
И от изумленья, прежде чем вспорхнуть,
вспоминать начнёте все загадки наизусть.—
Будете всё думать, зачем да почему
Боженька устроил такую чехарду…»
«Выступает рыхлый рельеф лица...»
Выступает рыхлый рельеф лица
в собрании лунных теней.
Он что-то бормочет, сходя с крыльца
в оттепель, тьму, метель.
Вот пути перепутались в саду,
и ключи поблескивают в снегу.
«Так что ты учти, ты имей в виду —
отпусти, не то убегу».
Перевыпукло кругло большое «О»
ползёт, как пузырь изо рта.
С тихим вздохом лопнуло его тепло,
и вопрос повис до утра
на рябине среди терпких кистей
в белых шапках снега, – и что теперь? —
И ныряет, закрыв за собою дверь,
в оттепель, тьму, метель.
«Когда смутятся очертанья...»
[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]
Когда смутятся очертанья
ближайших пригородных зон,
усталый ум, едва читая,
уйдёт за тонкий горизонт
строки…
И тут от поворота
тропинка поведёт в овраг.
Отрава – белая atropa —
раскинет в дебре аромат…
И я не знаю, что тогда. —
Не понимаю знаков смеха
и страха. Возгласов добра
не помню и не вижу эха.
Не осязаю вкуса зла. —
Письмо Татьяны предо мною…
Сползаю в яму бреда Молли
и лома древом вью сполза —
«Туман черёмуху укрыл...»
Туман черёмуху укрыл
под насыпью внизу.
Набоков в тамбуре курил,
вздыхая на звезду.
В недвижном поезде все спят.