глубине комнаты две двери. Одна чуть приоткрыта, ровно настолько, чтоб было видно, что, кроме умывальника, ничего другого за нею нет. Сверкающие чистотой окна глядят на высокие деревья набережной.
– Нет ли у вас каких-либо пожеланий? – закончив свой монолог, спрашивает Эванс, немного помолчав.
Это означает: «Не пора ли тебе уходить?», но я решаю воспользоваться случаем.
– Мне бы хотелось сохранить свою секретаршу.
– Она настолько красива? – поднимает брови Эванс.
Вот и все, к чему он проявил интерес, его единственная шутка, если эта банальность может сойти за шутку.
– Дело вкуса. Но она отличный работник, я к ней привык и…
– Хорошо, хорошо, – соглашается Эванс. – Обратитесь от моего имени к Уорнеру, пускай он уладит вопрос о ее назначении. Впрочем, вам следует зайти к Уорнеру и по поводу своего назначения.
И он встает с явным намерением дать мне понять, что на приеме у председателя не принято засиживаться.
Мною перебрасываются, как футбольным мячом, – ван
Вермескеркен – Эвансу, Эванс – Уорнеру. «Зайдите к
Уорнеру» – звучит невинно и просто, вроде «закурите сигарету». Однако на деле все выглядит совсем иначе.
Адам Уорнер, администратор, ведающий персоналом, –
человек моего возраста и, вероятно, не более доверчивый, чем я. Равноценного противника всегда быстро узнаешь, потому что без труда улавливаешь нечто общее, существующее и в мыслях, и в поступках. На Уорнере безупречный, но не броский серый костюм. И лицо у него серое,
невыразительное, лишенное каких-либо отличительных черт. То же можно сказать и о глазах, этих окошках души, если бы не их необыкновенная подвижность и глубоко затаенная подозрительность.
Он предлагает мне сесть возле письменного стола и, не глядя, вытаскивает из ящика какие-то формуляры. Комната у него маленькая, я бы даже сказал убогая, в сравнении с шикарными кабинетами коммерческого директора и председателя.
– По-французски я говорю довольно скверно, – предупреждает меня Уорнер.
– В таком случае наберитесь терпения слушать плохой английский…
– Это отнюдь не затронет моих национальных чувств, –
отвечает шеф. – Я американец.
Американцы, заметим попутно, воображают, что, испортив английский, сделали из него новый язык.
– Вы из Лозанны, не так ли?
Я киваю.
– Швейцарец по происхождению?
Снова киваю.
– Впрочем… – тут он делает вид, что заглядывает в лежащие перед ним документы, – мать у вас, кажется, болгарка.
– Армянка, – поправляю я его.
– Но родом из Болгарии?
– Да. Из Пловдива. В сущности, она покинула эту страну еще в молодости.
– Понимаю. И больше туда не возвращалась?
– Единственный раз, насколько мне известно.
– А вы когда бывали в Болгарии?
– Специально туда я не ездил. Побывал однажды, проездом в Турцию.
– Когда именно?
И завертелась карусель. Карусель из вопросов и ответов, вопросов на вопросы, отклонений то в одну сторону, то в другую, случайные реплики как бы для красного словца, и снова неожиданные повороты – совсем так же, как если бы я был на месте Уорнера, а Уорнер на моем. Потому что это форменный допрос, настойчивый и обстоятельный, и человек за столом особенно не старается придать ему вид дружеской беседы. Это проверка, имеющая для меня решающее значение, проверка легенды, всех ее швов и стежков, проверка, которая не только держит меня в напряжении, но и пробуждает во мне скрытую радость от того, что наши люди все обмозговали, каждый из вопросов, которым Уорнер рассчитывает прижать меня к стенке, предусмотрен заранее, и когда я слышу эти вопросы, то мне чудится, что я слышу голос полковника там, далеко, за тысячи километров отсюда, в генеральском кабинете, и в эти минуты мне особенно приятно, что на свете есть педанты вроде него, которые не успокоятся до тех пор, пока не проверят все до последних мелочей.
Сходство между мною и Уорнером, которое, как мне кажется, я уловил в самом начале, облегчает в какой-то мере мое положение. Своей тактикой он не в состоянии застать меня врасплох, и самые неожиданные и самые провокационные его вопросы я слышу именно тогда, когда я уверен, что они последуют. Но от этого мое положение не перестает быть критическим. Опыт и проницательность человека, сидящего за письменным столом, служат гарантией тому, что ни один каверзный вопрос мне даром не пройдет. В такие минуты я благословляю свою готовность вести разговор по-английски. Недостаточное владение языком всегда может служить оправданием того, что ты медлишь, замолкаешь, останавливаешься на середине фразы, подыскивая нужное тебе слово.
Это игра. А в игре существует риск. Мои ответы при всей их неуязвимости могут звучать так, что сидящий напротив человек придет к мысли: «У тебя приятель, непоколебимая легенда, однако это все-таки легенда. Так что убирайся-ка ты со своим враньем подальше». И потому игра должна вестись в двух планах – убедительность фактов и убедительность психологии. Иными словами, ни на мгновение не вылезать из шкуры изображаемого искреннего человека, каким ты не являешься, но каким должен казаться. В одних случаях тебе следует остерегаться излишней медлительности, в других – чрезмерной торопливости. На одни вопросы следует отвечать тотчас же, другие обязывают тебя поразмыслить, хотя ответ заранее заготовлен. Все должно быть естественно, спонтанно; каждому ответу должен соответствовать свой жест, взгляд, выражение лица. Как на сцене и в то же время не совсем так.
Потому что едва ли хоть один артист играл в пьесе, где любой неуместный или фальшивый жест стоил бы ему жизни.
– Ваш интерес к моему прошлому начинает меня беспокоить, – вставляю я с улыбкой на лице. – Невольно начинаешь думать, уж не подложил ли мне свинью кто-нибудь из моих конкурентов…
– О, не беспокойтесь, – в свою очередь усмехается
Уорнер. – Мы не дети, чтобы слушать всякий вздор. И
вообще то, что я вас расспрашиваю, в порядке вещей. Мы все тут, в «Зодиаке», одна большая семья. Дорожим своими людьми, заботимся о них, а потому нам представляется, что мы обязаны знать о них решительно все.
Он бросает на меня свой короткий взгляд, безучастный, но смущающий своей неожиданностью, и спрашивает:
– Когда вы закрыли в Лозанне магазин?
– В мае прошлого года. Сразу после смерти отца.
– Почему?
– Видите ли, это довольно сложный вопрос. Отец мой в сделках был очень робок и принимался за что-нибудь, лишь бы не сидеть без дела; предприятие влачило жалкое существование. Я просто не видел смысла держать его…
– Но ведь кончина вашего отца явилась как раз счастливой возможностью – извините за такие слова – оживить дело.
– Сомневаюсь. У меня, во всяком случае, не было такого убеждения. Магазины, знаете, они как люди. Если уж испорчена репутация, трудно что-нибудь изменить. Наша фирма в течение десятилетий считалась мелким заурядным предприятием, товар предлагала посредственный…
– Может быть, вы правы, – уступает Уорнер. – Итак, вы опустили железные шторы в мае прошлого года?
– Да.
– А вошли во владение «Хроносом» в июле этого года?
Подтверждаю кивком, напряженно ожидая, что последует за этим.
– А что вы сделали в промежутке между этими двумя событиями?
Это вопрос, которого я жду давно. Магазины, они как люди, добавим, и как легенды. Самая разработанная легенда не может быть совершенной. Как бы легенда ни была хороша, у нее найдутся слабые места.
– Путешествовал.
– Где именно?
Бывают вопросы, на которые можно запросто ответить чем-нибудь вроде «не помню». Увы, этот не из таких.
– Почти все время провел в Индии: Бомбей, Хайдарабад, Мадрас, Калькутта…
– В Индии? Зачем так далеко?
– Именно затем, что далеко. Мой отец был не только посредственным торговцем, он отличался тираническими наклонностями. Не считался ни с моими взглядами на торговлю, ни с личными желаниями. Сколько я ни говорил ему, что мне хочется поездить по свету – а я всегда мечтал о путешествиях, – он отделывался одной и той же фразой:
«Товары ездят. Людям лучше сидеть на месте».
На минуту замолкаю, будто слышу голос покойного родителя. Потом снисходительно добавляю:
– Что вы хотите – человек старого пошиба. Горе горем, но, как только я остался один, я почувствовал себя школьником, отпущенным на каникулы.
– И отправились в Индию… Понимаю. Вы даже упомянули тут некоторые города. А не могли бы несколько подробнее осветить свою поездку: гостиницы и прочее…
И я начинаю детально описывать места и достопримечательности, которых никогда в жизни не видел и знаю разве что по снимкам.
Адам Уорнер слушает меня внимательно, но пометок никаких не делает, хотя ручка у него в руке и формуляры лежат перед ним. Вероятно, все фиксирует магнитофон…
Проходит час, и директор решает наконец представить мне отдых. Я говорю «отдых», потому что данные будут проверены и последует новая серия вопросов. Тут все предельно просто: предварительный зондаж, затем обстоятельный допрос, потом прощупывание наиболее уязвимых мест, дополнительные расспросы – пока тебя совсем не выпотрошат или не оставят в покое.
– Надеюсь, я вас не слишком утомил.
Говорить такие вещи после трехчасового допроса по меньшей мере бессовестно, однако я лишь устало усмехаюсь.
– Не слишком, но основательно.
– Что касается вашей секретарши, то вопрос будет улажен немедленно. Пришлите ее ко мне.
Несколько позже я сижу с Эдит в одном из уютных ресторанов на Дамраке. Уорнер до такой степени выжал из меня жизненные соки, что пришлось выпить три кружки пива, чтобы восстановить нормальное орошение организма.
– Ты еще долго намерен наливаться? – любопытствует
Эдит.
– Кончаю. И уже готов сообщить тебе первую новость: тебя зачисляют в штат «Зодиака».
– Ты чудесный!.
– Второе тоже заслуживает твоего внимания: ты остаешься моим личным секретарем. Так что веди себя поучтивей.
– Я буду твоей рабыней.