– Общение с Уорнером дурно сказывается на тебе, –
замечаю я. – Твоя врожденная мнительность приобретает маниакальные формы.
Официантка приносит кофе. Предлагаю Эдит сигарету, закуриваю сам.
– А как, по-твоему, почему Уорнер устроил допрос во время твоего отсутствия?
– Мой отъезд тут ни при чем. Он просто-напросто полагал, что со мною покончено, и решил присмотреться к тебе.
– Покончено?
– Ну да. У меня такое чувство, что эта поездка была уготована мне только ради проверки. Меня, по-видимому, считали болгарским шпионом или чем-то в этом роде.
Она неожиданно смеется, и смех этот настолько преображает ее лицо – на какое-то время я вижу перед собой просто лицо веселой девушки.
– Ты болгарский шпион?
Женщина снова заливается смехом.
– Не нахожу ничего смешного, – обиженно бормочу я. –
Ты, похоже, считаешь меня круглым идиотом.
– Вовсе нет, – возражает Эдит, сдерживая смех. – Но принять тебя за болгарского шпиона, ха-ха-ха…
Я жду, насупившись, пока пройдет приступ смеха.
– Ну, а как там живут люди? – спрашивает Эдит, успокоившись наконец. – Неужели вправду ужасно?
– Почему ужасно? Разве что свалится кто-нибудь с пятого этажа. Но это и здесь связано с неприятностями.
Поболтав еще немного о том о сем, мы уходим, и как раз вовремя – ненадолго прекращается дождь. Из учтивости провожаю Эдит до самых ее покоев на верхнем этаже и, тоже из учтивости, захожу к ней. Обои, мебель, ковер в спальне бледно-зеленых тонов, и эти нежные тона в сочетании с интерьером террасы, с ее декоративными кустарниками и цветами придают обстановке какую-то особую свежесть; кажется, что я попал в сад, и мне трудно удержаться от соблазна посидеть здесь хотя бы немного.
Эдит подходит к проигрывателю, ставит пластинку, и комнату наполняют раздирающие звуки. У этой женщины необъяснимая страсть к джазу, но не простому и приятному, а к «серьезному джазу», как она его называет. Если судить по ее любимым шедеврам, главная и единственная цель «серьезного джаза» состоит в том, чтобы показать, что вполне приличный мотив без особых усилий можно превратить в чудовищную какофонию.
– Ты не хочешь отдохнуть? – деликатно замечает Эдит, чувствуя, что пластинка меня не прогонит.
– О, всему свое время, – легкомысленно отвечаю я, вытягиваясь в кресле цвета резеды.
– Тогда разреши мне пойти искупаться.
– Чувствуй себя как дома.
Пока я рассеянно слушаю вой саксофона и плеск воды за стенкой, в моем воображении смутно вырисовываются не только упругие водяные струи, но и подставляемые под них тело, а глаза мои тем временем шарят по комнате.
Неожиданно мое внимание привлекает блестящий предмет, выглядывающий из-под брошенных на угол столика иллюстрированных журналов. Это всего лишь безобидный бинокль. Однако бинокль обычно ассоциируется с наблюдением.
Проклиная человеческий порок, именуемый любопытством, я нехотя поднимаюсь и беру бинокль. Он невелик, отделан перламутром – словом, из тех биноклей, которые женщины таскают с собой по театрам. Выхожу на террасу.
Вдали, точно напротив, между острыми крышами соседних домов виден фасад «Зодиака». Миниатюрное перламутровое орудие, к моему удивлению, оказывается настолько мощным, что я со всей отчетливостью вижу окна председательского кабинета.
На террасу выглядывает Эдит, порозовевшая и свежая, в снежно-белом купальном халате.
– Приятно, правда? Среди всех этих цветов…
– И с твоими глупостями… Зачем тебе понадобилась эта штука?
Женщина бросает взгляд на бинокль, и лицо ее обретает таинственное выражение. Она делает жест – молчи, дескать, – и говорит небрежным тоном:
– Театральный, конечно. Я купила его в магазине случайных вещей. Ты ведь знаешь, я близорука, а так как мне предстояло пойти в театр…
Ясно, к этому надо будет вернуться. Но не сидеть же нам сейчас сложа руки. Я подхожу к женщине и обнимаю ее за плечи, прикрытые мягкой тканью халата.
– Дорогая Эдит, ты совсем как Венера, выходящая из воды…
– Не говори глупостей…
– …Хронос и Венера, – продолжаю я. – Бог Времени и богиня Любви…
– Хронос не бог, а титан. Плаваешь ты, как я вижу, в мифологии.
Последние слова едва ли доходят до моего сознания, так как лицо женщины почти касается моего и не позволяет мне сосредоточиться. Эдит не противится, но ее поведение не выражает ничего другого, кроме терпеливой безучастности. Такого рода моменты в наших отношениях не больше чем игра, притом не такая уж интересная для партнеров. А ведь игры тем и отличаются, что все в них кажется настоящим, а на деле одна только видимость.
Несколькими днями позже мне звонит Уорнер и спрашивает, не мог бы я зайти к нему. Что делать, как не зайти, хотя Уорнера я уже стал видеть во сне.
Человек в сером костюме и с серым лицом встречает меня со своей холодной вежливостью, предлагает сесть и подносит сигареты. В последнем сказывается особая благосклонность, потому, что сам Уорнер не курит.
– В тот день, когда вы рассказывали мне о своей поездке, вы умолчали кое о чем, – говорит Уорнер после того, как я закуриваю.
– Если я и умолчал о чем, то лишь потому, что об этом вам должен был рассказать другой.
– Другой рассказал, – кивает библейский человек. – Но вы об этом умолчали. Вы мне не доверяете, Роллан?
– Почему же? Разве я не позволил вам выудить из моей биографии все до последней мелочи…
– Да, но это же я выудил, а не вы мне доверили.
– Знаете, доверять в нашем деле и в наше время…
– И все же, – прерывает меня Уорнер, – Райману-то вы доверили.
– Стоит ли об этом говорить? Оказал человеку большую услугу. Услугу, которая мне ровным счетом ничего не стоила.
Человек за столом окидывает меня испытующим взглядом.
– Полагаю, вы имеете представление о характере этой услуги?
– Естественно. В сущности, Райман мне сказал, что потом все объяснит, но так ничего не объяснил, да и я не расспрашивал его. Извините, но для меня это всего-навсего эпизод, который больше касается Раймана, чем меня.
– Этот эпизод в одинаковой мере касается вас обоих.
Райман поступил неправильно. Вы – тоже.
Я пожимаю плечами – пусть, мол, будет так – и разглядываю свою сигарету.
– У нашей фирмы широкие торговые связи со странами
Востока, и мы желаем, чтоб самоуправство того или иного нашего представителя фирмы ставило нас под удар. Райман действовал на свой страх и риск и, вероятно, ради собственной выгоды, а вы ему помогали, хотя разрешения на это никто вам не давал.
– Надо было меня предупредить, что я могу делать и чего – не могу.
– Как же я мог предупреждать вас о том, что мне и в голову не приходило. Но теперь считайте, что вы предупреждены. «Зодиак» – коммерческая фирма, и ваши действия как представителя этой фирмы не должны выходить за рамки торговых отношений.
Он опять смотрит на меня и добавляет уже более мягко:
– Конечно, человек вы новый, и мы прекрасно понимаем, что главная тяжесть вины ложится на Раймана. Допускаю даже, что вы подумали, будто Райман действует по нашим инструкциям.
– Я вообще над этим не задумывался, – признаюсь я с некоторым чувством досады. – Должен вам сказать, я уже почти забыл об этом.
– Вот и чудесно, – удовлетворенно кивает Уорнер. – А
теперь забудьте совсем.
«Дойдет и до этого, – говорю я себе, выходя в коридор. – Но только после того, как выведем вас на чистую воду». Поворот неожиданный, хотя и не совсем непредвиденный. Райман, сомневаться не приходится, руководствовался их инструкциями и, скорее всего, инструкциями этого святого Адама. Первой их целью было проверить меня. Второй – вовлечь в их тайную деятельность. Теперь становится очевидным, что задача номер два, если она вообще существовала, отменяется. Они умывают руки.
Райман, мол, действовал по неизвестно чьему наущению, но, во всяком случае, без ведома «Зодиака». Фирма опять встает во всем своем испорченном блеске. Чем все это объяснить? Тем, что мне все еще не доверяют? Или, убедившись, что я не являюсь коммунистическим агентом, полагают, что я агент иного рода? А может быть, вообще во мне нуждаются? Тут есть над чем поразмыслить.
Вечереет. Эдит стучится в дверь моего холостяцкого жилища, чтоб вытащить меня в кино. Нет ничего лучше жить рядом с любимой женщиной, но отдельно от нее.
Особенно если эта женщина похожа на Эдит и никогда не придет к тебе сама, разве что вы договорились пойти куда-нибудь вместе.
По правде говоря, мне неохота куда-либо идти, но я обещал ей и не вижу возможности отвертеться.
– Ты мне ничего не рассказала про бинокль… – подсказываю я, когда мы выходим на улицу и раскрываем зонты.
– Что тебе рассказывать, когда ты сам догадался. Рассматриваю «Зодиак».
– И на кой черт тебе его рассматривать?
– Позавчера вечером точно над кабинетом Эванса блеснул огонек. Если ты заметил, окно над кабинетом всегда закрыто ставнями. Но в тот вечер кто-то, видимо, открыл на мгновенье ставни и блеснул свет…
– Этот «кто-то» всего-навсего уборщица.
– Уборщица! В десять часов вечера? Да будет тебе известно, в семь часов «Зодиак» уже на замке. А уборщицы работают по утрам.
– Мне все же непонятно, почему тебя так волнует тот огонек и то помещение.
– Ты там бывал?
– Я даже не представляю, как туда попасть.
– А я знаю: туда можно попасть единственным способом – по лестнице, через кабинет Эванса.
– Это мне не интересует. И тебя тоже не должно интересовать.
– Но послушай, Морис: если в «Зодиаке» есть секретный архив, он должен храниться именно там. И занимается им ван Альтен.
Ван Альтен – второй секретарь Эванса. Этот замкнутый, мрачный тип появляется в коридорах очень редко.
– Ладно, – киваю я. – Авось с помощью бинокля тебе удастся прочитать секретные бумаги. Он показался мне достаточно мощным для такого дела.
Этим разговор кончается.
Фильм, к моему ужасу, оказался каким-то гибридом любовной истории со шпионажем; обоих партнеров убивают у берлинской стены. Кинотрагедия доходит до моего сознания весьма смутно, отрывочно, потому что все это время меня занимает трагедия иного порядка, то есть моя собственная. Трагедия человека перед наглухо закрытым сейфом. Я лишен даже возможности ознакомиться с обстановкой, поскольку постоянно нахожусь в изолированном кабинете и могу наблюдать только фигуру своей секретарши. Я не в состоянии что-либо уловить из случайных разговоров, поскольку они ни