– До десятого дело не дойдет, – качает головой Райман. – Если ты занялся подсчетом барышей, то не стоит умножать цифру пять с тремя нулями больше чем на шесть.
По одной поездке в каждую социалистическую страну. Так что риск остается минимальным.
– Ты и в самом деле искушаешь меня, Конрад.
– Подумай! – усмехается конопатый, снова наполняя бокалы.
Потом неожиданно меняет тему разговора:
– Как себя чувствует наша дорогая Эдит?
Я что-то бормочу в ответ: неплохо, мол.
– Редкая женщина! Не будь она выше меня ростом, тебе, мой мальчик, пришлось бы ох как страдать от ревности.
Отпив мартини, я терпеливо готовлюсь к разговору на затронутую тему. Раз уж речь зашла о гарнирах, этот человек в момент выпивки не может не коснуться области секса.
Домой я возвращаюсь в несколько приподнятом настроении и, зайдя к Эдит, вслух недоумеваю и дивлюсь, как это иные люди в предпраздничный день способны валяться в постели.
– Ты бы мог постучать, – говорит секретарша, лежа на кровати в одной комбинации с книгой в руке, проигрыватель оглашает комнату саксофонной истерией.
– На лестнице я подумал, что надо бы обязательно постучать, но в последний момент забыл, – оправдываюсь я.
– Не удивительно, если учесть твое состояние, – отвечает секретарша и, поднявшись, начинает одеваться.
Было бы наивно полагать, что сосуществование с этой редкой женщиной не что иное, как сплошной медовый месяц. Замечу для ясности, что Эдит чем-то напоминает здешний климат – бесконечная череда туч, потом немножко солнца, потом снова пять часов подряд пасмурно, какой-то минорный сумрак.
В поисках минутного уединения выхожу на террасу, в этот райский оазис с вечнозелеными кустарниками, с которых скатываются капли только что выпавшего дождя.
Наконец-то после целого года истязания медленным огнем я получил открытое предложение. Выходит, Райман действует самостоятельно, то есть по своей линии, вне «Зодиака», и люди «Зодиака» используются не потому, что они относятся к этой фирме, а потому, что они с Райманом на короткой ноге.
Проще простого, и все же я не могу в это поверить.
Пристальный интерес Бауэра к «Зодиаку» – не зря же он обеспечил мое проникновение сюда, – предельная осторожность, и мнительность Уорнера, настойчивая слежка в первые месяцы, посылка в Болгарию с целью проверки – не закрывать же на все это глаза.
Более вероятно другое; Райман действует в соответствии с инструкциями «Зодиака», точнее – по инструкциям самого Уорнера, однако смысл инструкций в том именно и состоит, что Райману подлежит действовать от своего имени и даже вроде бы против воли администрации. Год назад я истолковал бы это мизансцену как признак непрочного доверия. Теперь доверие ко мне заметно упрочилось, однако мизансцена сохраняет свое значение как мера предосторожности или как характерная особенность стиля работы. В случае, если я или кто другой провалится,
«Зодиак» остается непричастным, все внимание сосредоточится на Раймане и его воображаемом вдохновителе.
– Закрой, ради бога! Холодно… – слышится голос
Эдит.
«Холодно? – мысленно переспрашиваю я, прикрывая дверь. – Потрогай мой лоб, тогда узнаешь, холодно или жарко». У меня жар не столько от выпитого мартини,
сколько от всех этих нерешенных вопросов, которые играют в чехарду у меня в голове, образуя там хаотические нагромождения.
Райман, по всей очевидности, доверяет мне. Полагалось бы радоваться: меня включают в систему. А что получается на деле? В системе мне отводится роль шестеренки, которая ничего не должна знать, кроме двух соседних шестеренок; с одной стороны, конопатый, с другой – местный предатель, с кем мне придется иметь дело единственный раз. Пять тысяч за удар. Но каждый удар и даже все шесть, взятые вместе, не принесут больше того, что мне уже известно.
Метод работы – по крайней мере с внештатными сотрудниками – уже ясен: по одной поездке в каждую социалистическую страну, после чего ты выходишь из игры или навсегда, или на долгие годы, как случилось с Моранди. При таком положении вещей риск для внештатников действительно невелик, что же касается штатных, то они и вовсе ничем не рискуют. Правда, из этих штатных мне знаком только один, и у меня нет никаких шансов расширить круг подобных знакомств.
Я смотрю – в который уже раз в течение года! – на фасад «Зодиака», смутно вырисовывающийся в вечернем сумраке, там, между крышами домов. Все этажи трех прижавшихся друг к другу зданий не представляют никакого интереса: внизу – канцелярия с окошками для посетителей, повыше – службы отдельных департаментов, еще выше – руководители отделов, среди них шеф «Хроноса».
А вот четвертый этаж углового здания с единственной комнатой над кабинетом Эванса заслуживает самого пристального внимания. Он едва виднеется в сумраке, тот четвертый этаж с двумя наглухо закрытыми окнами, однако я его вижу достаточно хорошо, или мне только кажется, что я его вижу, поскольку мне уже осточертело на него глядеть. И, как это не раз бывает, у меня в голове начинают копошиться всякие шальные идеи, войти в кабинет, швырнуть в лицо Эванса что-нибудь усыпляющее и взобраться по лестнице наверх. Глупость. Чистейшая глупость. Либо карабкаться с крыши на крышу, пока не доберусь до углового здания. Крыши крутые, но разве это крутизна для альпиниста? Глупость? Чистейшая глупость.
При помощи веревки с крючком можно забраться на крышу четвертого этажа. Там есть слуховое оконце, правда заколоченное. Но его можно и открыть. А потом? Потом залезть на чердак. Есть чердак, должен быть и лаз. Если его нет, можно проделать. Таким образом, я добираюсь до комнаты. И до сейфа. На этом, ясное дело, все кончается.
Несусветная чушь.
– Пожалуй, мы можем идти, – оповещает Эдит, выглядывая из-за двери. – Конечно, если ты проветрился.
– Мне показалось, что я проветрился, но теперь, когда я вижу тебя, у меня снова голова идет кругом.
– Ты просто глупеешь от пьянства, – сухо замечает она. – А воображаешь, будто становишься ужасно остроумным.
– От пьянства и от любви, – поправляю я ее. – У тебя такой вызывающий вид в этом платье, что человеку трудно удержаться от искушения потрогать тебя.
Эдит и в самом деле очень хороша в нарядном, хотя и без особых претензий, платье приглушенно-розового цвета из брюссельских кружев. Еще одно немаловажное достоинство этой женщины: чувство меры. К сожалению, это платье слишком заужено в талии и, на мой взгляд, слишком подчеркивает ее прелести.
Не обращая внимания на мою болтовню, Эдит надевает плащ, берет неизбежный в условиях этого города зонт, и мы отправляемся к Питеру Гроту.
Мой приятель Питер Грот – художник и по чистой случайности живет на этой же набережной, где находится
«Зодиак». Свое ателье он устроил в мансарде углового здания, в нижнем этаже которого располагается наше любимое кафе. Поэтому, когда я в мыслях принимаюсь грабить тайный архив «Зодиака», я всякий раз начинаю с того, что наношу моему другу удар в зубы, ошеломляю его, затем с помощью какой-нибудь стремянки забираюсь на крышу и отправляюсь в рискованное путешествие.
Правда, у этого Питера такая хилая фигура, что если дать ему разок по зубам, то после этого он едва ли станет на ноги, чтобы продолжить свой жизненный путь. Хилый и худой, как вешалка, он обретает некоторую устойчивость вопреки всем законам природы только в том случае, когда пропустить в свою утробу изрядное количество спиртного.
После этого его расслабленные конечности обретают жесткость, позвоночный столб деревенеет, как бы превращается в собственно столб, слова звучат воинственно, хотя и несколько неясно, как будто доносятся из морских глубин.
К моменту нашего прихода художник пребывает в начальной стадии одеревенения, оцепенеть успели только нижние конечности, и потому он весьма напоминает вышагивающий циркуль. Питер открывает нам дверь, в доказательство своего радушия издает какой-то возглас, помогает Эдит снять плащ и вводит нас в свое ателье. В помещении до такой степени накурено, что в первый момент мужские физиономии, женские бюсты и абстрактные картины воспринимаются словно растворенные в сизом табачном дыму. Кроме нас присутствуют официальная приятельница Питера Мери и два художника с женами – этих я смутно помню после какой-то попойки, куда они пожаловали уже под конец. Женщины одеты так, что платье Эдит кажется мне скромным до целомудрия. Жены художников пришли в юбках, едва прикрывающих манжеты их чулок, а у Мэри, чьи гигантские формы исключают подобную фривольность, такое декольте, что бюст ее, того и гляди, освободится от корсажа. К слову сказать, эта рубенсовская
Венера раза в два выше Питера и в три раза шире его, так что он вполне мог бы устраиваться на ночлег между двух ее симметричных холмов, если бы не угроза задохнуться.
– Что бы вам предложить закусить? – спрашивает хозяин, шаря костлявыми руками среди множества бутылок –
тарелок с едой и бутербродов на столе куда меньше.
После короткого колебания Питер выхватывает бутылку мартини – он уже знает мой вкус – и церемонным жестом подносит нам налитые доверху бокалы. Притихшие было гости вдруг загалдели с такой силой, что Эдит от неожиданности чуть не уронила бокал.
– Твой Матио мошенник! – кричит один из художников.
– Зато остряк! А вот Поляков скучен – дальше некуда! –
перебивает его второй.
– О божественный Поляков! – раздается восхищенный женский голос, от которого звенит в ушах.
– Поп-арт всех вас забил! – надрывается другая дама.
– Поп-арт сродни грязному унитазу, – гундосит хозяин, покачиваясь, словно циркуль.
И дальше в том же духе. Словом, идет непринужденная беседа.
Поскольку характер разговора более или менее ясен, а упоминаемые имена мне ничего не говорят, я разваливаюсь в кресле, придвинув поближе мартини и тарелку с бутербродами, и предаюсь бездумному созерцанию. Эдит, чья умеренная натура не позволяет ей участвовать в этом состязании крикунов, садится возле меня и дымит сигаретой, терпеливо ожидая, пока силы беседующих иссякнут.