Развешанные по стенам картины – дело рук хозяина. Из всех современных мастеров он признает только себя. Это, должно быть, весьма ценные произведения, если принять во внимание количество израсходованной на них краски.
Творческая манера Питера характерна тем, что он наносит на фанеру целые килограммы краски, после чего вступает в действие мастерок каменщика.
Познакомились мы с ним случайно, в один из унылых зимних дней, в кафе. Началось, как это обычно бывает, с проклятий по адресу непогоды, затем мы угощаем друг друга, а под конец, когда я по своей бесхарактерности сболтнул, что мне по душе абстрактное искусство, Питер поволок меня в свое ателье, в одной руке – я, в другой –
сетка с бутылками.
Возможно, это знакомство осталось бы мимолетным эпизодом в нашей жизни, если бы под действием спиртного мне не пришло в голову на любезность ответить взаимностью. Мой жест выразился в том, что я купил одно из самых монументальных его полотен весом примерно двадцать килограммов. На следующий день Питер с помощью трех грузчиков лично доставил мне приобретенную картину, а когда ее вешали – руководил этой сложной операцией.
Сперва он настаивал, чтобы его шедевр был повешен над моей кроватью, но я деликатно воспротивился этому, потому что оказаться раздавленным – это, по-моему, самая ужасная смерть. В конце концов художник уступил и повесил картину в холле, над моим письменным столом, так что с того самого дня я перестал работать дома.
Погрузившись в воспоминания о нашем знакомстве, я, кажется, задремал. Когда меня окружает такой вот неутихающий галдеж, меня обязательно клонит ко сну.
– Если ты шел сюда спать, надо было прихватить одеяло, – ласково шепчет мне на ухо Эдит.
– Прости, дорогая, но я только прикрыл глаза, ибо то, что я вижу, возмущает мое целомудрие: все эти обнаженные груди, бедра…
– Мог бы смотреть на меня. Я не обнажена.
– Верно. Не совсем.
– И было бы неплохо, если бы и ты выжал из себя два-три словечка, а то мы с тобой сидим, как глухонемые.
Пока я ломаю голову, как включиться в светскую беседу, на помощь мне приходит Питер.
– Милая Эдит, у меня есть для вас сюрприз. Удивительный сюрприз! Тише! – с трудом останавливает он присутствующих и идет в угол, где находится стереофонический проигрыватель.
Мне уже ясно, о какой сюрпризе идет речь. Питер тоже, как Эдит, помешан на джазе. Пуская проигрыватель, художник попадает иголкой на середину пластинки, повторяет попытку еще и еще раз, пока наконец иголка не приблизилась к началу, затем царственным жестом указал на проигрыватель; вот, мол!
От динамиков исходит довольно унылое и нестройное бренчание гитары.
– В этом нет никакого ритма, – осторожно бормочу я.
– Молчи, – осаживает меня Эдит. – Это тебе не твист, а серьезный джаз.
– Не понимаю, почему серьезный непременно должен быть скучным…
С упоением слушая нестройное бренчание, она зажимает мне рот.
– Джанго Райнгард! – объявляет Питер, совсем как возвещают во дворце: «Его величество король». – Запись совершенно неизвестных импровизаций. Чудом обнаруженная несколько месяцев назад.
– Он поистине фантастичен! – вздыхает Эдит. – Такую пластинку я подарю Доре.
Эта фраза обронена мимоходом и вроде бы не имеет никакого значения. Но я ловлю ее и стараюсь сохранить в памяти. Дора… Что за Дора?.. Вероятно, Дора Босх.
– Они бывают в магазинах? – обращается моя секретарша к Питеру.
Однако вопрос ее тонет в общем шуме, который внезапно усиливается.
– Обожаю Джанго!
– Чепуха! Из пяти старых мотивов он делает один новый…
– Ты бы послушал джаз «Месенджер»!
– А Джерри Малиган…
– Сидней Бекет…
И прочая петрушка.
Вскоре серьезный джаз сменяется несерьезным.
В динамике теперь звучит банальный рок, который воспринимается спорщиками как гимн примирения, все как один, в том числе и толстая Мери, вскакивают со своих мест и начинают кривляться кто во что горазд. Эдит тоже вовлечена против своей воли в танцевальные страсти. Однако мне удается выйти сухим из воды – я делаю вид, будто давным-давно уснул.
– Дорогая Эдит, – говорю отеческим тоном, когда мы уже ночью возвращаемся домой, – у меня создается впечатление, что один мой совет, который я когда-то дал тебе, ты не принимаешь во внимание.
– Какой именно? Ты мне даешь столько советов!
– Все тот же: чтобы ты избегала случайных знакомств.
Скажи, что у тебя общего с этой Дорой Босх?
– Как это что общего?! Мы обе секретарши.
– Конкретнее!
– Однажды мы с нею встретились в магазине грампластинок на Кальверстрат. Обменялись несколькими словами. Выяснилось, что обе мы помешаны на джазе. Два-три раза дарили друг другу пластинки. Больше ничего.
– Ты бывала у нее дома?
– Еще нет.
– И не придется. Вообще впредь никаких взаимных услуг, никаких интимностей.
– Знаешь, Морис, я не забываю, что ты мой начальник, но твое опекунство уже становится невмоготу.
– Оставь эту свою сцену для другого раза. Дора Босх –
секретарь Эванса.
– Ну и что из этого?
– А Эванс терпеть не может, когда кто-то вертится вокруг его людей. Счастье, что он не пронюхал о ваших встречах в магазине.
– Тебя преследуют призраки.
– Эванс не призрак. И, должен тебе сказать, твои попытки добиться чего-нибудь через Дору Босх – детская затея. Дора не ступала и не ступит ногой в комнату на четвертом этаже. Так же как и ты. А твоя хитрость кончится тем, что тебя, а с тобой заодно и меня в один прекрасный день выставят из «Зодиака». Поэтому я настоятельно прошу тебя не забывать о нашей первоначальной договоренности.
– Хорошо, Морис! – устало отвечает женщина. – Пусть будет по-твоему. Только не надо так дрожать за свое место.
Выходные дни начинаются в атмосфере холодной войны. В субботу, ссылаясь на то, что она не голодна, Эдит отказывается идти в ресторан. Вечером тоже отказывается выходить из дому, потому что ей хочется спать. Я бы мог ей сказать, что дуется она напрасно, и настоять на своем, но, если человек начинает хандрить, лучше всего оставить его в покое, чтобы он сам избавился от хандры. Совершив небольшую прогулку, я устраиваю себе холостяцкий ужин с пивом и солидной дозой размышлений, затем снова иду гулять. Незаметно для себя оказываюсь на берегу канала.
Это один из соединительных каналов, давно не используемый. У его левого берега в тени деревьев стоит на вечной стоянке несколько барж. В Голландии часто беднота живет на таких баржах, превратив их в жилища. Мое внимание привлекает вторая баржа справа. Оконце одного из помещений светится, в нем хорошо виден склонившийся над столом мужчина. Он ест. Это ван Альтен.
«Ну и что из этого, что ван Альтен?» – говорю я себе, поворачивая обратно. Райман утверждает, что не может понять этого человека. Я тоже. Правда, мне удавалось несколько раз понаблюдать за ним издалека, чтоб лишний раз убедиться, что у этого мрачного человека укоренились автоматические и скучные привычки – от баржи до учреждения, от учреждения до баржи, с коротким заходом к булочнику, зеленщику и бакалейщику. Привезенный из
Америки, вероятно, Эвансом, он живет в родной стране как иностранец. Никаких друзей, никаких развлечений, никаких страстей. Он спокойно чувствует себя в своей комнате без всяких занавесок, поскольку скрывать ему нечего, поскольку у него вообще ничего нет своего личного.
Но отсутствие каких бы то ни было желаний – если это не заведомая глупость или проявление маниакального аскетизма – тоже подозрительно. Обычно человек подавляет свои желания во имя чего-то, тщательно скрываемого от окружающих. Какова же тайная страсть ван Альтена и есть ли у него вообще такая страсть?
Только к чему все это? Ван Альтен лишь маленькая деталь в сложном механизме, который необходимо постичь, чтобы проникнуть в стальной сейф «Зодиака». В
здании фирмы ван Альтен никогда не остается один, у входа всегда бдит портье; наверху, в комнате, где хранится архив, наверняка есть дежурный, если судить по узенькой полоске света. Ван Альтен не располагает ни малейшей возможностью что-либо вынести оттуда, так же как я не в состоянии заставить его это сделать.
Ван Альтен – это то же, что Дора Босх, – одна из системы букв, образующих в определенной комбинации нужное слово. Вот чего не способна уразуметь моя секретарша, отваживаясь на столь глупый риск. А может, она уразумела, только нервы у нее больше не выдерживают –
«Фишер и Ко», – и скрывающиеся за «Фишер и Ко» слишком ее торопят. Эдит, видимо, все же поддерживает с ними связь – письменную или встречаясь с кем-то – и, вероятно, снабжает какими-то скудными сведениями, по мере того как ей удается что-нибудь выведать во время посещений архива или разговоров в кафе. Ее задача куда проще – на экономические секреты никто серьезно не смотрит. А вот те, что стоят за спиной «Фишер и Ко», должно быть, ждут большего, они-то и давят на нее, и она запросто может сделать неверный шаг, если ее не придержать.
Чтоб она не натворила глупостей, самое верное средство – отправить ее в родные места, но позволить себе такую роскошь я не могу, поскольку это не соответствует ни желаниям моим, ни возможностям. В моем положении не мешает иметь лишние глаза и уши, не говоря уже о прочих положительных достоинствах моего секретаря.
Я снова на оживленных улицах, а мысли мои непрестанно копошатся вокруг загадочного ключа от проклятого сейфа. Верно, ван Альтен и Дора Босх лишь буквочки в сложном слове-ключе. Но эти буквы при случае могут сыграть свою роль. В конце концов, ведь слово состоит из букв. Потому все они должны быть налицо.
В воскресенье Эдит соблаговолила спуститься ко мне.
Обычно в этот день мы обедаем дома, она сама готовит что-нибудь нехитрое из того, что есть в холодильнике.
– Что тебе приготовить на обед? – спрашивает она чисто служебным тоном.
– Какой-нибудь суп – может, от него улучшится настроение.
– А что с твоим настроением?