Эванса.
– Вздор. Просто у человека хватило такта избавить меня от этой постыдной сцены…
– И предложить тебе другую, на мой взгляд еще более постыдную, с твоим благосклонным участием.
– Нет. Он решил показать мне коллекцию старинных драгоценностей.
– Что-то я драгоценностей не заметил. Кроме одной-единственной, слегка распакованной.
– Надоели мне твои пресные остроты.
– Ладно. Только и ты больше не должна угощать меня своими побасенками. Любая женщина, даже не настолько опытная, как ты, отлично понимает, если ей предлагают пойти посмотреть коллекцию…
– Мне хотелось его охмурить…
– С какой целью?
– Думала, удастся что-нибудь узнать про сделку с
«Калор». У меня такое чувство, что эта сделка имеет какие-то секретные условия. В общем, я решила поводить его за нос, но он оказался слишком прытким… и принял мое сопротивление за кокетство, потому что разве мыслимо, чтоб какая-то секретарша стала вырываться из объятий самого председателя, грубить и…
– Хорошо, хорошо. И чем же кончился этот невинный флирт?
– Чем он мог кончиться? Раз человек, от которого ждешь помощи, ограничивается дурацким «извините», приходится самой выходить из положения. Вырвалась, бормоча что-то вроде «оставьте меня, я боюсь», – и бежать.
Словом, если это тебя интересует, пощечины я ему не дала.
Так что можешь не бесноваться за свое место.
Отвечать на ее выпад я не считаю нужным, и мы продолжаем брести в потемках по шоссе. Эдит, как всегда,
довольно точно определила практическую сторону моих опасений. Что касается второй, то о ней она и не подозревает. Иной раз человек – даже такой, как я, – незаметно для себя настолько срастается с другим человеком, что чувствует его как часть самого себя. Физическое влечение тут играет свою роль, или укоренившаяся привычка, или впечатления детства, сиротского и печального, как твое собственное, или бог знает что еще, но ты уже не можешь обходиться без этого человека и напрасно убеждаешь себя, что он тебе нужен лишь постольку поскольку, напрасно себе внушаешь, что это мимолетная встреча, каких мало в жизни.
– И долго мы будет так идти? – спрашивает Эдит. –
Из-за этих туфель я останусь без ног.
– А я тебя не заставлял выбирать обувь с такими каблуками. У тебя и без того рост дай боже.
– Мне хотелось сравняться с тобой.
– А может, с Эвансом решила сравняться?..
– Перестань… Ох, не могу больше!
– Нам бы добраться до шоссе. Там мы остановим какую-нибудь машину.
– До шоссе? А где оно? Когда ехали, мне казалось совсем близко…
– Недалеко, – утешаю я ее. – Еще два-три километра.
Выходим из лесу, и, как следовало ожидать, начинается дождь.
– Только этого не хватало… – вздыхает Эдит.
– Вот именно. Таким, как мы, только этого не хватает для полного удовольствия.
Пускай меня хлещут и ветер и дождь.
Что может быть лучше плохой погоды?
– Не ожидала, что у тебя такая память, – смеется Эдит, несмотря на боль в ногах. – Особенно на такие глупости, как ты скажешь.
Дождь начинает робко, будто пробует, что получится.
Потом усиливается и вовсю стегает нас по спинам бесчисленными плетьми. Вокруг простирается черная равнина. В каком-то смутном лиловом сиянии угадываются тучи.
Далеко впереди проносятся огоньки. Где-то там шоссе.
– Нет, мне придется снять эти туфли, – стонет Эдит. –
Без них будет лучше.
– Какая дикость. Ты что, будешь топать босиком в такой дождь? Тогда мне придется тащить тебя на спине.
Она опять смеется:
– Меня тащить на спине? Бедняжка! И сколько же метров ты сможешь меня протащить?
– Пока не выйдем на шоссе.
– Мы говорим об этом шоссе, словно о какой-то обетованной земле, – замечает Эдит. – И совсем забываем, что никакая машина нас там не ждет. Не представляю, как мы доберемся домой.
– Сперва стремись достигнуть близкой цели, а уж тогда более далекой.
– Ты весь соткан из узкого практицизма. Удивляюсь, как ты запомнил эту песню.
– И здесь сказался мой практицизм: чтоб не покупать пластинку.
Упоминание о пластинке вызывает у меня кое-какие ассоциации, и я уже готов погрузиться в свои мысли, но
Эдит отвлекает меня:
– Тогда был чудесный вечер. Ты не забыл?
Нет, не забыл. Потому что все началось с того проклятого поцелуя на мосту и с той ночи, когда я впервые ощутил в Эдит не просто женщину, а нечто большее. Потом эта история с елкой. К рождеству я притащил елку, ведь рождественский подарок принято класть под елку, а когда Эдит вечером вернулась домой, на зеленых ветках мягко мерцали разноцветные лампочки; женщина замерла перед деревцем и беззвучно глотает слезы. Я не поверил своим глазам – Эдит способна плакать. Плакала она, конечно, не из-за моей елки, а оттого, что вспомнила о чем-то сокровенном; впрочем, она даже на плакала, а сдерживала слезы, но это в конце концов одно и то же, и обнял я ее, чтобы утешить, а она вцепилась в меня и шепчет: «О Морис, зачем ты заставляешь меня плакать, это первая елка в моей жизни, первый теплячок» и тому подобные слова. А потом были и другие знаки внимания, не столь заметные среди мелочной повседневности, о которых не стоит и говорить.
– Славный был вечер, – согласно киваю я в ответ. –
Особенно если учесть, что до дома было рукой подать.
– Перестань, – говорит она. – Хватит того, что я от туфель страдаю.
Наконец мы вышли на шоссе. Но что толку? Редкие машины одна за другой проносятся мимо, обдавая нас фонтанами воды. Никто не обращает внимания на мою поднятую руку, если ее вообще и замечают. Дождь льет без малейших признаков усталости. Косые струи воды хлещут нас по спине и с мягким, ровным шумом стелются по асфальту.
– Никакого смысла торчать тут. Давай добираться до
Мюйдена.
Женщина бросает на меня сокрушенный взгляд, и мы молча бредем вдоль шоссе по песчаной тропке. Эдит как будто не теряет присутствия духа, но ноги переставляет она с великим трудом.
– Держись за меня, – предлагаю я ей.
– Не думаю, что от этого мне станет легче, – пытается шутить женщина, опираясь на мою руку.
В сотне метров от нас темнеет двухэтажное строение.
Одно из окон первого этажа бросает на улицу широкий светлый луч. Подходим к живой изгороди, и я не без интереса заглядываю во двор.
– Подожди здесь.
Тихо открыв низкую деревянную калитку, я направляюсь к навесу у дома. Немного погодя возвращаюсь на шоссе, ведя велосипед, правда довольно подержанный.
Благословенная страна, в которой на каждого гражданина приходится по велосипеду.
– Морис! Никогда бы не подумала, что ты опустишься до уровня вульгарного воришки.
– Ради тебя я готов совершить убийство. И потом, почему «вульгарного»? Я положил в почтовый ящик два банкнота.
– Выдержит ли он нас? Ведь он совсем дряхлый…
Однако велосипед оказывается выносливым. Именно потому, что он старый. Новые изделия, как известно, прочностью не отличаются.
И вот мы летим по краю шоссе с «молниеносной»
скоростью – двадцать километров в час, подхлестываемые дождем и подгоняемые ветром; после того как мы столько брели пешком, это беззаботное скольжение даже приятно.
Сидя на раме, Эдит прижимается спиной к моей груди, она вся в моих объятиях, и я вдыхаю запах ее волос с таким чувством, будто стремлюсь не к дому, что стоит где-то там, в чужом городе, а к чему-то гораздо более прекрасному, что находится по ту сторону темного туннеля ночи.
Эдит, вероятно, испытывает то же самое или нечто похожее, потому что то и дело прикасается щекой к моему лицу, но у нее есть то положительное свойство, что она не говорят, когда лучше помолчать, и мы все так же мчимся под легкий шелест шин и плеск дождя, пока не въезжаем на опустевшие улицы Амстердама и не останавливаемся у нашего дома.
С подобающей галантностью я провожаю Эдит до верхнего этажа и, оставаясь кавалером до конца, захожу на минутку к ней. Бывают, правда, минутки, которые длятся довольно долго.
Чудесная ночь может кончиться не так уж чудесно.
Утром моя секретарша поднялась с температурой.
– Простудилась. Ложись в постель.
Она пытается возражать, но, поскольку ноги ее явно не держат, послушно возвращается в постель. Вскипятив ей чай и сбегав в аптеку за лекарствами, я отправляюсь в
«Зодиак». Эванс, вероятно, еще в запое или приходит в себя, потому что его «роллс-ройса» не видно на обычном месте. Все намеченные на это утро дела откладываю в сторону, в обед навещаю Эдит и возвращаюсь на службу, потому что дел у меня сегодня невпроворот, но одно из них буквально не дает мне покоя.
Два открытия, сделанные на вилле Эванса – Ровольт и радиостанция, – конечно, чистая случайность, но случайность эту я ждал больше года. Счастливая случайность не в счастье, а в конце ожидания: она всегда придет, если ты умеешь ждать. Гипотеза «Зодиак» плюс Центральное разведывательное управление нашла сразу два подтверждения: убийца Любо – один из телохранителей Эванса. Радиосвязь с агентурами в наших странах осуществляется людьми Эванса. Занимаясь коммерческой деятельностью в
«Зодиаке» для отвода глаз, Эванс весь во власти другого ремесла – шпионажа. Солидная фирма, ее солидные сделки
– это всего лишь легальный фасад крупного разведывательного центра.
Тут напрашивается гипотеза: официальная деятельность главного шефа «Зодиака» протекает в учреждении, а неофициальная – на вилле, однако у меня уже достаточно фактов, опровергающих подобное предположение. Длительные, хотя и осторожные наблюдения убеждают меня в том, что Эванс редко ездит на виллу, а в своем служебном кабинете ежедневно проводит по восемь часов, хотя официальные обязанности отнимают у него не более часа, а то и полчаса в день. Вилла кажется слишком доступной, чтобы хранить там большие секреты, а домик садовника годится разве что для радиостанции. И легальную, и нелегальную деятельность фирмы Эванс, вероятно, направляет из своего служебного кабинета, и главные его помощники тоже, видимо, тут, в «Зодиаке», тогда как «домашняя прислуга» осуществляет его связь с радиостанцией.