– Напротив, предвосхищаю вашу житейскую мудрость.
И позволю себе высказать опасение, что в данном случае эта мудрость может вас подвести. Я уже дал вам понять, что защищаю не свои личные интересы. А те, чьи интересы я защищаю, располагают некоторыми документами относительно вашей активной работы в гестапо…
– На эти вещи уже давно стали смотреть сквозь пальцы, – с небрежным видом замечает шеф фирмы.
– Верно, но только не в Голландии и особенно если дело касается обстоятельств, подобных вашим. Стоит некоторым фактам из вашей биографии дать огласку, ваша деятельность в этой стране закончена, Фурман.
– О, моя деятельность и без того идет к концу. И потом, к чему ворошить прошлое?
– Будем мы его ворошить или нет, это целиком зависит от вас.
Когда я встаю с кресла, первое мое намерение –
стряхнуть пыль с плаща, но из деликатности я воздерживаюсь.
– И еще одно: смерть, как уже было сказано, неприятная неизбежность, но торопить ее ни к чему. Господин
Эванс…
– Ш-ш-ш! – Фурман предупредительно подносит палец к своим желтым губам. – О таких вещах не говорят. Вы лучше дайте мне аванс и освободите свою голову от излишних страхов. Все будет исполнено так, что сомневаться в надбавке мне не придется.
– Чтоб вы могли рассчитывать на надбавку, – вставляю я, – вам придется решить еще одну маленькую задачу.
– «Маленькая», выбросьте вы это слово из нашего словаря, – бормочет Фурман. – Вы, я вижу, не из тех, кто занимается мелочами.
– Вы правы. Сумма, которую я вам плачу, даже мне не кажется маленькой. Так вот, мне нужны сведения такого порядка…
Вернувшись из Мюнхена, я не сразу попал домой. А
придя домой, застаю Эдит в постели и с высокой температурой. Охваченная горячей волной лихорадки, женщина даже не замечает моего появления. Пара грязных туфель в прихожей раскрывает причину внезапного ухудшения ее здоровья.
– Существует опасность бронхопневмонии, – говорит врач, выписывая антибиотики.
Делаю все, что в моих силах, чтоб выполнить его предписание, затем иду ненадолго в «Зодиак», потом снова занимаюсь лекарствами и чаями, только под вечер выбираюсь позвонить парикмахеру, но, вконец завертевшись, набираю не тот номер.
Часов в пять выхожу подышать свежим воздухом и сажусь под навесом какого-то кафе. Похолодало, дует пронизывающий ветер, и народу за столиками немного.
Официант приносит мне кофе и удаляется. Я достаю сигареты, но не нахожу спичек.
– Позвольте воспользоваться вашей зажигалкой? – обращаюсь я к человеку, сидящему за соседним столиком и поглощенному чтением газет.
Человек с готовностью щелкает зажигалкой у меня под носом, а я, следуя этикету курильщиков, подношу ему коробку «Кента».
– Но ведь у вас только одна сигарета…
– Не беспокойтесь, у меня есть новая пачка.
Он берет сигарету, однако не закуривает, хотя мог бы это сделать, – в фильтре покоится свернутое в трубочку мое короткое послание.
Выпив кофе, оставляю на столе монетку и, так как ветер действительно очень холодный, иду домой. Возвращаюсь с наступлением темноты. Состояние Эдит очень тяжелое.
Она с трудом дышит и временами бормочет бессвязные слова. Бессвязные, непонятные и, в отличие от того, как это бывает в подобных случаях в кинофильмах, не раскрывающие никакой ужасной тайны. Вызываю по телефону врача, и вскоре он является в сопровождении сестры со шприцами.
Несмотря на уколы, Эдит всю ночь лежит без сознания, голова в огне. Дежуря в кресле возле кровати, я размышляю о своих делах и, между прочим, о том, не собирается ли моя секретарша положить конец всем моим подозрениям самым радикальным способом – исчезнув навсегда.
Жалко. Хотя, возможно, это был бы единственный безболезненный исход нашей абсурдной дружбы, безболезненный для нее, потому что она этого не ощутит, а также и для меня, поскольку причина будет не во мне. У
меня в эти дни такое чувство, что я уже утратил эту женщину, так что другая, физическая утрата явится всего лишь формальным моментом.
Я уже потерял ее, а раз потерял, значит, у меня ее никогда не было. В сущности, я бы не прочь иметь такую, как она, и не только для роли секретарши. Она хороша своей прямотой, не доходящей, однако, до грубости, она бывает нежна, и здесь ей тоже не изменяет чувство меры, она всегда собрана, привлекательна, досадная суетность ей не присуща, а ее верность не переходит в несносную навязчивость – словом, это достаточно выдержанный и совсем не обременительный спутник, который едва ли может надоесть, потому что и сам не навязчив, и твоей любовью злоупотреблять не станет. Эдит чем-то напоминает мне
Франсуаз, хотя та отличалась холодностью и большей дозой цинизма. Странно, но Эдит и в самом деле напоминает мне Франсуаз, а если принять во внимание, что Франсуаз работала в разведке, сходство это приобретает особый смысл.
На рассвете лихорадка как будто спадает, бред прекращается, на лбу больной проступают мелкие капельки пота. К обеду она открывает глаза и выпивает стакан чаю.
Под вечер снова ненадолго просыпается, после чего опять засыпает, и я еще одну ночь провожу в кресле в беспокойной дреме.
До сих пор все упирается в несколько десятков «если», и по поводу каждого такого «если» мне как будто слышится соответствующий вопрос; всякий раз я слышу голос полковника, и мне даже кажется, вижу, как при этом вонзается в пространство его прокуренный палец, а тем временем генерал и мой шеф пристально смотрят на меня. Но все эти вопросы мне хорошо известны, на каждый из них у меня есть ответ, и если я все же продолжаю ломать голову, то вовсе не ради того, чтобы любой ценой получить мозговую лихорадку, а потому, что боюсь, как бы ненароком не пропустить какое-нибудь «если», возникновение которого может все опрокинуть в тартарары.
На следующий день Эдит становится лучше, она реже забывается во сне, слушает свои джазовые мелодии, пока я занимаюсь ее таблетками да каплями и стараюсь почти насильно влить ей в рот бульон, так как к еде у нее отвращение. Подчас я ловлю на себе ее внимательный взгляд, но делаю вид, что не замечаю этого, занятый хозяйственными заботами или чтением.
– В самом деле, Морис, ты так заботишься обо мне, что это просто необъяснимо.
– Почему необъяснимо?
– Потому, что люди, подобные тебе, заботятся только о своих интересах.
– В таком случае ты входишь в круг моих интересов.
– Почему?
– Я тебе объясню, когда поправишься. А сейчас спи!
Она закрывает глаза, но тут же снова открывает их.
– Неужели в твоей голове среди множества полок, заставленных полезными вещами, нашлась маленькая полочка, отведенная для сентиментальностей?
– Потом я тебе все объясню подробнейшим образом. А
пока спи!
Приглушив проигрыватель, я оставляю зажженной лишь голубую настольную лампу в глубине комнаты и располагаюсь в кресле.
– Ты такой добрый, – слышится слабый голос Эдит, –
или же очень хорошо умеешь прикидываться добрым. Ах, как бы я хотела, чтоб ты и в самом деле был таким хорошим…
Эти слова я должен был бы сказать ей, но больных полагается щадить, по крайней мере пока не минует кризис.
Так что покойной ночи, дорогая, и приятного сна. Ничего от тебя не уйдет.
Работа у Фурмана, возможно, очень секретная, однако своего настроения этот человек явно не умеет скрывать. Не успев переступить порога его учреждения, я уже вижу, что он опьянен своей победой. А чтобы и у меня не оставалось никакого сомнения по части этого, шеф фирмы произносит почти со сладострастием:
– Надеюсь, полагающаяся сумма при вас?
– О сумме не беспокойтесь. Хотелось бы посмотреть, на что я ее расходую.
– На коллекцию драгоценностей.
Он вытаскивает из кармана две пластмассовые коробочки, но не подает их мне, а лишь поднимает вверх, чтобы я мог порадоваться им издалека.
– Вот они, ваши микрофильмы, в двух экземплярах, как условились. На них засняты все интересующие вас документы. В денежном выражении афера превышает десять миллионов.
Цифра не производит на меня ожидаемого впечатления, и я не преминул сказать об этом Фурману-младшему.
– Вы не поняли, – усмехается он. – Разница составляет десять миллионов, проценты от той кругленькой суммы, которую ваш Эванс положил себе в карман.
– А, это дело другое, – оживляюсь я. – Покажите же мне эти пленки.
– Так, значит, деньги при вас? – не унимается Фурман.
– Ладно. – Я со вздохом достаю заранее приготовленную пачку банкнотов. – Давайте пленки и забирайте ваши деньги.
Старик подает мне кассеты, берет деньги и с удивительной для его возраста сноровкой начинает их пересчитывать.
– Найдите же мне лупу!
Фурман предупреждающе поднимает руку, дескать, не прерывайте, и, закончив счет, достает из ящика стола допотопную лупу с позеленевшим бронзовым ободком.
Все как надо. Документы засняты тщательно, их легко сопоставлять – фиктивные и подлинные, и разница в пользу Эванса такова, что действительно стоило взять на себя труд документировать ее подобным образом.
– Чистая работа, – признаюсь я, пряча пленки в карман. – А другое?
Фурман отвечает вопросом на вопрос:
– А надбавка?
– Надбавка зависит от результата.
– Результат в пределах возможного. Большего не только Фурман-сын, но и Фурман-отец не смог бы вам дать. А вы учтите, старик был асом частного сыска.
– Не сомневаюсь, – говорю я, чтоб приостановить семейные воспоминания. – Но перейдем к фактам.
– Вот они, мои факты, – отвечает шеф фирмы, вытаскивая из кармана еще одну кассету, на этот раз картонную. – А ваши где?
Вместо ответа я прикладываю к груди руку в том месте, где от бумажника у меня слегка вздувается пиджак.
– Молодой человек, – говорит Фурман, – взгляд у меня действительно проницательный, но не настолько, чтобы видеть сквозь пиджак. Соблаговолите выложить наличные.
– А того, что в коробке, достаточно? – спрашиваю.
– Не вполне, – признает Фурман. Но, заметив разочарование на моем лице, добавляет: – Не хватает только одного, но больше того, что есть, даже Фурман-старший не смог бы раздобыть. Смею заметить, что за это дело я могу много-много лет просидеть в тюрьме.