– Предлагаемый вами обмен неравноценен: вы в моих руках, а не я в ваших.
– Это одна видимость. Я столько же в ваших руках, сколько и вы в моих…
– Не обольщайтесь, – спокойно возражает Эванс. –
Будьте реалистом. Ваш удар требует времени, и еще вопрос, в какой мере он меня заденет. Различие положения, в котором каждый из нас находится, состоит в том, что я пока что жив и еще останусь жив, что касается вас, то достаточно одного моего слова, чтобы вы очутились в обществе ван Альтена.
– Если вы так считаете, значит, разговор оказался впустую, – бросаю я с безучастным видом, разминая в пепельнице очередной окурок. – Ладно, слово за вами.
– Не спешите, с этим мы всегда успеем. – Председатель изображает улыбку. – Я хочу сказать, обмен должен быть равноценным и вам следует что-нибудь добавить со своей стороны.
– Что, например?
– Например, ответить на вопросы, которые перед вами поставил Уорнер.
Я отрицательно качаю головой, но шеф торопится пояснить:
– Я имею в виду не подробности, а необходимые уточнения.
– Видите ли, Эванс, надеюсь вы поняли, кто я такой, и, следовательно, вам должно быть ясно, что больше того, что я сам пожелаю сказать, от меня вы не узнаете.
– Да, но и вы должны войти в мое положение. Хотя я и шеф, но неограниченной властью я не пользуюсь. Неужели вы подумали, что я могу отпустить вас на глазах у своих помощников, даже не поинтересовавшись главным?
– Что касается главного, то вам достаточно знать: прибыл я сюда от Гелена, точнее, от Бауэра, хотя я не имею права говорить об этом. Полагаю, версия эта вполне вас устраивает, тем более что она в какой-то мере соответствует истине.
– Будем надеяться, что она нас устроит, – неохотно отвечает Эванс.
– Что касается моего освобождения, то для этого вы всегда найдете подходящие мотивы: либо это ваша уловка,
либо вы сочли нужным продлить слежку, впрочем, не мне вас учить.
Эванс молчит какое-то время, продолжая массировать свои мысли.
– Да, – соглашается он как бы про себя. – Пожалуй, можно что-нибудь придумать. – Потом останавливает на мне сосредоточенный взгляд и спрашивает: – А где гарантия, что, несмотря на мой жест, вы не пустите в ход ваш пистолет?
– Гарантия диктуется практическим соображениями: после того как мы узнали, что к чему, нам совсем не интересно, чтоб в «Зодиаке» производились какие-то трансформации и сменялось начальство.
– Но вы же начнете громить нашу агентуру. Вы тоже, надеюсь, не рассчитываете, что я приму вашу версию относительно Гелена за чистую монету?
– Как относиться к версиям – это ваше дело, – пытаюсь я уклониться. – А вашу агентуру на Востоке убирать не будут. По крайней мере первое время. Вы в этих вещах хорошо разбираетесь, и вам нет нужды объяснять, что агентуру, которую только что нащупали, лишь в редких случаях тут же начинают громить, ее обычно довольно долго держат под наблюдением, приглядываются.
– Долго? Сколько же это может длиться?
– Дольше, чем вам потребуется, чтобы умыть руки и перейти на другую работу. У вас большие связи, Эванс, и, надеюсь, по крайней мере о вас-то мне не придется беспокоиться.
Председатель снова задумывается, потом произносит:
– Ладно. Так тому и быть!
– Надеюсь, это «ладно» не сулит мне пулю в спину за воротами вашей виллы или чуть подальше?
– Вовсе нет. Но имейте в виду, я не страховое агентство, и если вы и впредь будете разгуливать по этому городу…
– Хватит. Ясно.
Эванс медленно поднимается и вдруг кричит:
– Ровольт!
Из столовой выскакивает человек в темных очках.
– Проводи господина Роллана до его машины. У него срочное дело, и он вынужден покинуть нас.
– Пистолет… – вспоминаю я.
– Да. Верни ему пистолет.
Ровольт покорно возвращает мне мой вороненый маузер.
– Проводи господина Роллана через террасу. И без инцидентов!
Эванс великодушно машет мне рукой на прощание, я отвечаю ему тем же и следую за Ровольтом.
Возле виллы темнеет мой «мерседес». Он, наверно, уже не надеялся увидеть меня. Пускаю мотор и жду, пока Ровольт пройдет вперед и распорядится, чтобы открыли ворота. Подъехав к воротам, прибавляю скорость и вылетаю за ограду. На какую-то долю секунды в световом потоке вырисовывается силуэт Ровольта, стоящего у ворот, и на какую-то долю секунды я ощущаю в своих руках неодолимое желание всего чуть-чуть повернуть руль и бампером смахнуть его с лица земли, но, овладев собой, качу по лесной дороге.
«Видали его! Да ты, оказывается, добрый христианин», – как будто слышится мне голос Любо.
«Глупости! – отвечаю я. – Наша профессия не позволяет поступать так, как взбредет в голову».
«Не удивительно, если ты в церковь зачастишь, брат мой», – снова раздается где-то во мне голос Любо.
«Глупости! – повторяю я. – Что такое Ровольт? Мелкое орудие организации. Не будь его, нашелся бы другой. Дело не в ровольтах».
«Только не прикидывайся», – тихо говорит Любо, и я замолкаю; чувствую, что и в самом деле оправдываюсь после того, как с трудом удержался и не сделал того, что следовало сделать справедливости ради. Профессия.
Чтобы избавиться от охватившей меня нервной дрожи, я нажимаю на газ, и «мерседес» стремительно мчится по дороге вдоль молчаливой равнины, по той самой дороге, по которой не так давно, в сущности совсем недавно, мы шагали с Эдит. Эдит жаловалась, что не может больше идти, и проклинала свои высокие каблуки.
Но сейчас мои мысли заняты не столько Эдит, сколько ван Альтеном. Я предоставил ему выбор: спасение или гибель. И он выбрал гибель. Почему? От угрызения, что совершил предательство? Но ведь для людей вроде ван
Альтена и даже Эванса это слово – пустой звук, кроме разве тех случаев, когда предательство затрагивает их собственные интересы. Ван Альтен просто струсил. А может, ему захотелось вопреки моему предубеждению совершить двойное предательство, чтобы получить вдвое больше. Он поступил, как Артуро Конти, и кончил, как Артуро Конти.
С той лишь разницей, что ван Альтен не будет прославлен даже в трескучем посмертном репортаже.
Вот уже и шоссе, но свернуть на него мне не удается,
потому что какой-то идиот своей допотопной колымагой загородил мне дорогу, дав задний ход на перекрестке. Остановившись, я уже собираюсь высунуться из окна, чтоб выразить этому олуху свои добрые пожелания, но в двух пядях от моего носа сверкает дуло пистолета, и я слышу нежный женский голос:
– Глуши мотор, милый!
У «мерседеса» стоит моя верная секретарша Эдит, и револьвер в ее руке очень похож на пугач.
– Какой сюрприз! И какая перемена! Ведь по этой самой дорожке…
– Да, да, воспоминания… – прерывает меня Эдит.
Из колымаги вылезает худой мужчина, и это, конечно же, седовласый, он тоже размахивает пистолетом. Не спрашивая разрешения, он устраивается на заднем сиденье «мерседеса» и упирается оружием в мою спину, а Эдит садится рядом, чтобы составить мне компанию.
– Включай зажигание! – приказывает секретарша.
– Куда поедем? – спрашиваю, пропустив приказ мимо ушей.
– К Роттердаму. Да поживей!
– Это исключается.
– Слушай, милый! Я бы сразу раскроила тебе голову, не будь у нас кое-каких общих воспоминаний, однако ты не больно рассчитывай на мои чувства.
– Тут не до чувств – элементарный разум не позволяет.
У меня неотложное дело в Амстердаме, я должен с ним покончить сегодня вечером, потому что завтра этот город станет для меня запретной зоной.
– Вот как? Почему?
– Потому что всего полчаса назад я был с шумом выдворен из виллы Эванса; при этом мне было торжественно заявлено, если я еще раз… И прочее. Сама можешь представить.
– А причина?
– Нелепые подозрения. Эти типы, как тебе известно, ужасно мнительны. Как ни старался вести себя прилично…
– Ты и передо мной старался вести себя прилично, да не вышло, – замечает Эдит.
– Знаю, ты тоже не лучше. Разреши мне все же отогнать машину. А то я не удивлюсь, если сюда в любую минуту пожалуют люди Эванса.
– Поезжай к Роттердаму!
– Эдит, перестань размахивать пистолетом и злить меня своим упрямством, – меняю я тон. – Должен тебе сказать, попасть в Амстердам сейчас столь же важно для меня, сколь и для тебя.
Эдит резко оборачивается назад, где сидит седовласый молчальник, упершись в мою спину пистолетом. Низкий голос с довольно сильным акцентом произносит:
– Пускай едет в Амстердам.
Включив зажигание, выбираюсь на шоссе и еду потихоньку, со скоростью порядка тридцати километров.
– Не ройся в кармане! – кричит секретарша.
– Сигареты…
– Сама достану.
Она извлекает из моего кармана пачку «Кента», бесцеремонно сует мне в рот полусмятую сигарету и щелкает зажигалкой.
– Еще что-нибудь нужно?
– Мерси.
– Джазовой музыки?
– У меня от нее голова болит.
– Тогда драматический диалог?
Эдит снова оглядывается назад, и вдруг в машине раздается мой собственный голос:
«Помогайте мне, чтоб нам поскорее закончить».
И голос ван Альтена:
«Неужто вы собираетесь снимать все подряд?»
И так далее, вплоть до прощального торга.
– Надеюсь, тебе ясно, о чем идет речь? – произносит
Эдит, давая молчальнику знак остановить магнитофон.
– О долларах и чеках, если не ослышался.
– Нет, о снимках секретной документации. Нам нужны эти снимки. После этого ты свободен.
– И зачем они вам понадобились, те снимки?
– Так. Для семейного альбома.
– А куда ты ухитрилась сунуть микрофончик?
– Зашила его в подкладку твоего пиджака, милый.
– Так вот почему твой приятель поджидал меня внизу.
– Ты догадался. Только не надо зубы заговаривать.
Слышал, я сказала: нам нужны снимки!
– Видишь ли, Эдит, те снимки, они вам ни к чему.
– Это мы сами посмотрим.
– Те снимки имеют одно-единственное предназначение: их следует передать Гелену.
– Наконец-то ты говоришь правду. Только мы не желаем, чтоб они попали к Гелену. Ясно?