– Опять я по поводу квартиры, – сообщает дама.
– Но я же вам сказал, что у меня нет, – отвечаю, пытаясь выйти из шокового состояния. – Теперь, если вы заметили, и объявления уже нет.
– Верно, заметила, – кивает незнакомка, продолжая озарять меня своей улыбкой, – но, поверьте, я нигде вокруг так и не смогла найти ничего подходящего. Но так как мне стало известно, что вы один… И поскольку я готова довольствоваться одним этажом, а в крайнем случае и одной-единственной комнатой, мне пришло в голову, что…
Я тоже успел кое о чем подумать и даже готов на словах выразить свои мысли – послать нахалку ко всем чертям, но она опережает меня и с той же милой улыбкой добавляет:
– Неужели вы оставите без крова бездомную женщину, да еще в такую холодную и сырую погоду? Уверяю вас, я не пью, не созываю гостей, не пристаю к хозяину – словом, все равно что и вовсе не существую…
Пока длится ее небольшой монолог, мои рассуждения постепенно приобретают иное направление. В конце концов, эта женщина пришла сюда не просто так, а ради чего-то. Это что-то – едва ли я сам, и было бы недурно понять, что же это такое. И потом, подобное соседство может оказаться весьма полезным. Да и комната, смежная с холлом, мне совершенно ни к чему.
– У меня просто сердце разрывается, – тихо говорю я. –
Можно бы уступить вам комнату на нижнем этаже, при условии что холл будет общим. Ничего другого предложить вам не могу.
– В первый же миг я поняла, что вы человек великодушный, – щебечет дама, пока я ввожу ее в дом. – Ничего, что холл будет общим… Теперь у меня сердце разрывается…
– Если бы не телевизор, то можно было бы уступить вам весь этаж, – сухо добавляю я. – Как раз сейчас показывают многосерийный телефильм «Черное досье».
– Но тут просто великолепно! – восклицает незнакомка, проходя в просторный холл, на который я уже частично утратил права. – Вся обстановка зеленых тонов… Мой любимый цвет.
Смежная комната и соседствующая с ней ванная тоже вызывают одобрение. Однако внимание дамы вопреки женской логике привлекает не столько ванная, сколько вид из окна. А вид из окна охватывает в основном виллу Горанова.
– Мне кажется, нам лучше сразу договориться насчет оплаты, – предлагает незнакомка, когда мы возвращаемся в холл.
– Успеется, – возражаю я. – К тому же мне пора на работу. Вот вам ключ от парадной двери. Закажите себе дубликат, а оригинал бросьте в ящик для писем.
Я киваю и ухожу со спокойным видом – дескать, мне, человеку добропорядочному и скучному, ничего не стоит доверить свою квартиру первому встречному, так как скрывать мне нечего.
Под вечер, вынимая ключ из нашего тайника, я чуть не сталкиваюсь у входа с каким-то бесполым существом в шляпе с широкими полями, в толстом свитере крупной вязки и в синих потрепанных джинсах.
«Вот и визиты начались!» – мелькает у меня в голове, только вдруг хиппи кажется мне подозрительно знакомым.
– Вы на маскарад? – спрашиваю я, убедившись, что бесполое существо – не кто иной, как моя женственная квартирантка.
– На художественную дискуссию, – уточняет дама-хиппи.
– А, понимаю. Потому-то вы так художественно вырядились.
– Иначе меня сочтут чужаком. Самое неприятное, если в тебе заподозрят чужака.
Следуя этой истине, незнакомка устраивается в моем доме, как в своем собственном. Держится, правда, без тени нахальства, но до того непосредственно, что остается только удивляться.
Вечером, по возвращении с упомянутой дискуссии, она плюхается в кресло и непринужденно оповещает:
– Ох, умираю с голоду.
– Холодильник к вашим услугам, – говорю я.
– И вы составите мне компанию?
– Почему бы нет? «Черное досье» уже закончилось.
Мы идем на кухню.
Покопавшись в холодильнике, дама-хиппи выбирает именно то, что и я бы выбрал, самое прозаичное и самое существенное: яйца и ломоть ветчины.
– Вы никогда не закрываете занавески? – спрашивает дама, ставя сковороду с маслом на газовую плиту.
– А чего ради я их должен закрывать?
– Неужто вы не общаетесь с представительницами противоположного пола?
– Вы первая. А что касается пола… То вы в этом туалете…
– Чтобы сделаться монахом, мало надеть рясу, господин… Не знаю, как вас величать…
– Мое имя вы могли видеть на дверях.
– Видела, только не знаю, как мне вас звать. Вы как предпочли бы обращаться ко мне?
Вопрос ставит меня в затруднение, хотя, вернувшись с работы, я обнаружил в холле предусмотрительно оставленную на столе ее визитную карточку, на которой значится: «Розмари Дюмон, студентка. Берн». Карточка шикарная, гравированная, к тому же только что отпечатанная, даже краска размазалась, когда я с нажимом провел пальцем по буквам.
– В зависимости от обстоятельств, – отвечаю. – Если вы намерены остаться здесь на продолжительное время, я бы стал звать вас Розмари – думаю, рано или поздно мы все равно к этому придем. А если вы совсем ненадолго…
– В таком случае зовите меня Розмари, дорогой Пьер.
Она выключает газ, несет сковородку на стол и ставит на заранее приготовленную деревянную дощечку. Но, прежде чем сесть, она делает два шага в сторону окна и резким движением задергивает занавеску. Вы, наверно, обратили внимание на то, что в отличие от театра в жизни действие нередко начинается именно после того, как закрывается занавес.
Какое-то время дама-хиппи ест молча, по всей вероятности, она порядком проголодалась. Когда еды заметно поубавилось, она ни с того ни с сего спрашивает:
– Вам нравятся импрессионисты, Пьер?
– Признаться по правде, я их часто путаю, все эти школы: импрессионистов, экспрессионистов…
– Как вы можете путать импрессионизм с экспрессионизмом? – с укором смотрит она на меня.
– Очень просто. Без всякого затруднения.
– Но ведь различие заключено в самих словах!
– О, слова!.. Слова – этикетка, фасад…
Розмари бросает на меня беглый взгляд, затем снова сосредоточивает внимание на своей тарелке.
– В сущности, вы правы, – замечает она после двух-трех движений вилкой. – И в этом случае, как часто бывает, название не выражает явления. И все же вы не станете утверждать, что ничего не слышали о таких художниках, как Моне, Сислей, Ренуар…
– Последнее имя мне действительно что-то напоминает, – признаюсь я. – О каких-то голых женщинах. Рыжих до невозможности и ужасно толстых.
– Понимаю, – кивает Розмари. – Вы не относитесь к категории современных мужчин, для которых характерна широта культурных интересов. Вы принадлежите к другому типу – узких специалистов. А какая именно у вас специальность?
– Совершенно прозаическая: я пытаюсь делать деньги.
– Все пытаются, притом разными способами.
– Мой способ – торговля. Точнее, экспортно-импортные операции. Еще точнее – продукты питания.
Вероятно, в соответствии с вашей классификацией, типу мужчин, к которому вы причисляете меня, отведено место где-то в самом низу. Имеется в виду тип мужчин-эгоистов.
Она отодвигает тарелку, снова окидывает меня испытующим взглядом и говорит:
– «Тип мужчин-эгоистов»? Напрасно вы его так именуете, иного типа просто не бывает.
– Как так не бывает? А филантропы, правдоискатели, наконец, ваши импрессионисты?
– Не бывает, не бывает, – качает она головой, словно упрямый ребенок. – И вы это отлично знаете.
Потом она озирается и задерживает взгляд на пачке
«Кента». Я подаю ей сигареты и подношу зажигалку.
– Сама сущность жизни, – продолжает она, – состоит в присвоении и усвоении, в присвоении и переработке присвоенного: цветок с помощью своих корней грабит и опустошает почву, животное опустошает растительный мир и умерщвляет других животных, ну а человек… человек, еще будучи зародышем, высасывает жизненные соки материнского организма, чтобы потом сосать материнскую грудь, чтобы в дальнейшем присваивать все, что в его силах и возможностях. И если, к примеру, мы с вами еще живы и окружающие пока не растерзали нас на куски, то лишь потому, что силы и возможности, подавляющего большинства людей довольно жалки…
– Если я вас правильно понял, вы считаете, что все крадут?
– А вы только сейчас узнаете об этом? Все, к чему вы ни протянете руку, уже кому-то принадлежит. Следовательно, раз вы берете, вы кого-то грабите. Конечно, общество, то есть сильные, присвоившие право действовать от имени общества, создали сложную систему правил, чтобы предотвратить грабеж и обеспечить себе привилегию грабить других. Законы и мораль лишь регламентируют грабеж, но не отменяют его.
– Скверным вещам учат вас в школе, – роняю я меланхолически.
– Этим вещам учит не школа, а жизнь, – уточняет Розмари, устремляя на меня не только вызывающий взгляд, но и густую струю дыма.
– Какая жизнь? Бедных бездомных студентов?
– Благодаря вам я уже не бездомна. И, пусть это покажется нескромностью, должна добавить, что и на бедность не смею жаловаться. Мой отец накопил немало денег именно по вашему методу – торговлей.
– Чем он торговал?
– Не продовольствием, а часами. Но это деталь.
– Которая не мешает вам видеть в нем вора.
– Не понимаю, почему я должна щадить его, если не щажу остальных? Все воры…
– И вы в том числе?
– Естественно. Раз я живу на его ворованные деньги.
– Логично! – киваю я и смотрю на часы. – Вроде бы пора ложиться спать.
– В самом деле. Я что-то не в меру разболталась.
– Наверное, вы держите под подушкой красную книжечку Мао…
– Допустим. Ну и что? – снова бросает она на меня вызывающий взгляд.
– Ничего, конечно. Дело вкуса. Но раз уж мы заговорили о вкусах, то позвольте заметить: одежда хиппи вам никак не идет. Ваша фигура, Розмари, достойна лучшей участи.
Пожелав ей спокойной ночи, я удаляюсь на верхний этаж. И быть может, это чистая случайность, но больше мне никогда не приходилось видеть Розмари в драных джинсах и мешковатом свитере.
«Не пью, гостей не созываю – словом, все равно что я вовсе не существую…» Должен признать, что, поселившись у меня, Розмари соблюдает все пункты вышеприведенной декларации, кроме одного: она все-таки существует. И вполне отдает себе в этом отчет, да еще старается, чтобы и я не упускал этого из виду. Вернувшись со своих лекций, она так грациозно покачивается на высоких каблуках, очертания ее бедер и бюста так соблазнительны, а глаза – просто грешно прятать такие глаза за стеклами очков – смотрят на меня с такой многообещающей игривостью, что… Как тут усомни