только посередине этого длинного моста я соображаю, что к чему. Мне преграждают путь две бетонные красно-белые пирамиды, какие обычно расставляют на дороге, когда ремонтируют проезжую часть. Но никакого ремонта нет, а пирамиды, вероятно, только что поставлены: мигающий свет фары послужил сигналом к тому, чтобы эти тумбы выкатили на полотно дороги. Словом, я угодил в тщательно устроенную ловушку. Ничего не скажешь, все получилось именно так, как предвидел противник.
Однако, чтобы это предвидеть, не требуется бог знает какой проницательности. Кирхенфельдбрюке – единственный мост, по которому можно попасть на Тунштрассе, если не ехать кружным путем, и я, как все прочие жители
Остринга, неизменно возвращаюсь по этому мосту, так что было вполне логично, затаившись, просто ждать меня здесь, вместо того чтобы гоняться за мною по городу и караулить повсюду. Важно другое – зачем я им понадобился. Только сейчас не время для раздумий.
Сделав вынужденную остановку, я собираюсь рвануть задним ходом в обратном направлении, но тут двое каких-то субъектов выкатывают позади машины еще две пирамиды. Ни с места. К тому же эти двое держат наготове пистолеты. И мост достаточно хорошо освещен, чтобы видеть глушители на стволах. Раз уж пистолет снабжен глушителем, вероятность его применения намного возрастает. Движение по мосту в двух направлениях разделяет высокий стальной барьер – всякая возможность маневрировать исключена. Ни с места. Тем более что из-за барьера выскакивают еще двое и замирают перед машиной. И эти с пистолетами, стволы которых подозрительно удлинены.
Должен признать, они выбрали самое подходящее место, чтобы всадить в меня пулю. А я помог им тем, что заявился в самый удобный час. Мост отчаянно пуст. Несколько приглушенных выстрелов – и Пьер Лоран готов.
Но это еще полбеды. Скверно то, что вместе с Лораном уйдет в небытие и Боев. И сбросят меня в пропасть с шестидесятиметровой высоты моста мертвым или все еще живым – это деталь, которая даже следственную полицию едва ли заинтересует.
Двое, стоящие перед фарами машины, мне хорошо знакомы по недавней встрече в лифте. И этот, справа, в шоколадном костюме, уже успевший очиститься от пыли, небрежно делает мне знак пистолетом: «Вылезай!»
Покорно открыв дверцу, я делаю вид, что собираюсь вылезать из машины, но вместо этого быстрым движением бросаю одну из голубеньких капсулок, которые я на всякий случай таскаю с собой. И без промедления бросаю вторую, но уже в обратном направлении, за багажник машины. Не ждите взрывов и грохота. Лишь два ослепительных шара возникают, как огненный вихрь, и тут же гаснут. Однако вместе с ними угасают и незнакомые типы.
Медлить нельзя. Световые вспышки такой адской силы на середине главного моста не могут остаться незамеченными даже в спящем городе, даже если этот город – Берн, а дело происходит глубокой ночью, то есть в десять тридцать вечера. Выйдя из машины, мигом сдвигаю в сторонку одну пирамиду, затем другую, тело одного, затем другого, снова сажусь за руль и даю полный газ. Едва я успеваю съехать на
Тунштрассе, как позади раздается вой полицейской сирены. Не удивлюсь, если такой же вой появится и впереди.
Поэтому я сворачиваю в первый попавшийся глухой переулок и, прибегая к досадным, но необходимым обходным маневрам, еду к своему спокойному дому.
Дом и в самом деле спокойный. И на редкость спокойный город. Однако спокойствие его уже становится зловещим.
8
– О, ваше объяснение с Флорой было довольно пылким, – как бы невзначай роняет Розмари, внимательно посмотрев на мое лицо.
– Ошибаетесь, – отвечаю ей. – Это не любовные контузии. – Опустившись в любимое кресло, я мечтательно вздыхаю. – Как бы мне хотелось, дорогая моя, по-настоящему рассчитывать на вас.
– Я полагаю, вы вполне можете на меня рассчитывать.
– Даже могу надеяться на чашку кофе?
– Мошенник, – бормочет Розмари, но все же неохотно встает. – Раз вам так хочется провести бессонную ночь…
Но отослать ее на кухню – всего лишь кратковременная отсрочка. Чуть позже Розмари вместе с кофе предлагает мне очередной вопрос:
– Теперь вы, надеюсь, скажете, что все это означает?
– Нападение. – Мне не терпится пропустить глоток животворной влаги.
– Со стороны кого?
– Понятия не имею, – отвечаю я почти чистосердечно, закуривая сигарету.
– И с какой целью?
– Мне кажется, о цели красноречиво говорят последствия.
– По-вашему, они хотели вас убить?
– Вероятно.
– Может быть, с целью ограбления?
– Одно связано с другим. Особенно если они втемяшили себе в голову, что мои карманы до отказа набиты брильянтами.
– Значит, вы считаете, нападение связано с тем, что происходит здесь вокруг?
– А с чем же еще? Мы, как-никак, находимся в Берне, а не в Чикаго.
– Вы уже начинаете цитировать Флору… до такой степени она вас охмурила, – не может не съязвить Розмари.
Однако, не дождавшись ответа, переходит к более серьезным вещам: – Пьер, мне страшно.
– Если страшно, сматывайте удочки. Проще простого.
Грабер, надо полагать, хранит ваше место.
Она молчит, как бы взвешивая мое предложение, потом заявляет уже иным тоном:
– Я не собираюсь сматывать удочки! И не отступлю перед этими…
– Перед кем?
– Да перед этими, что на вас напали… Впрочем, сколько их было?
– Целая ватага. Сперва было двое, потом стало четверо.
И если бы я не усмирил их, они, наверно, так и продолжали бы удваиваться.
– Сколько бы их ни было, отступать я не намерена! –
повторяет Розмари.
Мне по душе такие решительные создания. Даже если они иного пола.
Уже на следующий день слова подкрепляются делом –
моя квартирантка уведомляет меня, что после обеда Виолета приглашает нас на чашку чая.
– Подобные визиты на виду у всех соседей меня особенно не радуют, – кисло замечаю я. – Стоит ли так оголяться перед возможными наблюдателями?
– А почему бы и нет? – вызывающе возражает Розмари, словно передо мной не секретарша Грабера, а чемпионка по стриптизу. – Законы этой страны запрещают бандитские нападения, а не чай в полдник.
– О, законы!.
Естественно, вопреки моим лицемерным возражениям сразу после пяти мы располагаемся в знакомом мрачном холле, который теперь уже не кажется столь мрачным: здесь появились еще две настольные лампы с розовыми абажурами. Виолета в скромном батистовом платьице, таком же розовом, как абажуры, да еще в крохотный голубенький цветочек. Чтобы не разносить чай и лакомства каждому в отдельности, мы сидим за столом и мирно беседуем обо всем и ни о чем, как того требуют правила хорошего тона.
Так продолжалось до тех пор, пока Розмари не брякнула ни с того ни с сего:
– А вчера на нашего дорогого Пьера дважды напали бандиты, представляете?
– О! – восклицает Виолета, разинув рот от изумления. –
Неужели правда?
– И дело не в том, что ему навешали фонарей, – продолжает моя квартирантка с той небрежностью, какая появляется, когда мы говорим о чужой беде. – Нас интересует, что за этим кроется. – Она переводит озабоченный взгляд на хозяйку и, понизив голос, добавляет: – Потому что, милая, нападения были совершены непосредственно после того, как вы с Пьером разговаривали в лесу!
– О, неужели? – снова восклицает Виолета, будучи, видимо, не в состоянии придумать что-нибудь другое. – Но мы же ни о чем таком не говорили, что…
– Не сомневаюсь, – спешит согласиться Розмари. – Но, как видно, те господа иного мнения…
– Какие господа? И что вам в конце концов от меня нужно? – вопрошает хозяйка, явно расстроенная.
– Может, лучше прекратим этот неприятный разговор и выберем тему полегче? – спрашиваю я.
– Но она же должна быть в курсе, Пьер! – возражает моя приятельница.
– В курсе чего? – обращается к ней не на шутку встревоженная Виолета.
– Того, что им не терпится как можно скорее убрать всех, кто вас окружает… всех, кто способен вас защитить.
Зарезав этого милого Горанофа, расправившись с Пенефом, они способны завтра сделать то же самое с Пьером…
– Мерси, – киваю я Розмари. – Вы меня просто окрыляете.
– Но это же правда, дорогой… И вчерашние покушения красноречиво подтверждают мои слова. А потом – чему удивляться? – наступит и моя очередь. Они хотят оставить вас в одиночестве, милое дитя, в полном одиночестве, а тогда уже заняться и вами…
– Но что им все-таки от меня нужно? – недоумевает милое дитя, которое, как я уже отмечал, едва ли моложе моей квартирантки.
– Вам лучше знать, – отвечает Розмари.
– Ничего я не знаю, уверяю вас!
– В таком, случае давайте опираться на предположения, – пожимает плечами моя приятельница. – Что может привлекать этих алчных типов, кроме ценностей – ну, скажем, золота или брильянтов… Да, если они и в самом деле учуяли брильянты… Тут, среди соседей, вроде бы поговаривали об этом, помните, Пьер?
– Да вроде ничего такого не было. – Я стараюсь дать понять Розмари, что она действует слишком грубо.
– Брильянты?. Не припоминаю, чтобы отец когда-нибудь говорил о брильянтах.
– Имея брильянты, он мог и не говорить о них, – терпеливо, будто ребенку, объясняет моя квартирантка. – И
потом, вы с ним так редко виделись… Вы же сами говорили, что виделись с ним редко? Следовательно, у вас не было возможности толком поговорить.
– Верно, – кивает Виолета. А потом задумчиво повторяет, как бы про себя: – Брильянты…
– Брильянты, – говорит ей Розмари. – А может, и кое-что другое в этом же роде.
– Вы давно лишились матери? – пробую я переменить тему, пока моя приятельница в своем нахальстве не предложила тут же артельно приступить к поискам.
– О, я почти не помню ее. Насколько я знаю, мы жили с ней в Базеле, а отец приезжал к нам очень редко. Потом, когда мне было всего три года, мать умерла, так по крайней мере рассказывал отец, но в дальнейшем, со слов женщины, которая меня растила, я поняла, что мать куда-то уехала… Ей, должно быть, надоел