– Не знаю, должен ли я благодарить вас за случившееся, или сейчас светским этикетом можно пренебречь, – тихо говорю я, вставая.
Во взгляде Бэнтона еле заметная тень удивления, и, поймав его, я делаю красноречивый жест в сторону двери, давайте, мол, выйдем. Тень удивления в его карих глазах сменяется подобием насмешки, однако он кивает в знак согласия, и мы вместе идем к выходу.
– Надеюсь, вы не собираетесь выкинуть какой-нибудь глупый трюк, – как бы нехотя роняет американец, когда мы ступаем на асфальтовую аллею.
– Будьте спокойны, – отвечаю. – В таких делах вы монополисты. Мне просто хотелось удалиться от аппаратуры, которая, наверно, вас подслушивает. Потому что, если я не ошибаюсь, у вас это система: каждый подслушивает каждого.
– О нашей системе не беспокойтесь. Сейчас дело не в ней. Не верю, чтобы мы с вами заговорили о чем-нибудь таком, что не должно стать достоянием третьих лиц.
– Ошибаетесь, Бэнтон. И вы убедитесь в этом через несколько минут. В течение короткой прогулки по лесу.
Если только вы не боитесь темноты.
Он не склонен отвечать на мое замечание, и мы медленно поднимаемся по аллее вверх. Конечно, тут не так темно, чтобы по спине бегали мурашки, – люминесцентные лампы, хотя интервалы между ними весьма значительны, довольно хорошо освещают наш путь.
– Вы счастливый человек, Лоран, – вдруг изрекает американец негромко.
– Это мне и другие говорили, но, к сожалению, без всяких оснований.
– Ваше счастье в том, что я вас учуял слишком поздно… Эти женщины отвлекли мое внимание, и я слишком поздно вас засек. Иначе вы уже давно были бы вне игры.
– А какая вам была бы выгода от этого? Только и всего, что лишили бы себя возможности сыграть партию в бридж, испортили бы наши милые вечера и не услышали бы предстоящего разговора. – И, понизив голос, продолжаю: –
Я хочу обратиться к вам с одним предложением, Бэнтон.
Но, прежде чем это сделать, я должен знать, что вас интересует – брильянты или досье?.
– Полный набор, – отвечает Ральф так же тихо и без малейшего промедления, словно давно ждал этого вопроса.
– Если бы я располагал полным набором, меня бы уже не было тут и разговор наш не состоялся бы. Да вам он и ни к чему, полный набор. Вам нужны камни.
– Лично мне – да! – подтверждает американец. – Но у меня есть начальство.
– Видите ли, Бэнтон, вы профессионал, и вам должно быть, ясно, что теперь, когда мы узнали, что к чему, досье особой ценности не представляют.
– Мне лично ясно. Но у меня есть начальство.
– Да перестаньте вы тыкать мне в нос своим начальством, – бормочу я с ноткой раздражения.
– Вы тоже профессионал, а, выходит, не понимаете простых вещей, – спокойно произносит мой собеседник. –
После того как этот небольшой, но прекрасно организованный информационный центр зашатался до самого основания из-за необдуманных действий Горанофа, после того как Пенеф в свою очередь потерпел провал, после того как стало ясно, что самые различные силы из самых различных побуждений проникли в еще вчера хорошо законспирированный сектор, мое начальство, вполне естественно, настаивает на том, чтобы я хоть чем-то реабилитировал себя по службе. И для этой реабилитации мне потребуетесь вы. Вы лично, а не какая-нибудь мелкая сошка вроде этого вашего хиппи. И так как вы ничем другим не располагаете, вам придется заплатить своей жизнью.
Эти слова, хоть произнесенные без дешевой устрашающей интонации, звучат достаточно серьезно, но я пока не знаю, насколько они серьезны на самом деле и в какой мере Ральф старается – как и положено в начале всякого торга – внушить мне, чтобы я не слишком подчеркивал собственную ценность: чего, дескать, тебе куражиться, раз ты стоишь на пороге смерти.
Мы поднялись на самый верх пологого возвышения, по одну сторону которого, в низине, мирно спал район вилл, с множеством фонарей, отбрасывающих яркие косые лучи на густую листву деревьев, а по другую – темнел лес, освещенная просека которого тянется, словно глухой и пустынный коридор. Медленно шествуем по этому коридору до первой скамейки, той самой, на которой я как-то застал
Виолету с плюшевым медвежонком на коленях.
– Мы можем сесть, – предлагаю я.
Ральф подозрительно смотрит на скамейку, брезгливо ощупывает пальцами сиденье, потом с трудом выдавливает:
– Почему бы и нет! Садитесь.
Я сажусь, а он продолжает торчать возле скамейки, боясь испачкать свой великолепный костюм цвета зернистой икры.
– Вы отлично понимаете, Бэнтон, что, отправив на тот свет одного или двоих вроде меня, вы себя ни в какой мере не реабилитируете. И как человек разумный, видимо, не сомневаетесь в том, что всякая показная реабилитация –
пустое дело, а единственное, что достойно внимания, – это прибыль.
– Странный человек. Разве вы не слышали: у меня есть начальство. А вы знаете, что в такой системе, как наша, от этого зависит все.
– Ничего не зависит. Вы забираете брильянты и исчезаете.
– Не говорите глупостей, – отвечает он. Поставив на скамейку свой безупречно черный ботинок, он всматривается в него и вдруг, подняв на меня глаза, спрашивает:
– А у вас есть брильянты?
– Пока нет.
Американец смеется своим веселым смехом.
– Я так и предполагал.
– Не торопитесь предполагать. Уверен, что в самое ближайшее время я их непременно заполучу. И только для того, чтобы иметь удовольствие предложить их вам.
– Вероятно, это то же самое, что вы предложили Пенефу.
– Пенефу я ничего не предлагал.
– Неправда. Впрочем, это не имеет значения… И каким же образом вы собираетесь заполучить брильянты?
– Самым обыкновенным: забравшись в тайник.
– Надеюсь, это не тот тайник, где уже шарили все, кому не лень…
– Нет, конечно. Я не имею в виду сейф в холле Горанофа.
– А что вы имеете в виду?
– Нечто такое, о чем никто не подозревает. Никто, даже дочка Горанофа, которую ваш Кениг без конца осаждает своими хитроумными вопросами. Но согласитесь, открыть вам тайник – все равно что отдать вам брильянты. Да, я готов вам их отдать. Но не за гвозди. Вам – брильянты, мне
– досье.
– Это исключено, – вертит головой Бэнтон. – Мне –
полный набор, а вам остальное. – И, желая внести ясность, он красноречивым жестом подносит руку к виску, как бы делая выстрел.
В общем, переговоры начинаются туго, и каждый предъявляет максимальные претензии, что совершенно естественно, потому что при таких сделках всегда надо драться за максимум, чтобы вырвать у партнера хоть что-то. Наконец, устав от бесплодных пререканий, американец благоволит стать обеими ногами на твердую почву.
– Послушайте, Лоран: даже если вы действительно предложите мне эти воображаемые брильянты, и я соглашусь ответить взаимностью, вам от этого радости мало – по той простой причине, что досье у меня нет.
– Вы хотите сказать, полного досье, – поправляю я его.
Он смотрит на меня несколько настороженно и кивает.
– Значит, вы в курсе…
– Абсолютно. Могу даже доверительно сообщить вам, что одна часть бумаг уже в моих руках, правда, в виде фотокопий. – И так как он продолжает сверлить меня взглядом, я спешу добавить: – Только не надо терять голову. Я не настолько глуп, чтобы носить их с собой. Но у вас хранятся остальные две части.
– Возможно, – уклончиво отвечает Ральф. – Но лично я располагаю только одной.
– Именами?
– Нет, сведениями о выполняемой работе.
– Это почти что ничего… – бормочу я.
– Это – все, – красноречиво разводит руки американец. – Только имейте в виду, я пока вовсе не собираюсь предлагать вам эти материалы.
– Вы хотите сказать, что готовы вечно трястись над ничего не стоящими бумажками? И не склонны их поменять на сокровище в миллионы долларов? Да вы просто не сознаете, что говорите, Бэнтон.
– Возможно, я и согласился бы на обмен, – продолжает мой собеседник. – Но при условии: за мои негативы вы отдаете ваши негативы плюс брильянты.
– Это уже непомерная жадность, дорогой!
– Вовсе нет. Просто я соглашаюсь на ваши условия.
Негативы, которые вы можете мне передать, – копия.
Верно, мои – тоже копия. Но вам ведь решительно все равно, копия или нет. А я, имея на руках два фрагмента, могу хоть отчасти умилостивить начальство.
– Нет, вы и впрямь ненасытный человек, – произношу я с оттенком горестного примирения.
– Я великодушен, Лоран. Иначе в это время вам бы уже делали вскрытие. Вчера вы нанесли побои двум моим людям, четверо других лечатся в больнице от тяжелых ожогов. Ваше сегодняшнее издевательство над Томом не в счет. За любое из этих безумств вам полагается пуля. А
вместо этого, как вы видели, я деликатнейшим образом освободил вашего мальчишку и дошел даже до того в своем мягкосердечии, что торчу вот здесь в лесу и беседую с вами. Нет, мое великодушие действительно выходит за рамки здравого смысла. Но что поделаешь – характер.
– Я так растроган, Бэнтон, что готов уступить. Ладно, вы даете мне негативы в качестве скромного задатка, и будем считать, что мы договорились.
– Никаких задатков, – качает головой американец. – Вы получите копии в тот самый момент, когда я получу брильянты. – Он снова смотрит на меня, но теперь его взгляд приобрел свою обычную сонливость. – Тем не менее в этой сделке задаток наличествует. И это – вы. Не воображайте, что хоть в какой-то мере можете рассчитывать на бегство. Или на какие-нибудь безумства. С этого вечера на вас наложен карантин, Лоран. И хотя вы, возможно, не замечаете этого, но карантин и в данный момент имеет место.
Я не стану озираться – я почти уверен, что где-то рядом его верный Тим или кто-либо еще затаился с пистолетом в руке, заранее снабженным глушителем, или зажал в кулаке один из тех ножей, какие так часто в последнее время вонзаются в спины моих соседей.
– Как вам угодно, Бэнтон, – примирительно говорю я. –
Только не забывайте того, о чем мы уже, кажется, договорились: чтобы наложить руку на брильянты, мы должны попасть в тайник. А чтобы я мог скорее до него добраться, не создавайте мне помех. Налагайте карантин, но не чините препятствий и не втравливайте меня в состязания по боксу.