чему-то поучиться, то не у бедняков, а у богатых людей, а мать ему в ответ: ты уж лучше помалкивай, всю жизнь работаешь на богачей, и единственное, чему ты у них научился, – это считать их деньги.
– Не надо так сильно жать на газ, сбросьте немного скорость, – говорю я, заметив, что стрелка дрожит на ста тридцати и те, сзади, начинают нервничать и тоже жмут вовсю.
– Верно, я увлеклась, – тихо отвечает Розмари и отпускает педаль. – Стоит мне разволноваться – и я несусь как угорелая…
– Значит, не перевели вас в другую школу?
– Нет. Но однажды в нашем классе появилась новая девочка, она тоже была не из богатых, хотя одевалась не у
«Мигро», и мы с ней постепенно подружились. Возможно,
«подружились» – слишком сильно сказано, потому что она была очень неразговорчива, держалась замкнуто, но иногда мы с ней гуляли вместе и часто ходили в картинную галерею «Пти пале» – ее отец служил там администратором, – и для меня был настоящий праздник бродить по этим светлым и тихим залам и рассматривать выставленные там прекрасные картины, ведь в те годы я не была избалована, у нас дома даже телевизора не было – отец все экономил, чтобы платить по закладным, – да и в кино я бывала, только когда нас водили всем классом. Полин, знакомая с сокровищами галереи, рассказывала мне о некоторых, про то, как
Зевс явился к Данае в виде золотого дождя, да про то, как
Сусанну подстерегали сладострастные старцы, но больше всего меня привлекали те картины, которые не нуждались в пояснениях, особенно пейзажи, и особенно полотна импрессионистов – может быть, своими странными красками, потому что от этих красок самое обыденное становилось каким-то праздничным, – и я могла до самозабвения любоваться какой-нибудь рекой, лесом, небом, мысленно уносилась в дальние дали, испытывала чувство покоя и умиротворения – знаете, словно лежишь в высокой траве и ласковый ветерок тихо веет, а ты всматриваешься в облачно-солнечные просторы неба.
Впереди, по правую сторону, маячили бензоколонка и ярко-желтый навес придорожного кафе.
– Я бы выпила кофе, – говорит Розмари, сбавляя скорость.
– Неплохая идея, – киваю я и все же посматриваю на часы: немногим больше девяти, времени у нас достаточно.
Мы садимся за столик на террасе. Место открытое, и никому не придет в голову, что тут замышляется нечто большее, нежели мирный завтрак. Вероятно, того же мнения и те, что в «ситроене», паркующемся за бензоколонкой.
– Значит, с тех пор вы посвятили себя искусству? –
возобновляю я разговор, когда нам приносят кофе со сливками и рогалики.
– Да, но это было всего лишь детское увлечение, не имевшее никаких последствий, – уточняет Розмари, помешивая кофе. – Иногда Полин давала мне с собой какой-нибудь альбом своего отца, и дома, рассматривая его, я постепенно узнавала историю каждого из этих художников, меня до слез растрогала печальная судьба ван Гога, и
Гогена, и бедного Сислея, и я все больше мечтала заняться делом, которому посвятил себя отец Полин, а так как Полин мне говорила, что для этого надо знать историю искусства, я постепенно свыклась с мыслью, что мой путь окончательно определился – я стану искусствоведом.
Только когда пришло время получать диплом об окончании гимназии и я поделилась своей мечтой с отцом, он заявил, что это чистое ребячество, что у него нет никаких средств содержать меня долгие годы, пока я буду учиться в университете, что закладные душат его как никогда и остается единственный выход – я должна поступить на курсы секретарш, по возможности скорее окончить их, чтобы как-то оплатить эту крышу над моей головой, под которой мне предстоит жить всю жизнь.
Она кладет на стол ложечку, сообразив наконец, что увлеклась, подливает сливок в кофе и погружает в него кончик рогалика. Затем откусывает его и отпивает кофе.
– Но вы же понимаете, Пьер, человеку нелегко расстаться со своей мечтой, особенно если это мечта его юности, самая заветная. Я сказала отцу, что буду самостоятельно добывать себе средства, буду учиться и работать одновременно, а он мне в ответ: что ж, дело твое, иди учись, раз тебе так хочется, а тем временем мы с матерью будем торговать цветами на улице, чтобы платить по закладным. Он был уже в предпенсионном возрасте, и рассчитывать на его повышение не имело смысла, дело и вправду могло дойти до торговли цветами, и, представив себе, как они с матерью стоят, словно нищие, где-нибудь на углу рю Монблан, я чуть с ума не сошла, мне пришлось отказаться от мысли об университете и поступить на курсы машинописи и стенографии. Этим и кончилась сказка.
– Первая сказка, – уточняю я – Чтобы началась вторая.
– Какая «вторая»? – спрашивает Розмари.
– Да эта, про драгоценные камни.
– Верно. Возможно, вы шутите, но так сложилось, что красота вечно искушает меня. Камни восхищали меня, когда я стала работать в фирме… Эти кусочки затвердевшего света… самые чистые цвета и самые звучные… Но что вам рассказывать о красоте, если вы к ней не имеете никакого отношения, если для вас она не существует даже в денежном измерении? Тогда-то я узнала не только как делаются камни, но и как делаются деньги. Бразильский бедняк лишает земные недра тысячелетних кристаллов, а его грабит владелец шахты, которого в свою очередь грабит скупщик, сам он становится жертвой фирмача, фирмач не остается в долгу перед оптовиком, оптовик перед ювелиром, а главный потерпевший этой цепной реакции, конечно, покупатель – он покрывает все расходы.
– Разделение вины…
– Да, и такое разделение, что виновных не остается.
Каждый грабит сообразно своему положению, грабит как может, и в этом проявляется жизнь общества, его дыхание, кровообращение, и я не могу понять, какой нам с вами резон провозглашать себя единственно честными людьми в этом мире всеобщего грабежа. Лично я на такую честь не претендую.
– Я вас прекрасно понимаю, – вторгаюсь я в ее монолог. – Но вы тоже должны меня понять: когда мы приедем в
Женеву, мне понадобится во что бы то ни стало ускользнуть от этих, что позади нас, чтобы сделать одно важное дело…
– Какое дело? – подозрительно спрашивает Розмари.
– Одно дело, непосредственно связанное с вашим интересом к камням. Мне кажется, я нащупал путь к месту, где таятся брильянты.
– О Пьер!..
Она пытливо смотрит на меня своими темными глазами, и в их выражении надежда явно превозмогает недоверие.
– Вот видите, я ничего от вас не скрываю. Будь у меня желание что-то скрыть от вас, я бы мог поехать в Женеву один.
– Я вам верю… Мне бы хотелось вам верить…
– В таком случае вы остановите машину перед домом
Грабера и подскажете, как мне пройти по дворам.
– Но ведь это означает, что я расконспирирую себя…
– С этим вы давно справились, – успокаиваю я ее.
– Думаете, что кто-то…
– Не думаю, а знаю. И не «кто-то», а Ральф Бэнтон.
– Ральф Бэнтон? Не может быть!
– Вы однажды сказали, что в тихом омуте…
– Я имела в виду совсем другое, – торопится она возразить.
– Что именно?
– То, что он извращенный тип. И посещает проституток у вокзала… Что иметь дело с порядочными женщинами едва ли способен.
– Может, ему просто не удается узреть тонкую разницу между теми и другими.
– Циник! – выстреливает она.
Проезжаем Лозанну, хотя в последнее время Лозанна все больше привлекает мое любопытство, и к одиннадцати мы в Женеве. Розмари едет медленно, в строгом соответствии с инструкцией, и дает полную возможность «ситроену» следовать за нами. Когда мы сворачиваем на небольшую улицу, где находится предприятие Грабера,
«ситроен» останавливается в самом начале ее, чтобы не уткнуться нам прямо в хвост. Когда мы с Розмари входим в парадную дверь, она поднимается по лестнице наверх, а я незаметно пробираюсь к черному ходу и через двор попадаю в соседний проулок.
Чтобы нарваться на мою дорогую Флору.
– Предатель! – бросает она ледяным тоном.
– Любезности потом, – тихо говорю я. – У тебя есть машина?
И за могучим корпусом немки тотчас замечаю стоящий напротив «опель».
– Бежим, – предлагаю я и тороплюсь к машине.
– Куда? А Бруннер? – спрашивает Флора, но покорно следует за мной, быть может, опасаясь, что я ускользну от нее.
– Бруннер, видимо, караулит с фасадной стороны, –
говорю я и готовлюсь занять место водителя.
– Да, он там, в кафе, – вносит ясность Флора и каким-то чудом успевает опередить меня.
– Раз так, езжай на Лозанну.
– А чего это ты мною командуешь? – недоумевает она, пуская двигатель. – Разве я могу так оставить Бруннера?
– Бруннер не ребенок. Если мы пойдем его искать, все пропало. С той стороны люди Бэнтона.
Она резко трогается с места, молча выезжает на набережную, сворачивает на мост Монблан и только после этого спрашивает: – Люди Бэнтона?
– Да, твоего милого Бэнтона, которого ты пыталась охмурить.
– Стараться охмурить кого бы то ни было не в моем характере, Пьер, – с достоинством возражает Флора. –
Мужчины и без того постоянно липнут ко мне.
– Только Бэнтон почему-то к тебе липнуть не стал, а прилип ко мне.
– Это человек Кенига, не так ли?
– Наоборот, если ты хочешь знать.
– Тогда как ты весь к услугам Грабера и Розмари.
– Я давно оказываю услуги Розмари, но только как хозяин. Неужто не видишь, что она мне нужна в качестве ширмы? А представилась возможность уйти черным ходом
– и я тут же ее оставил.
– Слежу за вами с самого Берна.
– Ну раз больше делать нечего…
Миновав мост, она сворачивает направо и едет по набережной.
– А сейчас, милая, покрепче жми на железку своей нежной ножкой.
– Пьер, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда мною командуют, – ворчит она, но повинуется.
Машина стремительно несется по бульвару, достаточно свободному в этот час, потом сворачивает влево, и несколько минут спустя мы на шоссе, ведущем в Лозанну.
– А что, собственно, нам делать в Лозанне?