нстве и времени политические катаклизмы как предвестие Дня Господня. Иначе зачем понадобилось бы Павлу убеждать Фессалоникийцев «не смущаться… от послания, как бы нами посланного, будто уже наступает день Христов» (2 Фес 2:2). Если бы Судный день действительно означал конец физического мира, о наступлении его вряд ли понадобилось бы оповещать письмом. Мы слишком долго позволяли себе принимать Павла за этакого богослова конца света. Пора, наконец, прислушаться к нему и понять, что мы имеем дело с человеком, живущим в первые дни новой, Божьей, эры, которая началась в пасхальное утро.
Преображение обновленного человечества: святость
Но что посредине — между появлением обновленного человечества и конечной точкой его пути? Иными словами, что должно произойти после того, как язычники и иудеи придут поклониться открывшемуся в Иисусе Христе истинному Богу, но прежде, чем они преобразятся в жизни будущего века? Впрочем, Павел считает, что преображение уже началось, оно происходит здесь и сейчас. Это явствует прежде всего из Рим 12:1–2:
Итак умоляю вас, братия, милосердием Божиим, предоставьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная.
В нескольких фразах здесь сказано все: святость неотделима от поклонения, а поклонение — от святости. И снова перед нами перевернутое отражение Рим 1:18–32: обновляется не только ум, но и тело; расколотому «Адамову человечеству», каким оно предстает перед нами в первой главе Послания к Римлянам, противопоставлено человечество воссоединенное, цельное.
Теперь нетрудно понять, как и почему подобные представления бросали вызов язычеству. «Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь», то есть не принимайте языческих взглядов, символов, образа мыслей, их россказней и небылиц. Язычество саморазрушительно. Павел же предлагает коренящийся в иудейской традиции идеал человечности, в основе которого — премудрость и святость.
«Святость» — многогранное, трудное слово. Здесь я ограничусь замечанием о том, что для Павла она — не что–то вроде «дополнительного задания», которое дается некоторым, наиболее способным христианам, тогда как остальные могут спокойно прозябать в полуязычестве, это неотъемлемое свойство каждого, кто обновлен во Христе. Но в то же время Павел — реалист. Он не думает (что приписывают ему некоторые толкователи), будто христианин благодатью крещения, силой Святого Духа или чем угодно еще может оставаться безупречно–святым двадцать четыре часа в сутки. Он видит, в какой тупик загоняют подобные благочестивые потуги, и старается от них предостеречь. Собственно, об этом — Первое послание к Коринфянам. Для него вся жизнь обновленного человечества колеблется между «уже сейчас» и «еще не»: оно призвано поклоняться истинному Богу и день ото дня «обновляться по образу Создавшего» (Кол 3), но взгляд его должен быть устремлен вперед, прикован к жизни будущего века:
Говорю так не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус. Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе
В частности, Павел убежден, что святость не сводится к строгому соблюдению закона, чего, будучи фарисеем, он неукоснительно требовал от себя и от других. Не случайно за всеми его рассуждениями о христианской святости стоит критика Торы: достичь своими силами святой жизни попросту невозможно, говорит он. В этой связи особенно интересны Рим 7 и Гал 5, о которых и по сей день спорят экзегеты.
На наш взгляд, в обоих текстах речь идет о том, что Израиль все еще живет «по плоти», «в Адаме», и поэтому закон неизбежно будет ему в осуждение. Начнем с Рим 7. Павел говорит здесь от первого лица, не в последнюю очередь затем, чтобы не показалось, будто, критикуя своих соплеменников, он отделяет себя от них. По сути, он признается в том, что, только став христианином, осознал, в какой тупик загонял себя, будучи ревностным фарисеем. В Торе, рассуждает он, нет ничего плохого, потому что сам по себе закон «свят, праведен и благ». Однако, поскольку Израиль по–прежнему «в Адаме», святой, праведный и благой закон стал для него смертным приговором. Иначе быть и не могло: «Заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти» (Рим 7:10). И только когда Адамово естество Израиля было упразднено в смерти и воскресении Христовом, к которому каждый христианин становится причастен в крещении, «закон духа жизни… освободил меня от закона греха и смерти» (Рим 8:2).
Поводом для Гал 5 стало намерение Галатов принять иудейский Закон, чтобы как можно дальше уйти от своего языческого прошлого. Они вполне осознали собственную распущенность, раскаялись в идолопоклонстве и были полны решимости стать на путь подлинной человечности, поклонения истинному Богу и святости. Но «возмутители» (они внедрились в общину после ухода Павла) стали убеждать Галатов в том, что для начала им нужно принять иудейский Закон. «Это неправда, — возражает Павел. — Закон еще крепче привяжет вас к ветхой, плотской человечности. Недаром символ верности ему — обрезание. Приняв закон, вы не только не подниметесь над своим язычеством, не говоря уже о новой христианской жизни, но опуститесь до более страшного идолопоклонства, попадете в рабство плоти, ветхого, плотского "я", ветхого Адама. Вы снова потеряете себя. Если же хотите жить по–настоящему, поступайте по Духу, и наследуете любовь, радость и мир».
Во всех Павловых текстах сквозит мысль о том, что подлинная святость невозможна без соучастия в смерти и воскресении Христа. Но явственней всего она присутствует во Втором послании к Коринфянам, где Павел с болью и гневом пытается вразумить глухую к его проповеди, а значит, безразличную к нему самому и его служению общину. Коринфяне не намерены слушать неудачника, да к тому же бывшего арестанта: им нужен сильный, преуспевающий лидер, на которого можно равняться. Всем строем своего Послания, в котором что ни слово — блестящая писательская находка или личное откровение, Павел стремится показать, что сердцевина, источник всей жизни обновленного человечества — это крестная смерть и воскресение Мессии Иисуса.
Мы никому ни в чем не полагаем претыкания, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божий, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем
Для Павла смерть и воскресение Мессии — не просто эпохальные события прошлого. Они — основание нынешней, каждодневной жизни церкви. Все Павлово понимание святости, в конечном счете, умещается в одну фразу — «соучаствовать в страданиях Христа, чтобы соучаствовать в Его славе». Подлинная человечность дается недешево.
И здесь мы, наконец, подходим к пятой отличительной черте обновленного человечества.
Единство обновленного человечества: любовь
Мы знаем, что язычество для Павла — это мир расколотой человечности. Как явствует из Рим 1, трещина может проходить внутри самого человека, или же, что намного разрушительней, она образуется, когда одна часть человечества ополчается на другую. Виной тому не только извечная наша гордыня и страх, хотя и они тоже. Павел убежден, что главная причина раскола — «начала и власти», пытающиеся разделить между собой мир, служение stoicheia, «вещественным элементам», местным или племенным божествам, которые якобы покровительствуют «своим народам». Но теперь все они побеждены во Христе, и больше нет уже ни «иудея, ни язычника; ни раба, ни свободного; ни мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал 3:28). Поэтому главная примета, по которой узнается обновленное человечество, — это любовь.
Несколько слов о любви. Павел не имеет в виду, что все христиане непременно должны таять от нежности друг к другу. Романтическое или экзистенциалистское представление об agape Павлова понимания этого слова не передает. Для него любовь проявляется прежде всего в том, что церковь, поклоняющаяся Богу в Иисусе Христе, живет единой семьей, в которую на равных принимают всех, независимо от социального, культурного или морального прошлого. Самим своим существованием такая община напоминала бы «началам и властям», этим тайным, но могущественным силам, сеющим подозрительность и раздор, что время их прошло, они побеждены Богом, и в мире теперь установились совсем другие нормы, а все прежние разделения между людьми навсегда отошли в прошлое. Отсюда крайне важный тезис, который находим в Послании к Ефесянам: мы благовествуем для того, чтобы «ныне соделалась известною через Церковь началам и властям на небесах многоразличная премудрость Божия» (Еф 3:10). Появление общины любви там, где прежде царили недоверие и вражда, — вот самое убедительное, как считает Павел, доказательство действия Духа.
Только такая община может свидетельствовать язычникам об истинности и достоверности Евангелия Христова. Поэтому неудивительно, что в Первом послании к Коринфянам последовательное и обстоятельное рассуждение о том, чем христианские сообщества отличаются от языческих кланов, достигает кульминации в тринадцатой главе, где, словно хорал в «Финляндии» Сибелиуса, вдруг начинает звучать высокая и чистая песнь любви,