Думаю, это потому, что одно из немногих моих воспоминаний о маме связано с дождём, и воспоминание это не самое светлое.
Оно идёт перед воспоминанием о похоронах, о которых я вам уже рассказывала. Наверное, это моё самое раннее воспоминание из всех. Мне было года два с половиной. Может, и того меньше. Я осознаю, что иду по какому-то тротуару. И мама идёт со мной рядом, держа меня за запястье.
Идёт дождь, прямо-таки льёт как из ведра. Вокруг нас сверкают молнии, люди кричат, мама промокла до нитки и тоже что-то кричит им, ругается, велит проваливать, только грубее. Она так крепко стискивает моё запястье, что мне больно, и я начинаю плакать, и мама плачет тоже.
Думаю, тогда на улице было оживлённое движение, потому что запах дождя и выхлопных газов иногда воскрешает у меня в голове это воспоминание, особенно в вечернее время, и…
Ну, вот, в общем-то, и всё. Я была огорчена, мама была огорчена, люди вокруг были какие-то недобрые, у меня болело запястье. Это всё, что я помню, да и то отрывочно.
Я была совсем маленькой.
Так что, когда начинается дождь, мне немедленно становится грустно.
Но теперь дождь ещё и делает меня видимой.
Я смотрю вниз – капельки воды зависают в воздухе на месте моих рук, ладоней, отчего я становлюсь похожей на поблёскивающую призрачную фигуру.
Глава 39
Капли падают, а вместе с ними и температура воздуха. Из тёплого и липкого он становится холодным и влажным, и я жмусь к стене, над которой нависает крыша, руками кое-как стряхивая с себя дождь, и чувствую холод, дрожь, страх и злость.
Холод и дрожь – это понятно. Страх – это из-за дождя/мамы, из-за него моё дыхание становится поверхностным и быстрым, а сердце бешено колотится в груди.
Злость? Это просто из-за меня самой. Я в ярости на саму себя из-за того, что пошла на такой глупый риск. Какого чёрта творилось у меня в голове, когда я решила, будто это хорошая идея?
Могу поспорить, вы думали: «Ну и безумная идея», когда читали об этом, не правда ли?
Ну, поздравляю. Вы были правы.
Я смотрю вниз и оглядываюсь вокруг себя. Кажется, я убрала большую часть дождя с кожи. Кроме…
О. Господи. Боже. Кроме головы!
Мои волосы вымокли насквозь. Я чувствую это, но не вижу. Я осторожно крадусь вдоль стены к окну. Это одно из окон театральной студии, и оно задёрнуто тёмной занавеской, что делает его почти идеальным зеркалом, и само собой, когда я встаю перед ним, то вижу серебристую водяную пыль на своих волосах – едва, но всё же заметную.
Выглядит это… странно. Я приглядываюсь, и от моего дыхания стекло запотевает.
Единственное, что я могу сделать, – это высушить волосы, и заниматься этим мне придётся в женском туалете, где есть электрополотенце.
Я знаю, что должна действовать быстро, но не могу удержаться от того, чтобы не написать на запотевшем стекле свои инициалы.
«Э.Л.»
И тут я застываю на месте. Я слышу, как у меня за спиной кто-то говорит:
– Ты это видела?
Я не осмеливаюсь обернуться, но голос узнаю.
Они стоят метрах в трёх, я вижу их отражения. Это Араминта Фелл и Кэти Пеллинг из «банды».
– Что видела? – спрашивает Кэти.
Они обе остановились и глядят прямо на меня. Прямо сквозь меня, если точнее.
– Это, – Араминта тычет пальцем. – Эти буквы просто… сами по себе написались.
К счастью, запотевший участок уже снова делается прозрачным, а вместе с ним и буквы.
– Ты о чём? – спрашивает Кэти. – Какие буквы?
– Они были там, они… это… А это что такое? – Теперь она указывает прямо на мою голову.
Прямо на меня.
Но Кэти уже потеряла интерес. Едва кинув в мою сторону взгляд, она направляется за угол.
– Это стена, Араминта. Они крыши держат, может, слышала? Идём, а то опоздаем.
Араминта сдаваться не собирается, и я в ужасе, потому что она надвигается прямо на меня. Медленно, с опаской, вытянув вперёд руку. И я знаю, что она вот-вот коснётся моей головы.
– Да идём же! – кричит Кэти.
Я могла бы побежать? Но тогда она погонится за мной – на лице у неё целеустремлённое любопытное выражение.
Кроме того, на моём пути к отступлению стоит Кэти Пеллинг.
Или я могла бы сделать что-то ещё. Что-то, что заставит её не трогать мою голову.
Не знаю, что наталкивает меня на эту мысль, но у меня есть всего секунда, потому что Араминтина ладонь находится уже в паре сантиметров от моей головы.
Я высовываю язык и издаю самый громкий и странный гортанный хрип, на какой способна.
Что-то вроде: «Кла-а-а-а-а-агх-х-х-хгхгхгхгх!»
А потом, для полного счастья, лижу её ладонь.
Это всё происходит одновременно – хрип и лизание.
Полагаю, именно это сочетание пугает её до полусмерти.
Секунду Араминта Фелл переваривает случившееся, а потом делает нечто, от чего мне становится почти жаль её. Она издаёт негромкий вопль ужаса и просто падает на колени.
Она буквально лишилась дара речи от шока. Я не уверена, что это испуг, потому что она даже не знает наверняка, есть ли тут чего пугаться. Араминта начинает тяжело дышать и всхлипывать, а потом смотрит на свою ладонь, пятясь.
– Минт! Что, блин, с тобой такое? – спрашивает Кэти, встревоженно приближаясь к ней.
До сих пор Араминта не сводила глаз с моих волос, но теперь наконец делает это. Я пользуюсь шансом и кидаюсь за угол, к двери, но останавливаюсь послушать, что она говорит.
– Оно… оно… в смысле… лизнуло… фу… лизнуло. Агх!
Кэти внезапно становится очень обеспокоенной.
– Эй, лапуля. Всё окей. Идём. Что стряслось? Ах, только погляди на себя, ты же прямо в луже…
Я слышу, как они уходят туда, откуда пришли, и снова прислоняюсь к стене, глубоко дыша и изо всех сил сдерживая смех.
Вот только я не совсем уверена, что то, что произошло, смешно.
Очень удовлетворительно – определённо.
Но смешно?
Эти фокусы с невидимостью куда сложнее, чем я думала.
Глава 40
Я нашла себе идеальное укрытие за кулисами маленькой сцены в дальнем конце школьного театра.
Тут стоят составленные друг на друга стулья и бутафорский камин, использовавшийся в прошлогодней младшеклассной постановке мюзикла «Оливер!». Я держусь в тени, и, вероятно, меня не было бы видно, даже если бы я не была, ну знаете, невидимой.
Если я немного высунусь вперёд, то увижу часть зрителей, которые уже собираются, шумные и радостные. Я практически нервничаю от одного только нахождения на сцене, и, хотя я знаю – ну, действительно знаю, – что меня никто не видит, это всё равно очень специфическое чувство.
Вот как проходит «Уитли ищет таланты».
Двадцать номеров, по два от каждого класса, на каждый отводится по три минуты. Вместе со вступительной частью, объявлениями и награждением в конце всё шоу длится два часа.
Комментариев судей или чего-то подобного нет, по крайней мере в этом году. В первый год проведения, когда я ещё не ходила в школу, так пытались делать, но судьи – такие же дети – из кожи вон лезли, чтобы показаться смешными и жестокими. Двое выступающих убежали со сцены в слезах. В прошлом году судей назначили из учителей, но они оказались слишком добры и говорили, что все номера были превосходны, даже те, которые не были, и зрители их освистали.
Так что в этом году судит комиссия из трёх учеников и трёх учителей – они голосуют тайно и ничего не комментируют.
Мистер Паркер отвечает за представление выступающих. Сегодня на нём галстук-бабочка, и он перескакивает через ступеньки к восхищённым воплям и аплодисментам публики и, по меньшей мере, одному присвисту, на который отвечает насмешливым реверансом, встречаемым смехом.
(Честно говоря, мистеру Паркеру стоит просто самому выступать все два часа. Он легко победит.)
– Спасибо, спасибо. Немного благопристойности, прошу, и давайте приготовимся к увеселениям, которые вот-вот осыплют нас, словно из рога изобилия! Нас ждут комедианты, шансонье, эквилибр-р-ристы и служители Терпсихоры – будьте добры, прекратите хихикать, мистер Найт, и посмотрите в словаре, если вы находите мой вокабуляр затруднительным для восприятия!
Пятьдесят процентов времени я лишь догадываюсь о значении его слов, но всё равно обожаю его слушать.
Так он продолжает ещё немного, а потом объявляет первый номер.
– Прошу вас встр-р-ретить аплодисментами повелительницу мелодий из 7Е класса – мисс Деланси Нколо!
Деланси на год младше меня, и она хороша.
Свет гаснет, а потом снова зажигается, когда она выходит на сцену, и все издают радостные вопли. Двое парней из восьмого класса возятся с освещением, и Деланси поёт песню Бейонсе, с разными вокальными приёмами, трелями и всяким таким.
Она допевает под бурные овации, и я думаю: «Бедный Бойди».
После ещё двух номеров – Финбар Тали играет мудрёную пьесу на пианино, а две девочки из класса мисс Гоулинг исполняют странные, смахивающие на йогу движения под музыку – наступает черёд Бойди.
Мистер Паркер представляет его.
– Дамы и господа, вы уже слышали об Эрике Клэптоне, слышали о Джими Хендриксе – ну, по крайней мере, те из вас, у кого есть какой-то вкус в музыке… Уймитесь, уймитесь. А теперь пришло время услышать о Бойде. Гитарист огромного мастерства, музыкант гаргантюанского величия из 8А. Встречайте… Эллиот Бойд!
Ого. Представил так представил. Бойди выходит на сцену, и я вижу, что он нервничает – а кто бы не нервничал после такого-то восхваления?
Он начинает настраивать гитару. Трынь-трынь-трынь. Трынь-трынь-трынь… звяк.
О нет.
(Совет тем, кто выступает с гитарой: настраивайте свой инструмент перед тем, как выйти на сцену.)
Бойди несколько раз на пробу дёргает струны, а потом настраивает ещё немного. Кто-то издаёт саркастический возглас.
«Ну давай, Бойди, разберись уже», – думаю я.
Зрители начинают переговариваться.
Они теряют к нему интерес, и я понимаю, что должна действовать прямо сейчас. Выходя из-за камина, я глубоко вдыхаю и готовлюсь совершить самый пугающий поступок за всю свою жизнь.