"Дорогой, бесконечно уважаемый Владимир Галактионович. Мне ужасно больно, что с заявлением мне опоздали. Я, конечно, сделал бы все, чтобы спасти этих людей уже ради Вас, — но им уже нельзя помочь. Приговор приведен в исполнение еще до моего приезда. Любящий Вас Луначарский"
Тоже добрый. Все угандийцы добрые.
Что написал Булгаков? В бенгальских поездах никого линчевать не надо. Дали азиату денюшку, он всё сделает в лучшем виде. Будете бла-бла-бла — начнутся проблемы. То же касается общения с трудящимися. Короленко за пакетик кураги вошёл бы в «Союз русского народа». А потом его можно было бы возить Рабиндранатом Тагором по Америке с толмачом Луначарским, — говорить «за духовность». Наговорил бы пластинок восемьсот вагонов. По законам восточного гостеприимства.
5
В «Золотом теленке» есть сказочный персонаж — дедушка Зоси Синицкой:
«У Синицкого была наружность гнома. Таких гномов обычно изображали маляры на вывесках зонтичных магазинов. Вывесочные гномы стоят в красных колпаках и дружелюбно подмигивают прохожим, как бы приглашая их поскорее купить шелковый зонтик или трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Длинная желтоватая борода Синицкого опускалась прямо под стол, в корзину для бумаг».
Синицкий работает составителем словесных головоломок. По мере развития советской власти, головоломки становятся всё более головоломными антисоветскими. Наивный Гном этого не понимает, а советская власть понимает.
На слово «индустриализация» старик Синицкий придумал шараду:
Мой первый слог сидит в чалме,
Он на востоке жить обязан.
Второй же слог известен мне,
Он с цифрою как будто связан.
В чалме сидит и третий слог,
Живет он тоже на востоке.
Четвертый слог поможет бог
Узнать, что это есть предлог.
Шарада оказалась неудачной, потому что там написано «поможет Бог». Но автору с божьей помощью удалось сказать через подмигивающего читателю гнома то, что он хотел: «Орете про индустриализацию, а получается азиатизация». Но дело не в этом. Как я уже говорил, Булгаков не каббалист и не демонолог. Ему интересны художественные образы и символы религии, но неимоверно скучно заниматься нумерологией и чертить пентаграммы. Это человек другого склада. Другое дело филологическая игра. Здесь Булгаков царь и бог. И ему это действительно интересно. Но шарады и ребусы его интересуют опять-таки не как самоцель, а как средство решения той или иной литературной задачи.
Какая задача стояла перед Булгаковым как перед автором «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка»? Он должен был поставить тайную печать на свой текст, чтобы в случае чего доказать авторство.
Но Булгаков эстет, для него в живой ткани художественного текста символично всё. Он создает «тяжелые вещи». Поэтому тайная печать должна быть печатью буквально, и она должна быть поставлена на «главную вещь» книги — на главного героя дилогии.
И такая печать есть:
«На груди великого комбинатора была синяя пороховая татуировка, изображавшая Наполеона в треугольной шляпе с пивной кружкой в короткой руке».
Этот символ никак не раскрывается. Можно конечно сказать, что Бендер это Чичиков, а Чичиков похож на Наполеона, а сюжет «Двенадцати стульев», в свою очередь, взят из рассказа о Шерлоке-Холмсе «Шесть Наполеонов». Можно объяснить и пиво — пивные градусы изобрёл австриец Карл Иосиф Наполеон Баллинг. Или вспомнить, что есть пирожное ««Наполеон» на пиве».
Но всё это очень натянуто и очень умозрительно для такого мощного образа. По сути главного в смысловой иерархии символов дилогии.
Булгаков любит подлинный смысл маскировать внешней аналогией. Карикатура на Маяковского замаскирована у него поэтом Осипом Колычевым. А карикатура на Катаева — писателем Пантелеймоном Романовым.
Но внутренний смысл татуировки в дилогии не раскрыт. Очевидно, что это шарада или ребус. Не случайно писатель посвятил теме шарад целую главу, и не случайно гном Синицкий подмигивает читателю.
На этой загадочной ноте позволю себе закончить тему дилогии;)
XXV
Сейчас ясно, что Булгаков был единственным великим писателем на территории России после 1917 года. Причем он не только сформировался после революции, а и начал формироваться после революции. По временным рамкам это человек советской эпохи.
Советская власть носилась с Булгаковым как кот с дохлым гусём — вещь была не по чину, и зверушка заметалась, не зная, что делать. В конце концов, дело дошло до того, что часть произведений отняли и присвоили себе — причём от Булгакова не убыло.
В какой степени сам Булгаков понимал сложившееся положение? Разумеется, не до конца, но понимал.
Издерганный бытом, Булгаков однажды в семье пожаловался, что в таких условиях как он, не работал даже Достоевский. На что Белозерская (любившая болтать по телефону рядом с его письменным столом) возразила: «Но ты же не Достоевский».
Проблема была в том, что Булгаков себя считал именно Достоевским. И ещё большая проблема заключалась в том, что он Достоевским и являлся.
У него была жизненная задача, которую он себе поставил и которую он, не смотря ни на что, выполнил. Жизненных задач у его современников не было совсем. Современник Булгакова советский писатель Лев Никулин заявил: «Мы не Достоевские, нам лишь бы деньги». Это девиз советской культуры. И если она, «залепертовавшись», от него отклонялась, что-то о себе возомнив, получалось ещё хуже.
Судьба Булгакова это одновременно судьба выморочной и ничтожной советской культуры, в своём безумии принявшейся конкурировать с уничтожаемой культурной метрополией. Это было безумием, потому что культуру невозможно уничтожить, «отменить». Она жива вечно. И мстит тем, кто её отрицает. В 20-30-е годы огромные усилия советских чиновников от литературы были потрачены на то, чтобы Булгаков занимался литературной ерундой — какими-то либретто, бессмысленной газетной халтурой и прочими «батумами». Итог? Несмотря ни на что, Булгаков написал всё. А что же литературные захребетники, жившие за его счет?
Генеральный секретарь Союза писателей и член ЦК Фадеев в 1956 году «понюхал хруща» и застрелился на глазах 11-летнего сына, тут же получив издевательский некролог об алкоголизме. Фадеев отправил в ЦК предсмертное письмо:
«Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это — "партийностью". И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной доле самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить…
меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — это высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».
То есть это ИМ мешали творить. Причем человек в алкогольном угаре так думал серьёзно. Перед смертью не лгут.
XXVI
Катаев вспоминал о смерти Булгакова:
— Я скоро умру, — сказал он бесстрастно.
Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях, — убеждать, что он мнителен, что он ошибается.
— Я даже вам могу сказать, как это будет, — прервал он меня, не дослушав. — Я буду лежать в гробу, и когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже.
Все произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова…»
Именно в момент смерти Булгакова, 10 марта 1940 года русская культура если не умерла, то замерла на много десятилетий.
Какое-то число носителей культуры жило и дальше, но они не создавали среды и «не выражали мнения» (боялись, не умели, или заткнулись от страха). Это женщины (Ахматова), закомплексованные провинциалы про зверюшек и детишек (Олеша, Чуковский), эмигрантские реликты (Бунин, Зайцев), русско-европейские трансформеры (Набоков). В последнем случае люди продолжали говорить и создавать вокруг себя среду, но говорили они уже не как русские, а как французы, англичане, американцы.
В 60-е началось оживление, но это было оживление и очеловечение советских людей, расселённых из родных азиатских коммуналок в европейские детсады хрущоб. Те из них, кто пытался восстановить связь времен, превращались в советских же кривляк, напяливших на себя чужую одежду и мысли — пускай, из самых благих побуждений (Солженицын).
Булгаков был русским «коноводом», создающим вокруг себя враждебный советскому быту русский мир. Булгаков умер — русский мир, смертоносный и дьявольский для советских, впал в анабиоз, повис на чаше весов в неустойчивом, но длительном равновесии: продолжить жить дальше или умереть.